Дмитрий Быков // "Новая газета", №117, 22 октября 2018 года
Сон о баранеВручили «Новой» голову баранью, по умыслу неведомых трольчат. Я думаю, хреновому изданью подобную посылку не вручат. И вот я сплю, зане уже не рано, и в смутном сне — трагическом, увы — я думаю про этого барана: а как он там живет без головы?
Живет он ничего себе, не скрою. Он превратился в местный идеал. Ему труднее было с головою, она ему мешала, он страдал, на совести его зияли раны, он часто думал, выживет ли впредь, — тогда как бестолковые бараны в Отечестве способны преуспеть.
Он горделиво принял этот вызов, он сам себе внушает — отожги! Читает прессу, смотрит телевизор — и лучше понимает без башки!
Она ушла, но он не уничтожен: он не в котлете, он не в колбасе, и на работу взял его Пригожин — там у него, боюсь, такие все. С ним задружилась остальная челядь, получше стало с жизнью половой… Читай: «В Россию надо только верить» — но это трудно делать с головой! Зато теперь, когда он безголовый, — он много здоровее, зуб даю; он с новым другом, он с подругой новой, он в большинстве, он в массе, он в строю, он в осажденной крепости, в оплоте духовности, духовность он сама, и радости освобожденной плоти не отравляет критика ума, хотя бы и бараньего.
Европа ль постигнет нас или поддержит нас? Отныне никакой Константинополь его душе бараньей не указ, а в голове, ей-Богу, проку нету, и лучше без особенных затрат ее подкинуть в «Новую газету», где тоже головастые сидят. Пусть там она лежит в стеклянной призме. Ему она без надобы пока. Ни при царизме, ни при коммунизме он не имел такого курдюка! Курдюк хотя и мыслит еле-еле, но чувствует родство и торжество, и он всего главней в бараньем теле, поскольку составляет большинство. Зато он не майданен, не оранжев, готов сражаться, если призовут…
Но и во сне я думаю: а как же? Без головы же вроде не живут! Ведь это смерть! Во сне я холодею и факт бараньей смерти признаю; но он же умер чисто за идею, поэтому он должен быть в раю!
В раю, где иностранцев нет в помине и все как прежде, хоть не умирай: ведь раз его убили в русском мире, он после смерти забран в русский рай, парадоксальней всякого Эйнштейна. Он заперт в окружении стальном, он в камуфляже весь, он чист идейно — и абсолютно грязен в остальном.
Все прочие ютятся где-то рядом и санкционку хавают свою, — но прочий мир в раю считают адом. Нерусские не могут жить в раю.
В раю текут загаженные реки, все время носят ватное пальто и перемен не может быть вовеки, и вечно правит угадайте кто; там не война, но все к войне готово, там нет детей, а лишь сыны полка, — подобный рай возник в уме Стрелкова или иного адского стрелка; там любят пострадать — и все страдают. Немыслим там пиндос или еврей. Кто хочет жить — туда не попадают. Кто хочет жизнь отдать, и поскорей, за лидера, за Родину, за Бога (который позабыл весь этот бред) — тому туда кратчайшая дорога. И выхода, боюсь, оттуда нет.
И вот очнулся я, и как ни странно — хоть «Новую» пугают не впервой, мне как-то жалко этого барана, который так не дружит с головой. Ведь он не сам отдал ее, ребята. Ведь отняли какого-то рожна. Ведь он хоть курдюком поймет когда-то, что иногда она ему нужна, она не зря отягощала шею, не просто так попала под топор…
Когда-нибудь он явится за нею.
Мы сбережем ее до этих пор.
Живет он ничего себе, не скрою. Он превратился в местный идеал. Ему труднее было с головою, она ему мешала, он страдал, на совести его зияли раны, он часто думал, выживет ли впредь, — тогда как бестолковые бараны в Отечестве способны преуспеть.
Он горделиво принял этот вызов, он сам себе внушает — отожги! Читает прессу, смотрит телевизор — и лучше понимает без башки!
Она ушла, но он не уничтожен: он не в котлете, он не в колбасе, и на работу взял его Пригожин — там у него, боюсь, такие все. С ним задружилась остальная челядь, получше стало с жизнью половой… Читай: «В Россию надо только верить» — но это трудно делать с головой! Зато теперь, когда он безголовый, — он много здоровее, зуб даю; он с новым другом, он с подругой новой, он в большинстве, он в массе, он в строю, он в осажденной крепости, в оплоте духовности, духовность он сама, и радости освобожденной плоти не отравляет критика ума, хотя бы и бараньего.
Европа ль постигнет нас или поддержит нас? Отныне никакой Константинополь его душе бараньей не указ, а в голове, ей-Богу, проку нету, и лучше без особенных затрат ее подкинуть в «Новую газету», где тоже головастые сидят. Пусть там она лежит в стеклянной призме. Ему она без надобы пока. Ни при царизме, ни при коммунизме он не имел такого курдюка! Курдюк хотя и мыслит еле-еле, но чувствует родство и торжество, и он всего главней в бараньем теле, поскольку составляет большинство. Зато он не майданен, не оранжев, готов сражаться, если призовут…
Но и во сне я думаю: а как же? Без головы же вроде не живут! Ведь это смерть! Во сне я холодею и факт бараньей смерти признаю; но он же умер чисто за идею, поэтому он должен быть в раю!
В раю, где иностранцев нет в помине и все как прежде, хоть не умирай: ведь раз его убили в русском мире, он после смерти забран в русский рай, парадоксальней всякого Эйнштейна. Он заперт в окружении стальном, он в камуфляже весь, он чист идейно — и абсолютно грязен в остальном.
Все прочие ютятся где-то рядом и санкционку хавают свою, — но прочий мир в раю считают адом. Нерусские не могут жить в раю.
В раю текут загаженные реки, все время носят ватное пальто и перемен не может быть вовеки, и вечно правит угадайте кто; там не война, но все к войне готово, там нет детей, а лишь сыны полка, — подобный рай возник в уме Стрелкова или иного адского стрелка; там любят пострадать — и все страдают. Немыслим там пиндос или еврей. Кто хочет жить — туда не попадают. Кто хочет жизнь отдать, и поскорей, за лидера, за Родину, за Бога (который позабыл весь этот бред) — тому туда кратчайшая дорога. И выхода, боюсь, оттуда нет.
И вот очнулся я, и как ни странно — хоть «Новую» пугают не впервой, мне как-то жалко этого барана, который так не дружит с головой. Ведь он не сам отдал ее, ребята. Ведь отняли какого-то рожна. Ведь он хоть курдюком поймет когда-то, что иногда она ему нужна, она не зря отягощала шею, не просто так попала под топор…
Когда-нибудь он явится за нею.
Мы сбережем ее до этих пор.