Ирина Прохорова: "В России всё решается тюрягой"
— А как вы относитесь к спору, который в последнее время разгорелся в соцсетях, о том, что уважающий себя либерал, оппозиционер не должен болеть за российскую команду, что это «западло».
— Мне кажется, что мы постоянно попадаем в психологическую и интеллектуальную ловушку, из которой пора выбираться. Мы вполне традиционно для России путаем режим и страну. И почему-то считаем, что если по инициативе президента у нас проходит чемпионат мира, то это исключительно визитная карточка режима. Я же полагаю, что сборная России — это все— таки сборная страны, а не Путина. Футбол изобретен не (пост)советским режимом, и, сколько бы авторитарная власть ни пыталась использовать спорт в идеологических целях, он все-таки прежде всего игра, развлечение, азарт, страсть. Честно скажу, меня в последнее время все больше тревожит агрессивно-угрюмый настрой людей, которых я искренне считаю единомышленниками.
Конечно, события последних лет к особому оптимизму не располагают, но по обилию надрывно-злобных текстов и комментов в сети складывается впечатление, что подлинный либерал не имеет права любить жизнь, радость бытия оскорбляет его достоинство. Если мы будем воспринимать все события в духе «прошла весна, настало лето — спасибо партии за это», то мы закрываем для себя огромные сферы социальной и личной жизни, не являющиеся продуктом государственной регуляции. Ну что, мы будем считать, что если человек придерживается левых взглядов, он не должен ходить в кафе и рестораны, потому что это примета капитализма? Мне не неведомо, какие планы строил президент со своими боярами, добиваясь проведения ЧМ по футболу в России: улучшить имидж страны, развить туризм или под шумок протолкнуть непопулярные реформы. Ирония заключается в том, что это событие скорее сыграло на руку российскому обществу, нежели власти.
Давайте вспомним международный фестиваль молодежи и студентов 1956 года, который имел не предусмотренный государственной пропагандой эффект: кристаллизацию нового поколения демократической интеллигенции. Не знаю, будут ли «побочные эффекты» чемпионата столь же радикальными в дальней перспективе, но сиюминутный эффект налицо. Несколько миллионов иностранных болельщиков, посетивших российские города, с изумлением обнаружили, что кроме зловещих обитателей Кремля в стране живут нормальные люди, вполне себе цивильные на вид и в поведении (вынужденно-вежливых полицейских не беру в расчет), по улицам красивых городов не бегают медведи и прочие экзотические чудища. Да и россиянам полезно было соприкоснуться с реальными людьми из разных стран, что, несомненно, позволит уменьшить долю ксенофобии.
— Перед чемпионатом по футболу было много надежд. Говорили: «Вот перед Олимпиадой в Сочи Путин Ходорковского помиловал, Pussy Riot отпустили, вот, может, и сейчас кого-то из политзаключенных отпустит». Ничего этого не произошло. Сенцов голодает 67 день, Дмитриева посадили. Почему?
— Честно говоря, мне трудно судить, я в коридорах власти не толкусь. Но парадокс налицо: чемпионат, на который потратили астрономическое количество денег, мог бы стать эффективным инструментом частичного снятия социальной напряженности. Уж если общий государственный курс направлен на ресоветизацию жизни, то учились бы, на старших глядя: советская власть всегда к праздникам и к безальтернативным выборам ублажала население: кому послабление, кому продуктовый набор с крабами. Использовать большое событие для дальнейшего закручивания гаек, на мой неискушенный взгляд, очень недальновидно. К тому же затея не удалась, только омрачила людям радость. Историю с Олегом Сенцовым и повторным арестом Юрия Дмитриева скрыть от общественности не удалось, а проект пенсионной реформы взбудоражил и без того недовольное население. Откровенное нежелание считаться с обществом и упование исключительно на насилие и пропаганду — печальный симптом деградации всей системы управления.
«У нас все решается тюрягой»
— В ближайшие месяцы начнется суд по делу Кирилла Серебренникова, и это будет один из самых резонансных процессов нашего времени. А сам Серебренников на днях, выступая в суде, заявил, что дело против него было задумано, чтобы уничтожить его и тех, кто рядом с ним. За этот год вы поняли для себя природу этого дела?
