Посадят так посадят!
Александра МАРИНИНА – одна из популярнейших писателей страны, создатель персонажа – следователя Каменской, кандидат юридических наук, а в прошлом – сотрудник милиции. В интервью «АН» писатель рассуждает о правоохранительных органах, литературе, герое нашего времени и новом поколении.
Разложение
– Многие слышали, что вы подполковник милиции в отставке, и додумывают, будто ваш герой Каменская – это и есть вы. Однако вы были не следователем, а научным сотрудником и защитили кандидатскую диссертацию. В двух словах – о чём она?
– Тема звучала так: «Личность осуждённого за насильственные преступления и предупреждение специального рецидива».Практическое применение моих наработок могло бы заключаться в том, чтобы наиболее эффективным образом устраивать отбывание наказания для заключённых разных психологических типов. Устраивать так, чтобы после выхода на свободу человек не совершил преступление снова, что, увы, не редкость.
– «Ведут» ли полицейские освободившихся? Заботятся ли о том, чтобы не случались рецидивы?
– Никто ни о чём не заботится, кроме как о набивании собственного кармана. Полиция выродилась настолько, что сама на себя не похожа.
– Ого! Мало кто сейчас готов высказаться во всеуслышание так смело.
– Ну посадят так посадят (смеётся). Ничего особенно смелого я не говорю, разложение правоохранительных органов я подробно описала в книге «Цена вопроса».
– И когда началось разложение?
– В середине 1980-х, при министре В. Федорчуке. Он пришёл из КГБ и о работе милиции никакого представления не имел. От одного слова «наука» у него судороги делались, он её в грош не ставил, позакрывал большие научно-исследовательские учреждения, в том[end_short_text] числе центр, где я работала, – в общем, ликвидировал целые направления науки. Вместе с тем началось размытие профессионального ядра. Во-первых, Федорчук забросил в милицейские ряды партийно-комсомольский десант – людей, не имевших профессионального образования и какой-либо подготовки.
Во-вторых, стали увольнять опытных профессионалов за пьянство. Да, в милиции всегда был грех пьянства, заслуживающий порицания, но я много общалась с судмедэкспертами, читала кучу материалов и понимаю: бывают ситуации, после которых нельзя не напиться, если хочешь сохранить здоровье, чтобы впоследствии у тебя перед глазами не стояли жуткие сцены (особенно это касается преступлений против детей и подростков). Однако при Федорчуке за пьянство увольняли нещадно. И в результате почти не осталось опытных профессионалов, умевших работать и учить молодых, – остались функционеры, способные только сотрясать воздух идеологическими лозунгами. А в конце 1980-х, когда государство стало «отпускать экономику» и полезли наружу теневые деньги, это породило огромные возможности для дачи взяток.
Мало кто мог справиться с таким соблазном – и в 1990-е годы мы получили то, что имеем сейчас. Люди повалили в милицию, чтобы хапать, крышевать, вымогать. Абсолютно безграмотные сотрудники, выпускники коммерческих вузов, откуда никого не отчисляют – плати деньги и получай корочку.
– На ваш взгляд, полиция достигла дна? Или ещё есть куда падать?
– Она достигла дна и начала копать его. Проблема ещё и в том, что из-за бесконечных реформ – с 1990-х годов – в МВД, прокуратуре и системе юстиции нарушились информационные потоки.
При советской власти эти потоки были единожды установлены и отлажены, и каждый сотрудник знал, где взять ту или иную информацию, у кого что спросить, кто за что отвечает. Возможно, всё это было организовано плохо, но – стабильно.
Все понимали, как работает система. А в 1990-х начались эти постоянные упразднения и переформирования: то РУБОП есть, то его нет, то экономическая преступность преследуется вместе с организованной, а то вместе с коррупцией… Все запутались. Звонишь сотруднику Пете Иванову, а он говорит: я теперь за это не отвечаю и понятия не имею, кто отвечает. И приходится тратить время на поиск ведомственной информации. Тем временем следы остывают, и свидетельские показания тускнеют, покрываясь паутиной ложных воспоминаний. Наконец находишь нового ответственного, а он ничего не знает, потому что его только что назначили…
Работать всё труднее, а зарплату получать хочется, и сотрудники, вместо того чтобы реально раскрывать преступления, учатся писать бумажки о том, почему на заявление гражданина реагировать не надо. Научиться этому гораздо проще, чем оторвать задницу от стула и сделать что-то реальное. А теперь ещё эти преследования людей за репосты совершенно нейтральных материалов в Интернете. Проще простого, работать не нужно: вот человек, вот репост – оформляй. Ставь галочку, получай звёздочки на погоны.
– Но и доперестроечное правосудие вы не идеализируете?
– Конечно. Звонят тебе из горкома партии или городского исполкома и говорят: «Цыц! Отпусти человека, которого вчера задержал, а вместо него посади кого-нибудь другого». И ты, скорее всего, послушаешься, иначе тебе не дадут квартиру, выбросят из очереди на машину и не позволят твоему сыну поступить в институт. Всё точно так же, как и сейчас, – разница только в том, что теперь всё решают деньги, а раньше всё решали возможности.
