Джулиан Джейнс. "Происхождение сознания в процессе распада двухкамерного разума".
Проблема сознания
О, что за мир невидимых видений и слышимого молчания, эта иллюзорная страна ума! Какие невыразимые сущности эти воспоминания, к которым нельзя прикоснуться, эти мечты, которые нельзя никому показать! И какая уединенность! Секретный театр беззвучных монологов и предварительных планов, невидимый небоскреб всех настроений, размышлений и тайн, бесконечное сборище разочарований и открытий. Целое царство, где каждый из нас правит в одиночестве, сомневаясь в том, что он хочет и командуя тем, чем может. Скрытое жилище отшельника, в котором можно изучать книгу волнений, где написано, что мы уже сделали и что еще можем сделать. Интрокосм, который большее «Я», чем любое наше отражение в зеркале. Это сознание — эта внутренняя суть моей сути, то, что одновременно все и совсем ничего — что оно такое?
Откуда оно взялось?
И для чего?
Немногие вопросы занимают нас так долго и пережили более запутанную историю, чем этот — проблема сознания и его места в природе. Несмотря на столетия размышлений и экспериментов, попыток соединить вместе две предполагаемые сущности, называемые в одном веке разумом и материей, в другом — субъектом и объектом, в остальных - душой и телом, несмотря на бесконечные споры о потоках, состоянии и содержимом сознания, на тонкие термины вроде интуиции, чувственных образов, данном, непосредственных ощущений, «сенса», представленияй и репрезентацияй, чувств, образов и аффектов структуралистских интроспекций, доказательных данных позитивистов, феноменологических полей, призраков Гоббса, феноменов Канта, видимостей идеалистов, элементов Маха, фанер Пирса или ошибок категоризации Райля, несмотря на вот это все, проблема сознания по-прежнему с нами. Что-то в ней заставляет ее возвращаться еще и еще, не принимая уже полученных ответов.
Это различие, которое никуда не денется, - различие между тем, как нас видят другие и нашим чувством внутреннего себя, глубоких чувств, на которых оно основано. Разница между «тобой и мной» нашего общего мира действий и неизвестно где находящегося места мыслей об этом мире. Наши размышления и мечты, воображаемые беседы, которые мы ведем с другими, то место, о котором никто никогда не узнает, - где мы извиняемся, защищаемся, выражаем надежды и сожаления, наше будущее и наше прошлое, вся эта толстая ткань воображения, настолько отличная от осязаемой, расставляемой, поддающейся силе реальности с ее деревьями, травой, столами, океанами, руками, звездами — и даже мозгами! Как эфемерные существа нашего одинокого опыта стыкуются с упорядоченными последовательностями природных вещей, которые каким-то образом окружают и поглощают это ядро знания?
Люди сознавали проблему сознания почти с тех пор, как появилось само сознание. Каждый век описывал сознание в терминах своей главной темы и своих собственных забот. В золотой век Греции, когда свободные люди путешествовали, а рабы трудились, сознание тоже считалось свободным. Гераклит, в частности, называл его огромным пространством, чьи границы, даже если пройти каждую дорогу, никогда не найдешь. Тысячелетие спустя Августин среди усеянных пещерами холмов Карфагена был поражен «горами и холмами моего высокого воображения», «долинами, пещерами и гротами моей памяти» с ее изобилием многообразных пустых залов, «прекрасно уставленных неисчислимыми историями». Заметьте, что метафорами разума служит мир, который он воспринимает.
Первая половина девятнадцатого века была временем великих географических открытий, обнаруженных записей прошлого, начертанных слоями земной коры. Они привели к популяризации идеи сознания как слоистого тела, которое сохраняет прошлое индивида, со слоями, уходящими все глубже и глубже туда, где их уже невозможно прочитать. Этот акцент на бессознательное все время возрастал, пока к 1875 году большинство психологов не стало утверждать, что сознание — лишь небольшая часть умственной жизни, и что бессознательные чувства, бессознательные идеи и бессознательные суждения составляют бОльшую часть мыслительных процессов.
В середине девятнадцатого века химия сменила геологию в качестве модной науки, и сознание от Джеймса Милля до Вундта и его учеников, включая Титченера, стало сложной структурой, которую можно разложить в лаборатории на точные элементы чувств и ощущений.
