Участь лишенцев

С начала Великой Отечественной, когда немцы приступили к "окончательному решению еврейского вопроса" на оккупированной части СССР, обострился бытовой антисемитизм и среди советских "интернационалистов". Юдофобы обзывали всех еврейских женщин Сарами, а мужчин — Абрамами, в эти имена вкладывалась невероятной силы ненависть и нетерпимость к евреям 

Анна РАБИНОВИЧ, Бат-Ям

Моя мама Фира Аршинова-Рабинович ушла из жизни в 2009 году, оставив свои воспоминания, которые много лет записывала в тетради. Писала для себя и родных, чтобы новые поколения нашей семьи знали о своих корнях. Но недавно перечитала я их в очередной раз, плывя по волнам памяти — и подумалось, что эти свидетельства современницы могут представить интерес не только для нашей родни, но и для всех, кого интересуют еврейские судьбы минувшего столетия. Поэтому и решилась предоставить фрагменты из этих воспоминаний с моими примечаниями для публикации

"Я, Фира Аршинова-Рабинович, родилась в маленьком еврейском местечке Китайгород, что на Украине, в семье некогда богатого заводчика Лейзера-Хаима Мошковича Аршинова и Ханы Ароновны (в девичестве — Клубановой). 90 процентов населения местечка составляли евреи и поэтому у меня в ту раннюю детскую пору было представление, что мир населен исключительно евреями. Дома и на улице, естественно, разговаривали только на идише.

Мы, как семья владельца производства, считались лишенцами (неофициальное название гражданина РСФСР, СССР, в 1918-1936 лишённого избирательных прав согласно Конституциям РСФСР 1918 и 1925 годов — А.Р.)

В 1934 году раскулачивание коснулось и нашей семьи: кожевенный заводик, помещения, склады, конюшни — все было конфисковано. Работу предоставляли только членам профсоюза, а поскольку родители, в силу своего особого статуса лишенцев, не являлись членами профсоюза, то они вынуждены были уехать. Остановились в городе Винница. В то время, хотя я еще была маленьким ребенком, в моей детской душе что-то сломалось. Может, оттого, что меня, дедушку и бабушку переселили на конюшню. Жизнь стариков превратилась в настоящий ад.

75-летнему дедушке власти предложили стать почтальоном, чтобы он не был "паразитом" в новом социалистическом обществе. Я постоянно рвалась на улицу, чтобы не видеть эту мрачную обстановку, слезы стариков, не слышать их тяжких вздохов. Эти переживания и сейчас, когда я прожила долгие годы, вспоминаю с болью. А тогда просто ожесточилась, возненавидела весь белый свет. Психика ребенка была не в состоянии примириться с тем, что наша семья в одночасье стала изгоем. Тогда я просто не понимала, что в мире царствует Его Величество Время. Оно порой смерчем проносится над людьми, превращая их в песчинки, щепки. А такое не каждому дано вынести — и физически, и морально.

Помню, в ту пору казалось, что если посмотрю на гладкую поверхность реки, почувствую умиротворение. Мне хотелось бежать к реке, я не раз пыталась это сделать, но бабушка каждый раз следовала за мной, еле успевая, и умоляла не приближаться к воде. Видя, что она не отстает, я оборачивалась и злобно кричала: "Не беги за мной! Вот возьму камень и брошу тебе в голову!" Бабушка плакала. Ее слезы в конце концов растопили лед в моем сердце, я перестала стремиться к реке.

Немощным дедушке с бабушкой было трудно совладать со мной. Когда родители сняли угол (да, я не оговорилась, именно угол в комнате одного старика), они меня забрали. Старик жил в большой однокомнатной квартире, в ней же находилась плита. Он отгородил нам большим листом фанеры угол, где стояли два топчана.

Захотелось общения с детьми (по природе я была общительным ребенком), но каково же было мое удивление, когда увидела, что во дворе играли совершенно не похожие на еврейских детей мальчики и девочки. Все были светлоголовые и голубоглазые, разговаривали на непонятном мне языке. Я стояла растерянная и окаменевшая среди всеобщего хохота и безудержной детской беготни.

Вбежала в комнату и закричала родителям: "Что за люди здесь живут? На каком языке они говорят? Научите меня этому языку! Я хочу играть с детьми!"

На семейном совете было решено отдать меня в детский сад. В это же время моя мамуля устроилась заведующей в детсад при заводе. Но она сказала, что я буду посещать другой детский сад, чтобы не было ненужных разговоров со стороны родителей. В 1933-1934 годах на Украине был страшный голод, но я никогда не видела, чтобы мама приносила с работы сумки с продуктами. Честность и только честность во всем — этого правила она придерживалась всю жизнь.

