Алексиевич: Человек узнал о себе то, о чем не догадывался
Почему в белорусском политическом противостоянии обе его стороны называют своих противников фашистами? В чем корни зверств, которые совершались при подавлении протестов в Беларуси? Почему Гитлер непохож на Наполеона?
На вопросы Радыё Свабода ответила писательница, лауреат Нобелевской премии по литературе Светлана Алексиевич. — В белорусском политическом кризисе прошлого года обе стороны конфликта называли своих противников «фашистами». Почему не «сталинистами», не «чекистами», не как-нибудь иначе? — У нас фашизм является мерилом зла, потому что у нас до сих пор не взвешенное, не отрефлексированное прошлое. В Москве уже собирают деньги на памятник Сталину, московская прокуратуры признала незаконным снос памятника Дзержинскому. Прошлое вернулось … боялись посмотреть на него, и оно вернулось. А что мы знаем о ГУЛАГе? Был всплеск интереса, была открыта форточка во времена Горбачева, раннего Ельцина, когда возник «Мемориал», когда миллионы людей требовали дела своих родственников, погибших в лагерях. Я имею право говорить о войне и о победе. Мой украинский дед погиб на войне, двое белорусских братьев моего отца пропали без вести, родственников в Петриковском районе сожгли с детьми, когда уничтожали их деревню. Я знаю, какова цена нашей победы. Но нельзя, чтобы она была прикрытием начавшейся реставрации. Этого мы не должны допустить. Думаю, что сейчас свои книги о Второй мировой войне я бы не смогла написать, люди бы боялись говорить. Они и тогда, когда я приходила к ним, боялись. Но тогда вся общественная атмосфера работала на правду. На это работали и слова, и дела Горбачева, и стотысячные митинги. Ныне же у людей и страх, и разочарование. И все, что у нас осталось — это кричать друг другу «фашисты». Потому что о другом зле мы имеем достаточно призрачное представление. А по-настоящему это еще не история, это горячая головня. — В прошлом году Беларусь столкнулась с невиданной жестокостью… Это реликт утраченной великой идеологии и веры, это страдания становления нации, это вера в боготворенного вождя? — К обожанию вождя мы можем относиться только с иронией, современный человек не поклоняется идолам. Его только инстинкт самосохранения может заставить принять коленопреклоненную позу. А в душе у него этого нет. Мне кажется, что произошло мировоззренческое столкновение. Дело не только в единоличной власти, которая волнует одного человека. Дело в том, что до конца не пережиты многие социалистические иллюзии, заблуждения, а может и надежды. И то, что сейчас говорят белорусские офицеры по идеологической работе — это падает на благодатную почву, что-то подобное люди слышали дома, в школе, мы все еще из социализма… — У Пушкина в «Евгении Онегине» Татьяна в кабинете Евгения видит бюст Наполеона. Время действия романа — 1819—1825 годы, с войны прошел десяток лет. Но бюст Наполеона не воспринимался, как нечто шокирующее, богохульное. Но невозможно представить себе на столе у потомка Онегина бюст Гитлера хоть через 10, хоть через 70 лет после войны. А почему? Оба ожесточенные завоеватели, обоих разбили, оба — вершители судеб мира. — Наполеон был кумиром для половины мира. И при Наполеоне не было Холокоста. Наша культура строится на насилии. Само по себе насилие людей не пугает, когда его оправдывает высокая цель. У революции была красивая, как тогда казалось, цель. Мы и сегодня за это расплачиваемся, расплачиваемся за своих дедов и прадедов. Это осталось решать нам. Я повторю: наша культура — это культура насилия. Оно глубоко вплетено в историю. Иначе мы бы не слышали по телевизору реляции о новом танке, о новом самолете, о новом крейсере. — Недавнее обострение военно-политической ситуации на Донбассе и на границе Украины и России создавало у многих ощущение, что большая война — на пороге. На этот раз ситуация разрядилась, говорится, что всерьез никто воевать и не собирался. Но Первой мировой войне также предшествовал каскад острых международных политических кризисов, которые удалось решить. А летом 1914 — не удалось. Вам не кажется, что так будет и сейчас? — Я думаю, что в нынешней ситуации человеческую природу, натуру, сдерживает только современное оружие — не культура, не философия. С его помощью мы можем сделать из планеты Земля планету Марс. И это понимают даже идиоты. — Вы живете в Германии, бывали и жили в ней и раньше, вы уже начали говорить об отношении немцев ко Второй мировой войне? Не делается ли их отношение к этой войне таким же, как и к бесчисленным войнам прошлого — тоже очень жестоким и кровавым? — Вторая мировая война не встраивается в ряд многих предыдущих войн по одной причине — по причине Холокоста. Если бы не Холокост, она бы могла стать одной из многих войн, в ряду предыдущих. Но Холокост сделал ее особенной, отличающейся от всех предыдущих. Человек узнал о себе то, о чем он не догадывался. — Вы — про немцев? — Нет, обо всех. Но мы об этом мало говорим. Только для нас это не проблема. А для всего остального мира, во всяком случае для Европы — проблема: как человек может сделать такое. — Недавно вы сказали, что думаете о книге о белорусской революции. Есть ли у Вас ключевая идея книги, хотя бы вопрос, на который вы ищете в ней ответ? — Еще 10 лет назад, когда я написала «Время second hand» — заключительную книгу своего цикла, мне казалось, что моя энциклопедия «красного человека» завершена, что наступают другие времена и «красный человек» будет другим. Сейчас мне так не кажется. После того, что я видела и пережила в Беларуси, я не могу сказать, что мы попрощались с коммунизмом, что «красный человек» изменился. Коммунистическая идея еще жива. Я продолжаю дописывать свою художественную энциклопедию.