— С моей точки зрения, история Кирилла Серебренникова стоит в одном ряду с преследованием Юрия Дмитриева, с лишением лицензии Европейского университета, отзывом госаккредитации у Шанинки и многими другими менее известными примерами. Усилия защитников этих достойных людей и институций в основном направлены на поиски конкретных источников зла, на тайных инициаторов погромных кампаний. Боюсь, что это не очень продуктивное занятие, поскольку реальные недоброжелатели лишь приводной механизм скрипучей репрессивной машины, заново пущенной в ход.
Так называемый консервативный поворот — не что иное, как признание властью своей неспособности управлять усложнившейся разновекторной реальностью, социокультурным многообразием. Возвращение к авторитарным методам управления есть стихийное стремление к социальной редукции, к привычным жестким иерархическим и идеологическим матрицам. Все, что не вписывается в это огосударствленное, усредненное представление о норме, немедленно выдавливается в маргинальное пространство. А если учесть, что в российской истории не было более гибкого механизма работы с широким диапазоном социальных практик, кроме как грубое физическое уничтожение, то возврат к «традиционным ценностям» произошел очень быстро. У нас все решается тюрягой.
— Как бороться против этой государственной машины?
— Этот вопрос задают себе многие неравнодушные граждане страны, и вряд ли есть простой ответ на сложный комплекс проблем. Как объяснить очередной парадокс российской жизни: сосуществование, с одной стороны, мобильного и в трудные времена легко самоорганизующегося общества, и с другой — глубоко архаичной системы власти, патологически не способной к модернизации? Почему общество не находит способы сопротивления государственному прессингу, каким образом культура воспроизводит и транслирует авторитарное мировоззрение?
Очень трудно смириться с тем, что властные структуры пополняются не иноземными или инопланетными монстрами, а соотечественниками, которые на практике оказываются носителями идеологии насилия. Тогда появляется соблазн встать на котурны и обвинить «народ» в невежестве и неготовности к свободе. Но ведь и правящая верхушка, осознавая собственную беспомощность перед вызовами времени, предпочитает сваливать вину на мнимых внешних и внутренних врагов. Чтобы создать действенный механизм общественного контроля над государственными структурами, нужно, наверное, в первую очередь переосмыслить наши стереотипные представления о реальном состоянии российского социума.
Согласитесь, ни одно интеллектуальное обсуждение политической ситуации в стране не обходится без разговора о роли и миссии «элиты». Это означает, что каждая социальная группа, претендующая на элитарность, мнит себя привилегированным сословием, эдаким «новым дворянством». Но это же типичная феодально-советская модель: верховный правитель (партия), просвещенная элита (интеллигенция) и «темный народ» (народные массы), который якобы никак не дорастет до гражданской сознательности. Таким образом, не являемся ли мы, российские интеллектуалы, тоже носителями архаического консервативного сознания, что не позволяет нам увидеть скрытый потенциал современного российского общества во всем богатстве его жизненных и мировоззренческих практик? Я убеждена что, если мы хотим фундаментальных социальных изменений, то требуется долгая и интенсивная работа по пересмотру закоренелых интеллектуальных предрассудков, в противном случае бессмысленно уповать на революцию или другие радикальные социальные процессы. При такой системе ценностей мы вместо строительства нового общества неизбежно снова соберем автомат Калашникова.
— Анна Наринская в колонке в «Новой газете» предложила составить и подписать Хартию несогласия, наподобие «Хартии 77» в Чехословакии, чтобы обозначить свои претензии к власти. Эта инициатива пока не получила продолжения, дискуссии не получилось, хотя были жаркие споры о том, стоит ли интеллигенции сотрудничать с властью, с государством. Как вы к этому относитесь?