– Вы помните, когда появилось слово «мент»?
– Ещё в советское время, при мне. Для сотрудника оно не обидное. И первый мой муж, и нынешний – оперативники, и оба они говорили о себе «я мент».
Новые люди
– От серой действительности – к литературе. Хорошо помню, как мой университетский преподаватель по литературоведению в начале семинара написал на доске три термина: «литература», «беллетристика» и «паралитература» – а в конце семинара перечеркнул их, назвав ненаучными. Есть немало примеров того, как писатели, бывшие для своих современников беллетристами, становились классиками. Александр Дюма, Конан Дойл…
– Вам повезло с преподавателем! Любое деление, не основанное на результатах точного измерения, – условное, вкусовое. Утверждать, что есть высокая литература, прекрасная и высокодуховная и есть низкая литература – действительно ненаучно. Кстати, никогда не понимала, почему эту «низкую» литературу, якобы не прекрасную и не духовную, называют беллетристикой, ведь belles lettres переводится с французского как «прекрасное писание» (смеётся). К слову, мерить литературу тиражами и продажами тоже неправильно. Если книга написана, то, значит, у автора была потребность чем-то поделиться – идеей, чувством, атмосферой. Иногда автор хочет поделиться мыслью, близкой очень малому числу людей, и это не значит, что мысль плохая. Равно как и прижизненная популярность писателя ни о чём не говорит. Тиражи поэта Надсона превышали тиражи Пушкина и Лермонтова, вместе взятые, – и кто теперь его помнит? «Мне больше некого любить, мне больше некому молиться…»
– Каков герой нашего времени?
– На что мне сделать упор в ответе?
– На горькую иронию, которую вложил в это выражение Лермонтов.
– В таком случае герой нашего времени – это человек до 30 лет, чувствующий себя абсолютно свободным во всех проявлениях. Не зависающий над тем, что его свобода оборачивается для него потерями, поскольку он не расценивает их как потери. В любой момент он может хлопнуть дверью – сменить жильё, отношения, работу. Сегодня он бухгалтер, завтра – маркетолог, послезавтра – менеджер. Человек без дела своей жизни. Его не держит ничто. Он свободен от всего – в том числе от элементарных этических норм, от здравого смысла. Основную часть своего времени он проводит в Интернете, никогда не чувствует себя одиноким, не испытывает потребности в реальном контакте и легко вычёркивает людей из своей жизни. Не имеет привязанностей. Не обрастает вещами, чемоданами, поскольку часто переезжает. По этой же причине он не покупает бумажных книг. Не хранит, как мы, библиотеку, которую наши родители и бабушки с дедушками собирали десятилетиями.
Разумеется, это не преобладающий тип среди молодёжи, как и Печорин никогда не был преобладающим типом.
– В вашем новом романе «Горький квест» описан глобальный дорогостоящий эксперимент: людей от 20 до 30 лет – то есть тех, кто не жил в СССР в сознательном возрасте, помещают в условия, приближенные к 1970-м годам. Никакого Интернета, два канала в телевизоре, только стационарные телефоны, чтение Горького, комсомольские собрания, товарный дефицит… В ходе работы над романом вы провели целое исследование молодого поколения, общаясь напрямую с множеством его представителей, чтобы понять их психологию. Что скажете об этом поколении?
– Примерно 10%, как и в любом поколении, – люди безмозглые, не извлекающие опыта из собственных ошибок и настроенные иждивенчески. А в основном мне понравились эти ребята. Смелые, свободные, не терпящие никаких ограничений, очень устойчивые к стрессу. Но они не обладают адаптивными способностями – тем, чем славились советские люди. У нас адаптивные способности были очень высокие: приходилось строить жизнь, карьеру и семью в рамках множества ограничений. Уметь прогибаться, не ломаясь, – это и есть адаптация в нормальном, безоценочном смысле слова. Принять и перетерпеть. Мы учились этому с детского сада, а сейчас можно сменить класс, школу, поликлинику. Навалом съёмного жилья, доступного молодёжи. Как результат – однажды человек попадает в ситуацию, от которой сбежать невозможно, а приспосабливаться он не умеет. Не умеет терпеть, разбалован свободой. Конечно, свобода – это прекрасно, но если человек не тренирован на адаптацию, то однажды ему приходится очень тяжко.
– Внушает ли молодое поколение оптимизм?
– Мне – да. Те ребята, кому было 20–30 лет в нулевые годы, вызывали у меня только ужас и оторопь. А эти – очень перспективные. Им интересно овладеть знаниями, профессией, что-то создать, чего-то добиться.
– А хотят ли самые перспективные из них связать свою жизнь с Россией?
– Да, в основном. По моим ощущениям, поток людей, надеющихся на более сладкий хлеб и более красивую жизнь за границей, редеет.
– Когда в прошлом году на протестные митинги вышли преимущественно школьники и студенты, чётко обозначилась поколенческая дифференциация.
– Не зря Моисей 40 лет водил свой народ по пустыне, чтобы вымерли все, кто родился в рабстве, и остались только те, кто не знает рабских ощущений. Впрочем, пусть наши советские люди здравствуют как можно дольше. В конце концов, я и сама советский человек.