А когда в конце XIX века паровозы, пыхтя, прокладывали себе путь в повседневную жизнь, они заодно заехали и в осознание сознания, и бессознательное превратилось в котел сдерживаемой энергии, требующей клапанов для спуска, при подавлении вырывающейся во все стороны в невротическое поведение, и неустанно крутящей колеса замаскированного исполнения тупиковых фантазий.
Не слишком много мы можем сделать с этими метафорами — только признать, что это именно что метафоры, и больше ничего.
Поначалу поиск природы сознания был известен под названием «проблема ума и тела», с ее многочисленными тяжеловесными философскими решениями. Но теория эволюции обнажила ее и превратила в научный вопрос. Он стал проблемой происхождения разума или, более конкретно, происхождения сознания в процессе эволюции. Где эти субъективные переживания, воспринимаемые нами, этот постоянный спутник роя ассоциаций, надежд, страхов, привязанностей, знаний, цветов, запахов, зубной боли, трепета, щекотки, удовольствий, расстройств и желаний — где и когда в эволюции появился этот чудесный ковер внутреннего опыта? Как мы можем вывести его взгляд внутрь человека из простой материи?
Проблема была в самом центре мысли двадцатого века. Будет полезно бегло посмотреть на некоторые предложенные ее решения. Я перечислю восемь из них, которые считаю самыми важными.
Сознание как свойство материи
Самое широкое из возможных решение привлекает в основном физиков. Оно полагает, что последовательность субъективных состояний, которое мы воспринимаем в интроспекции, непрерывно продолжается вглубь времени посредством филогенетической эволюции и далее переходит в фундаментальное свойство взаимодействующей материи. Связь сознания и того, что мы сознаем, не является фундаментально отличным от связи дерева с почвой, из которой оно растет, или даже от гравитационной связи между двумя небесными телами. Такой взгляд был популярен в первой четверти двадцатого века. То, что Александер называл соприсутствием, а Уайтхед — схватыванием, дало почву для монизма, который затем развился в процветающую школу неореализма. Если уронить на стол кусок мела, это взаимодействие мела и стола только по сложности отличается от чувств и знаний, заполняющих наш разум. Мел знает стол, а стол знает мел. Вот почему мел останавливается на столе.
Это несколько окарикатуренное изложение тщательно разработанной системы взглядов, но из него можно понять, что эта сложная теория отвечает совсем не на тот вопрос. Мы пытаемся объяснить не наше взаимодействие с окружением, а конкретный опыт, который мы воспринимаем при интроспекции. Привлекательность неореализма такого рода была, собственно, частью исторической эпохи, когда повсюду обсуждали поразительные успехи физики частиц. Солидность материи исчезла в простых математических соотношениях пространства, и они казались такой же нефизической вещью, как и отношение между индивидами, осознающими друг друга.
Сознание как свойство протоплазмы
Следующее широчайшее решение предполагает, что сознание находится не в материи как таковой; это скорее фундаментальное свойство всех живых существ. Это та самая раздражимость мельчайших одноклеточных животных, которые непрерывно и блистательно эволюционировали через кишечнополостных и протохордовых, рыб, амфибий, рептилий и млекопитающих в человека.
Множество разных ученых XIX и XX веков, в том числе Чарльз Дарвин и Е. Титченер, находило эту идею неоспоримой, начав в первой половине XX века огромное количество прекрасных наблюдений за низшими организмами. Поиск рудиментарного сознания продолжался. Книги с заголовками вроде «Животный ум» или «Психическая жизнь микроорганизмов» с энтузиазмом писали и читали. И каждый, кто наблюдал амебу, охотящуюся за пищей, или реагирующую на разные стимулы; инфузорию, уклоняющуюся от препятствий или конъюгирующую, испытывал почти страстное желание применить к этому поведению человеческие категории.
И это приводит нас к очень важной части вопроса — нашей симпатии и идентификации с другими живыми существами. К каким бы выводам мы ни пришли на этот счет, это определенно часть нашего сознания - «видеть» сознание других, идентифицироваться с друзьями и родственниками, представляя, что они думают и чувствуют. Мы настолько натренированы в наших человеческих симпатиях, что когда видим животных действующих так, как действовали бы на их месте мы, для подавления такого отождествления - если оно не оправдано - требуется особенное напряжение ума.
Наше приписывание сознания простейшим объясняется всего лишь нашим распространенным, но сбивающим с толку отождествлением. Объяснение поведения инфузорий находится всецело в рамках физической химии, а не интроспективной психологии. Даже для животных с синаптической нервной системой тенденция обнаружить сознание в их поведении идет не столько от наблюдений, сколько от нас самих. Большинство людей, например, отождествят себя с мучающимся червяком. Но как знает любой мальчик, насаживавший на крючок приманку, если червяка разрезать пополам, его передняя часть, где находится примитивный мозг, явно беспокоится не так сильно, как задняя, извивающаяся в «агонии». Но если червяк, как и мы, чувствует боль, то агонию должна переживать уж конечно та часть, где есть мозг. Агония хвоста — это наша агония, а не червяка; его движения — это феномен механического освобождения, Если отсоединить моторные нервы в хвосте от подавляющего их в нормальном состоянии цефалического ганглия, они начинают срабатывать залпами.
Сознание как обучение
Попытка привязать сознание к протоплазме приводит, конечно, к обсуждению критериев, по которым можно вывести его присутствие. Отсюда вытекает третье решение, считающее, что сознание начинается не с материи, и не с начала животной жизни, но с какого-то особенного момента времени уже после зарождения жизни. Всем работающим исследователям этого вопроса кажется несомненным, что «где» и «когда» в эволюции сознания начинается с появления ассоциативной памяти или обучения. Если животное может изменить свое поведение на основе собственного опыта, значит, у него есть опыт; оно должно иметь сознание. Таким образом, если нужно изучить эволюцию сознания, необходимо изучать эволюцию обучения.
Именно таким образом я начинал свой поиск истоков сознания. Моей первой экспериментальной работой была юношеская попытка вызвать стимульное обучение (или условный рефлекс) у особенно долго мучимого куста мимозы. Стимулом был яркий свет; ответом на него — увядание листа в ответ на его тщательно отмеренную тактильную стимуляцию в том месте, где он соединяется со стволом. После тысячи повторений освещения и тактильного стимула моё терпеливое растение по-прежнему зеленело. Сознания у него не было.
Я ждал этой неудачи и перешел к простейшим, аккуратно гоняя инфузорию в Т-образном лабиринте, прочерченном в воске, нанесенном на черный бакелит. Я использовал прямой шок, чтобы наказывать животное и заворачивать его, если оно поплывет не туда. Если бы инфузория смогла обучиться, я бы решил, что у нее есть сознание. А еще мне было страшно интересно, что произойдет с выученным материалом (и сознанием), когда животное поделится пополам. Первый намек на успешные результаты потом так и не подтвердился. После других неудач обнаружить обучение у низших типов, я переключился на виды с синаптической нервной системой: плоских червей, рыб и рептилий, которые действительно могли обучаться. Я был движим наивной верой, будто веду тем самым летопись великой эволюции сознания.
Смехотворно! Боюсь, что это было за несколько лет до того, как я понял, что сама идея вообще бессмысленна. Когда мы смотрим во внутренний мир, то видим явно не набор процессов обучения и уж точно не то обучение, что связано с условными рефлексами и Т-образными лабиринтами. Почему так много научных светил приравнивали сознание и обучение? И почему я был так глуп, чтобы последовать за ними?
Причина — в наличии гигантского своеобразного исторического невроза. В психологии их было немало. И одна из причин вспоминать историю науки, изучая психологию — в том, что это единственный способ избавиться от подобных интеллектуальных расстройств. Школа психологии, известная как ассоцианизм, в XVIII и XIX веках была так привлекательно представлена и настолько заполнена престижными именами, что ее главное заблуждение впечаталось в здравый смысл и в язык. Оно заключалась и заключается в том, что сознание — это место, населенное элементами, называемыми чувствами и идеями, и ассоциациями этих элементов, потому что они тянутся друг к другу, или потому что внешний мир заставляет их случаться одновременно — вот что на самом деле суть обучения, и вот для чего вообще нужен разум. Поэтому обучение и сознание постоянно путали друг с другом и потом смешивали с самым расплывчатым термином - «опытом».
Именно эта путаница невидимо маячила за моими первыми попытками побороться с проблемой, и она же была причиной огромного внимания к обучению животных в первой половине XX века. Но сейчас абсолютно ясно, что в эволюционной теории происхождение обучения и происхождение сознания — две совершенно отдельные проблемы. Мы приведем доказательства этого утверждения в следующей главе.