нейронные палимпсесты: здравствуй, бумага
Я ходил с ведром на мусорку, гордый от того, что мне уже можно туда, куда раньше мне запрещали под предлогом "бабая", бултыхал помои в проход мусорного домика с дверью и окнами, впускавшими и выпускавшими ленивых мух, неспеша рассматривая, чем соседи живут, отлеплял от ведра сочные страницы литературки, проверял на спелость крыжовник, подрагивавший на весеннем ветерке у заляпанной отходами стенки бабаева логова, ставил ведро в сталинское парадное за угол внутренней двери, "гулял" по случаю немного на площадке и возвращался домой на четвертый этаж скачками через три ступеньки, отрывисто напевая "цыплёнок жареный", и только между предпоследним и четвёртым этажом, когда хилая вишня, зажатая между двумя серыми ризалитами, внезапно кончалась в окне, в которое бабушка два раза в день истошно кричала "аликдомой!!!" , вспоминал, что забыл ведро за дверью парадного, прыгал вниз по пролёту за раз, растягивая запястья и обжигая ступни, ловко хватал чёрный силуэт ведра за мокрую алюминиевую ручку и повторял "цыплёнка".
И эта песня была для меня прототипом "ушного червя", неотвязной мелодии. И всякий раз, когда я слышу исполнение композиции в жанре "рэп", где-то в глубине моих сетей какая-то мелюзга с хлюпающим мусорным ведром скачет, поблескивая коленями и задыхаясь, по сумрачной лестнице и "тоже хочет жить", но на поверхности сознания только лёгкий привкус крыжовника, совсем непонятный.
А о том, как, бреясь под лондонский говорок израильского гастрофизика, я поливал сантехнику розовой, как интерферон, смесью турецкого мыла для бритья и моей сорокалетней крови, я забуду завтра, шестого декабря две тысячи восемнадцатого года: сети уже совсем не тянут.