До революции для евреев Украины и России существовала черта оседлости, процентная норма для поступления в гимназии и другие учебные заведения. Мама была развитее остальных детей в семье, и выбор пал на нее. Она с отличием окончила русскую гимназию. А таких женщин среди евреев в то время было очень немного. Кроме того, прочитала много политической литературы. И мама, и отец до 1938 года состояли в сионистском кружке Винницы. Члены этого кружка собирали деньги, чтобы потом выехать на историческую родину. Их руководителем был зубной врач (недавно мне удалось выяснить, что это был Вольф Моисеевич Гельтман — А.Р.), в 1938 году его арестовали и посадили в тюрьму. Только по счастливой случайности моих родителей не арестовали (в этот период мама и отец нечасто посещали кружок, так как мама была беременна сестричкой Кларусей), кроме того, их предупредила об опасности жена руководителя кружка: сказала, чтобы они не приходили к ним домой. Очень хотелось бы узнать о судьбе членов этого кружка, существовавшего до 1938 года в Виннице (уже здесь, в Израиле, мы узнали, что сведения есть в Москве, в РГАСПИ — Российском Государственном архиве социально-политической истории в Москве — А.Р.)

…22 июня 1941 года в 4 часа утра немцы начали бомбить Киев. Спустя ровно час, по-немецки точно, началась бомбежка Винницы. Через весь город протекает река Буг, мост соединял обе половины города, по нему шли трамваи через всю Винницу. У немцев, вероятно, были точные карты, и в первую же ночь мост они разбомбили. Затем начали бомбить вокзал, люди метались по городу, разыскивая средства передвижения, чтобы как можно быстрее покинуть Винницу. Ползли слухи, что немцы никого не тронут. Люди вспоминали, как они вели себя в войну в 1914 году — тогда не трогали мирных жителей. О том, что сейчас это совсем другие немцы, об идеологии нацизма тогда никто из простых советских граждан и не слышал.

Уже рано утром 22 июня за отцом приехала машина (он в то время работал в ОСОАВИАХИМе). К полудню папа вернулся домой и, собрав жителей нашего двора, сказал, что немцы будут издеваться и убивать местных жителей — в первую очередь евреев, а людей других национальностей высылать на каторжные работы в Германию и концлагеря. Ему дали спецвагон — теплушку, чтобы он мог поместить в нее тех, кто захочет уехать. Но многие не поверили его словам.

Когда закончилась война и я вернулась в Винницу, то услышала много трагических рассказов о том, что творили нацисты за 3,5 года своего пребывания в городе. Украинцев, русских, родственники которых служили в Красной Армии, увозили в Германию. Евреев вывели за город, велели раздеться догола, дали лопаты, и люди сами вырыли глубокий ров. Туда штыками заталкивали обезумевших от горя людей: немцы экономили патроны. Многих буквально втоптали сапогами в землю и всю ночь следили, чтобы никто не мог спастись. Когда утром они ушли, несколько человек все-таки спаслось. Они успели скрыться в лесу, от них позже и узнали об этом чудовищном событии.

Наша семья и еще несколько соседей сели в вагон- теплушку. В дорогу успели взять одно ведро, одну подушку, одно одеяло. Папа сказал, что мы остановимся в Киеве, а немцы не смогут взять украинскую столицу.

Но все оказалось гораздо драматичнее. Наш поезд шел только ночами, так как немцы бомбили все, что движется по земле. На станции Жмеринка они разбомбили днем целый эшелон. Я видела окровавленные тела на путях. Взрослые расчистили железнодорожное полотно, и наш эшелон ночью снова двинулся на юг, через Куйбышев к Казахстану. Туда добирались целый месяц. Дорога сопровождалась постоянными налетами немецких самолетов.

А наше ведро пригодилось всему вагону. В нем мы варили знаменитую "затируху": в кипящую воду бросается мука и получается знатное варево. Особенно я любила комочки муки, которые не успевали развалиться и получались вкусные маленькие галушки. На станциях поезд останавливался ненадолго, жители выносили кое-какие продукты, и мы платили за них огромные деньги. У нас были сбережения (родители намеревались купить дом), вот они и пригодились в пути.