— Вопрос о взаимодействии власти и общества снова становится очень болезненным, и его невозможно игнорировать. Я внимательно слежу за этой дискуссией, и, по моему ощущению, она все больше скатывается в кулуарные распри и взаимные обвинения в коллаборационизме. Получается, что вместо консолидации во имя отстаивания гражданских прав и свобод, общество постоянно фрагментируется и ослабляется. Может быть, стоило бы несколько переформулировать проблему, сделав акцент на том, какие возможности у нас остаются, чтобы работать на общее благо в ситуации стремительно сжимающегося социального поля. Где нужно объединиться, отстаивая свободу действия, как отстоять существующие «карманы свободы», можно ли найти новые способы самореализации в агрессивной среде. Установка на деятельный креатив позволила бы, на мой взгляд, уйти от изнурительных нарциссических состязаний за звание «самой чистой ризы». Что же касается предложения Анны Наринской создать Хартию несогласия, то это была очень важная инициатива.
Интересно поразмыслить, почему она не получила должного резонанса и продолжения. Мне кажется, причина отчасти в том, что трудно заимствовать акцию, возникшую в другую эпоху при иных социальных обстоятельствах, не адаптировав ее под текущий момент. Мой первый вопрос: что нам важнее сейчас — в очередной раз озвучить претензии к власти или с чистого листа сформулировать Хартию вольностей? Согласитесь, это не совсем совпадающие стратегии, они используют разные оптики восприятия действительности. Второй и самый главный вопрос: какому социальному слою адресована эта инициатива? Может быть, проблема в том, что мы оперируем старой риторикой и старыми социальными метафорами. Мы по инерции продолжаем взывать к людям, которых называем как угодно: «думающее меньшинство», «интеллектуальная элита», оппозиция и т.д., но подсознательно имеем в виду интеллигенцию позднесоветского образца.
Это была мощная социальная страта, порождавшая новые смыслы и систему ценностей, определившая развитие страны на долгие годы и ставшая движущей силой революции 1991 года. Но увы, давайте признаем, что интеллигенции в ее традиционном понимании больше нет, мы апеллируем к несуществующему сообществу. Мы не до конца понимаем специфику развития современного российского общества, мы видим лишь смутные контуры складывающихся новых социальных групп, которых пока сложно идентифицировать. Возможно, именно поэтому многие важные гражданские инициативы захлебываются. Можно назвать это состояние мировоззренческим кризисом, но кризисы — вполне продуктивное время, это период радикальной переоценки традиционных концептуальных установок и выработка новых интеллектуальных идей.
— Но, как я поняла предложение Анны Наринской, нужно было просто высказать претензии к власти, обозначить, чем нам власть не нравится.
— А может быть, бесконечные хартии и апелляции к власти есть неправильный ход в нынешнее время? Мы все время пишем письма президенту, то есть фактически вручаем ему скипетр и державу, говоря: «правь нами безраздельно, но в угоду нам!» А сами при этом кричим, что социальные институты у нас плохо развиваются. Давно известно, что в авторитарных государствах первое лицо неизбежно становится заложником бюрократической олигархии. Так может, мы не к тому адресуемся?
— Как обществу бороться с тем, что ему во власти не нравится? Ваша идея — просвещать общество? Так?
— Если бы я не верила в образование и просвещение как фундамент современного мира, я бы не выбрала профессию издателя. Конечно, независимых каналов трансляции новых идей и смыслов осталось немного, пробиваться сквозь государственную медийную фабрику лжи довольно сложно. Меня тревожит также агрессивная антиинтеллектуальная война, развязанная официозом, который обвиняет образованное сообщество в том, что оно якобы навязывает народу чуждые национальному духу ценности. И тем не менее, необходимо искать способы налаживания диалога с разными социальными группами на актуальные темы. Для меня самым болезненным вопросом кажется правовой и судебный произвол, который разрастается на наших глазах, затягивая в свои жернова все новых и новых жертв. И по реакции общества заметно, что оно осознает опасность эскалации государственного террора, повсеместного злоупотребления законом, попытки навязать насилие в качестве моральной и бытовой нормы.
— Как можно этому противостоять?