Мама очень экономила деньги. Она нас кормила, а сама практически голодала. Пока мы добрались до Казахстана, в нашем вагоне умерло много людей: детей, женщин, стариков. Ночью поезд остановился на какой-то казахстанской станции. Здесь был колхоз, и председатель предложил беженцам остаться. Некоторые остались. А мы не могли к ним присоединиться — мне было 13 лет, а сестренке Кларусе три годика. С такими "работниками" в колхозе нечего делать…

И мы поехали дальше. В пути Кларуся заболела. Наконец, поезд пришел в Ташкент — это была конечная остановка. На привокзальной площади лежали, сидели тысячи беженцев. Этот южный город показался нам необычным: было очень жарко, а вдоль улиц протекали арыки, люди в них и умывались, и брали воду для питья. В Ташкенте сестренку Кларусю вместе с мамой направили в больницу — ТашМИ (Ташкентским медицинский институт — А.Р.). Я же поселилась у родственников, переехавших в Ташкент еще до войны. Никто из них не проявил особенно горячих чувств и не уговаривал нас остаться. И мама решает ехать еще южнее — в Ашхабад, столицу Туркменской ССР, на южной границе Советского Союза. Там жил мамин брат Хаим со своей семьей. Мы остались жить у него в небольшой комнатушке, в которой не было окон. Только над дверью было небольшое оконце, с трудом освещавшее наше убогое жилище.

На улице я нашла бочонок и лист фанеры. Мы с мамой соорудили из этого столик. Он служил нам главной мебелью, две табуретки дополняли картину. Мама, я и Кларуся спали все вместе на узкой кровати. Устав за день от работы и тревог, засыпали мгновенно. Пробуждение для каждого сопровождалось чувством тревоги: что ждет нас сегодня, завтра, послезавтра? Через несколько дней после нашего приезда я обнаружила на соседней улице ларек, на красочной выставке-плакате был нарисован вязаный свитер. А так как мы с мамой умели вязать, то женщина приняла нас на работу. Мама стала получать рабочую карточку (800 граммов хлеба и к ней еще продовольственные товары: муку, масло, сахар). Дело в том, что в ларьке принимались вязаные свитера, носки, трехпалые перчатки и все это отправлялось на фронт, в чем и была ценность этой работы. В сентябре 1941-го я пошла в школу, где через несколько лет окончила 9 классов.

С августа по декабрь мы получали частые письма-треугольнички от отца с фронта. В январе 1942-го письма перестали приходить, лишь в феврале получили коротенькую весточку. Отец писал, что легко ранен в руку и скоро снова пойдет в бой. О немцах писал как о людях, потерявших человеческий облик. "У нас мало оружия, но мы полны уверенности, что победим этих выродков", — писал он на грубой бумаге черным карандашом.

На войну из нашей семьи ушли мой двоюродный брат Изя (Израиль Дашевский), дядя Наум, дядя Шимон. Изе было тогда 20 лет, дяде Науму — 35, дяде Шимону — 37 (для него это была уже вторая война, первая была финская), отцу — 38 лет.

После февраля 1942 года письма опять перестали приходить, лишь в марте мы получили извещение, что мой отец Аршинов Лейзер-Хаим Мошкович пропал без вести. Мы были убиты горем, но надежда не покидала нас. Думали о том, что он живой (в плену или тяжело ранен). В это же время мамина сестра тетя Молка получила извещение о гибели ее сына Изи (Израиля), который, как написали, "пал смертью храбрых, защищая город Смоленск". Изя был единственным сыном тети Молки, очень талантливым. Окончил школу с золотой медалью, поступил в Киевское военное училище в 1940 году. У нас до сих пор хранится его аттестат зрелости. В 1942-м погибли дядя Шимон и Наум…

Как я уже писала, мамочка в пути отдавала нам все, урезая свой рацион до невероятных пределов. Впоследствии это сказалось на ее здоровье, которое окончательно подорвала известие об отце и тяжелая жизнь в годы войны. Она медленно угасала. Да и мы все не жили, а карабкались по жизни без поддержки и советов.

С 1941-го до середины 1943-го был очень тяжелый период в войне. Именно тогда обострился бытовой антисемитизм. Юдофобы обзывали всех еврейских женщин Сарами, а мужчин — Абрамами, в эти имена вкладывалась невероятной силы ненависть и нетерпимость к евреям. Отвергался даже сам факт участия евреев в Великой Отечественной войне, невзирая на наличие в рядах армии генералов и офицеров во всех видах войск. А что делало правительство с этим явлением? Оно, похоже, само подпольно распространяло такие слухи. Многим было не по душе большое количество талантливых людей еврейской национальности.

Мамина сестра Молка Дашевская, потеряв сына на войне, решила объединиться с нами и вместе поехать в Гайсин, где она проживала до войны. В июне 1945 года мы с мамой и сестричкой Кларусей вернулись на Украину в Гайсин и ожидали приезда тети Молки. Когда она с мужем вернулась в город, где все их знали, помнили сына Изю, для них было мучительно больно ходить по улицам — знакомые останавливали, спрашивали о сыне. Кроме того, ее муж, дядя Зюма, не мог устроиться на работу. Вскоре они вернулись в Ташкент. А мы остались в незнакомом для нас городе — без родных, близких.

Бесспорно, такова была участь тысяч и тысяч еврейских семей. Но были и такие семьи, которые в годы войны не только выживали, но и крепли: покупали и строили дома, занимались спекуляцией. Конечно, не только евреи занимались "противозаконными" действиями. Спекуляция разъедала общество, ставила людей по разные стороны баррикад, вызывала озлобленность одних и пренебрежение к бедным других. На фоне такой нестабильности у власть имущих, наверное, возникла необходимость разбередить старую рану на еврейскую тему. Появляются слухи, что евреи не воевали, а прятались в Ташкенте. Каково было тем евреям, которые потеряли своих отцов, братьев, мужей в этой кровавой мясорубке? Гнев переполнял наши души.

Появились якобы "научные" статьи с определениями "Что такое нация?" И оказалось, что евреи и не нация вовсе, так как у них нет территории, нет общей экономики и т.д. Травля пошла по любому поводу и по всем направлениям. Лишенные возможности заниматься сельским хозяйством, евреи были вынуждены жить в городах, все свои сбережения и возможности отдавать на обучение детей в институтах и техникумах. Видя, что евреи стремятся к знаниям и престижным профессиям, правительство и товарищ Сталин принимают уникальное решение вывезти евреев… в Сибирь. Но этому плану помешало одно немаловажное обстоятельство: неожиданная кончина "отца народов" — Иосифа Сталина. Каждый еврей чувствовал себя чужим в той "дружной семье советских народов".

В 1945 году мы — мама, я и сестричка Кларуся, — остаемся в незнакомом для нас городе Гайсине на Украине без родных и близких, снимаем квартиру за 300 рублей в месяц (маленькую комнатушку в 10 квадратных метров). В 1945 году я не пошла в 10-й класс — нужно было помочь мама с работой. Да и не было пальто, чтобы ходить в школу: выходила на улицу в телогрейке. Условий для учебы буквально никаких…

Но школу все-таки окончила. Тетя Молка решила, что мне нужно поступать в институт в Ташкенте. Хотелось очень в медицинский, но не прошла по баллам и вернулась в Гайсин. Затем поступила в Винницкий педагогический институт. Окончив его, поехала по направлению в село Нараевку, где проработала год, с большим трудом привыкая к сельскому образу жизни. Жаль мне было крестьян: в каждом доме — нищета и пьянство. Летом много зелени, природа оживает, а зимой все покрыто белым снегом и жалкие домишки еле видны из-под снега. Единственное утешение и радость приносят свадьбы, когда все село гуляет целую неделю.

Запомнилась дата — 18 марта. На Украине еще зима, снег не растаял, холодно и сыро. Как-то неуютно чувствовала себя в этот день: охватило чувство одиночества и неустроенности в этой жизни. Захожу в хату. Хозяин подает мне конверт — почерк незнакомый. Оказалось, что молодой человек по имени Семен в Ташкенте услышал от тети об ее родственнице из далекой Украины, увидел мое маленькое фото и решил написать мне. Это было знаковое письмо. Я ему ответила. В следующем письме он попросил выслать мою фотографию. Я отправила (эта фотография сохранилась в нашем семейном альбоме, как и ее история: мама пошла в фотоателье, а фотограф предложил ей запечатлеться с золотыми часиками из реквизита, поскольку никаких украшений у нее не было — А.Р.). Завязалась переписка, и через год Семен стал моим мужем. Он приехал в Гайсин, несмотря на то, что узнал о тяжелой болезни моей мамочки.

Похоронив маму, я поехала к мужу в Узбекистан, где мы получили работу и квартиру. Именно в Ташкенте сумели устроиться многие евреи-беженцы. Их ум, хозяйственная сметка, принципиальная пунктуальность пришлись по нраву местным жителям, которым был чужд антисемитизм. Довольно скоро многие посты заместителей директоров и других руководителей в Узбекистане заняли евреи…

Мечта моих родителей осуществилась в конце 1990 года: мы получили разрешение на выезд в Израиль и вскоре репатриировались…"

ОТ РЕДАКЦИИ

Быть может, кто-то из наших читателей располагает сведениями о тех, кто упоминается в воспоминаниях Фиры Аршиновой-Рабинович, с фрагментами которых вы познакомились. Сообщите нам об этом — быть может, это поможет узнать о пропавшем без вести на фронте Лейзере-Хаиме Мошковиче Аршинове, получить новые сведения о судьбах людей, которые состояли в сионистском кружке города Винница до 1938 года.