— Прежде всего необходимо признать, что мы живем в мире со сбитыми этическими ориентирами. Откровенная апология насилия, взятого государством на вооружение со свалки советской тоталитарной морали, неприкрытый цинизм и одновременно морализаторский призыв к «традиционным ценностям» и «духовным скрепам» совершенно дезориентирует людей. В атмосфере нагнетающейся агрессии даже та часть общества, которая ратует за свободу и справедливость, неизбежно радикализуется, заимствует у оппонентов риторику ненависти и нетерпимости, что лишь продлевает холодную гражданскую войну. Церковь, которая могла бы стать главным носителем и транслятором гуманистических ценностей, с высоких трибун благословляет телесные наказания для детей и домашнее насилие над женщинами.
Мы все задаемся вопросом, как можно восстановить разорванную ткань социальной жизни, найти общую платформу для единения людей с различными политическими взглядами, культурным бэкграундом и повседневными практиками. Похоже, нам нужно заново выстраивать систему этических координат, мучительно выдавливая из себя представление о насилии как исконном инструменте государственного управления и способе решения социальных проблем. А ведь в самых разных слоях общества бытует мнение о необходимости возвращения смертной казни, я не раз с изумлением слышала от вполне образованных и, казалось бы, просвещенных людей, что в борьбе с коррупцией они вполне приветствуют идею «лес рубят, щепки летят». В таком контексте стоит заново переосмыслить наследие советских правозащитников, которые уповали вовсе не на насильственное свержение власти, а на революцию сознания, на торжество идеи права и справедливости, основанное на признании ценности человеческой жизни как главного критерия нравственности.
— Вы верите в возможность революции сознания?
— Конечно. Разве это не старая истина, что любой цивилизационный скачок начинается с революции сознания, а не наоборот? Импорт чужих достижений техники, вроде айфонов и компьютеров, вовсе не гарантирует нам изменение картины мира и нравственного преображения. Простите за банальный пример, что представляла собой теория общественного договора, которой уже свыше трехсот лет, но которая до сих пор не прижилась в нашей стране? То было подлинное революционное открытие: власти было отказано в божественном происхождении, она стала восприниматься как юридический контракт между монархом и подданными. Так родилось представление об ответственности власти, о гражданских правах, о возможности изменения социального устройства и так далее.
— А как быть с тем, что по-прежнему много молодых людей хотят уехать из России? Кто будет делать эту революцию сознания?
— Одно из самых важных завоеваний революции 1991 года — свобода передвижения. Мы должны отстаивать и защищать право российских граждан на выбор места жительства, профессии и форм самореализации. Я понимаю пессимистические настроения молодых людей, у которых царящая политическая архаика отнимает будущее. Что можно в таких условиях предложить их не востребованной социальной энергии? Думаю, созидательную работу, основанную на идее добра, милосердия, взаимопомощи. Это — многообразные формы волонтерства и благотворительности; это — системная борьба с правоохранительным и судебным произволом, пытками и издевательствами, защита невинно арестованных и осужденных. Не менее важна образовательная, творческая и просветительская активность, направленная на развитие культуры взаимного уважения и доброжелательности, то есть общества доверия.
— Много ли у вас единомышленников? Людей, которые поддерживают эту идею?
— Недавно я узнала от коллеги, что, по подсчетам экспертов, количество людей, втянутых в различные волонтерские и филантропические движения, достигает чуть ли не 20 миллионов человек. Можете себе представить, это же целая армия! А посмотрите, какими темпами растет активность на интернет-портале change.org, я едва успеваю подписывать петиции в защиту пострадавших граждан или организаций. Это означает, что идея милосердия и доброты как фундамента индивидуальной и коллективной идентичности уже давно бытует в «толще народной». Но в общественном сознании и в сознании самих социальных активистов пока нет понимания, что они — представители формирующегося нового социального слоя или, как говорили в старину, новой общности. Если в результате системных целенаправленных усилий идея уважения и сострадания к человеку станет этической общественной нормой, то вся репрессивно-пыточная практика начнет разрушаться. Понимаю, это звучит наивно, я кажусь карасем-идеалистом. А разве не идеализм — уповать на то, что из-за гор приедет принц на белом коне, всех нас спасет и обустроит за нас нашу жизнь? По-моему, это еще бОльшая утопия.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky