Академик РАН Юрий Пивоваров. Ответ на статью Владислава Суркова о "глубинном народе"
От самодержавно-православной народности — к «глубинной»
Владислав Юрьевич Сурков — это Сергей Семенович Уваров нашего времени. У обоих яркий талант находить слова для обозначения тех настроений, что носятся в воздухе и не имеют четкой квалификации. Действительно: «Православие. Самодержавие. Народность» — сказано на века. Но и Сурков может: суверенная демократия, долгое государство, глубинный народ. В этом последнем, кстати, соединяются народность и православие. Владислав Юрьевич «поет» путинский режим и обещает ему долгую жизнь. А это уже близко уваровскому самодержавию, русской властной константе, вырастающей из «глубинного» бытия России. Сурковский путинизм тоже имеет прочные корни в отечественном прошлом. Он, по Суркову, не наносен, не «случаен». Органичен — подобно самодержавию.
Когда-то Сергей Михайлович Соловьев сказал об Уварове: православие проповедует атеист, самодержавие — республиканец, народность — человек, не прочитавший ни одной русской книжки. В самом деле, Уваров принадлежал к просвещенным русским европейцам. Был прекрасно образован, почти профессионально занимался изучением античности. И, как большинство людей его круга, был не чужд и религиозному скептицизму, и республиканско-демократическим идеям и универсализму (наднациональному) европейского просвещения. Соловьев не верил в искренность Уварова, проповедовавшего идеологию «особого пути», антизападничества, национальной исключительности. Для великого историка уваровщина была манифестацией цинизма в карьерных целях.
Вот и Сурков имеет репутацию образованного, современного человека: свободно говорит по-английски, на нем прекрасно сидят европейского пошива костюмы, поклонник и знаток авангардной западной музыки, вполне модерновый писатель. Спортсмен. Это — «человек мира», а не интеллектуал изолированной и отсталой провинции. По всему этому трудно поверить и в его искренность в отношении путинского режима и апелляции к спасительной энергии и силе «глубинного народа». Уж больно далек Сурков от этого народа. Далек — бытийственно. Здесь, пожалуй, тоже карьерные амбиции и адаптация к той политической реальности, которая дана нам в ощущениях.
Открытие «глубинного народа»
И все-таки: «глубинный народ» — что это? Видимо, здоровое ядро населения России, не «зараженное» «гниением Запада», его отказом от традиционных ценностей. Этот «народ» всегда присутствует в русской истории и спасает своим здоровьем страну. Он противостоит оторвавшимся от почвы космополитическим элитам и обеспечивает преемственность исторического развития. Именно в «глубинном народе» укоренен путинский режим. Кстати, еще много лет назад Сурков описал этот режим, тогда еще не вполне оперившийся. «Реальным инструментом власти в современной системе является не административная вертикаль, а система влияния, основанная на моральном авторитете и значимости. Президент больше «жрец» или «судья», чем «царь». Но мера его ответственности при этом — «царская» (Коммерсантъ, 10.02.2006). И далее: «Задача Путина — создание такой системы, в рамках которой русский народ сам сможет решать вопрос о власти. Решение этого вопроса может и не включать в себя сменяемости власти любой ценой каждые четыре года, или ротацию партий у власти в оппозиции. Но принципиально важно, чтобы в решении участвовало и согласилось с его результатом большинство граждан. В этом формула демократического суверенитета» (Там же).
Итак, мы снова в мифологическом пространстве «жрецов», «судей», «царей». Мы помним эпохи этих «персонажей» по Священному Писанию («Ветхий Завет»). В том же пространстве находится путинско-сурковская демократия — без сменяемости власти каждые четыре года и без ротации партий у власти. То есть у нас — особая демократия.
Власть народа осуществляется без привычных «западных» процедур, все — каким-то образом — решает сам народ. На ум приходит знакомая с молодости антагонистическая пара: их несправедливая буржуазная демократия — наша общенародная социалистическая демократия. Теперь внешне иная, хотя по сути та же, конфигурация: их, погрязшая в отказе от традиционных духовных ценностей, западная либеральная демократия, не только несправедливая, но и токсичная для нас и других немногих стран, еще сохранивших связь с традициями, духовную независимость и здоровье, — наша особая суверенная демократия, опирающаяся на поддержку здорового ядра народа («глубинный народ»?) и основывающаяся на традиционных духовных ценностях. Демократия — нелиберальная по своей природе.
Напомню: еще в начале ХХ столетия крупнейший отечественный политический мыслитель Б.Н. Чичерин предупреждал: «Оставаться при нынешнем близоруком деспотизме, парализующем все народные силы, нет возможности. Чтобы Россия могла идти вперед, необходима замена произвольной власти на власть, ограниченную законом и обставленную независимыми учреждениями… Гражданская свобода должна быть закреплена и упрочена свободою политической» (Чичерин Б.Н. Философия права. СПб, 1998. — С. 614–615). Но Россия не вняла гласу умнейшего своего сына. И даже после десятилетий коммунистической диктатуры и рабства мы предпочли утопию «особого пути». И «близорукий деспотизм», не ограниченный законом и независимыми учреждениями. Одним из виднейших идеологов и творцов такого порядка («не чичеринского») является В.Ю. Сурков. В «глубинном народе» его «суверенная демократия» обретает почву. Путинский режим, по мысли Суркова, именно ей обязан своим существованием.
Когда я думаю о «глубинном народе», то вспоминаю письмо П.Б. Струве Е.Д. Кусковой. Оно было написано в январе 1940 года. Шла Вторая мировая война. СССР выступил на стороне Третьего рейха, участвовал в четвертом разделе Польши, развязал войну с Финляндией, вскорости овладеет тремя балтийскими республиками. Для Струве и Кусковой поведение их Родины было совершенно неприемлемым. Петр Бернгардович писал: «…Народ». То есть большинство «простонародья» во время гражданской войны было в стороне от обоих лагерей (когда Добровольческая армия покидала в конце декабря 1919 г. Ростов, простонародье злорадствовало, а когда Кутепов через несколько недель снова занял временно тот же Ростов, то же простонародье ликовало самым подлинным образом и приветствовало его как освободителя). Гражданская война была состязанием двух меньшинств при политическом безразличии «народа», т.е. большинства простонародья, «настроения которого колебались так же, как колеблется погода» (Мосты. Сборник статей к 50-летию русской революции. — Мюнхен: Товарищество зарубежных писателей, 1967. — С. 205).
Действительно, та часть народа, которую Струве называл простонародьем, которая еще тридцать лет назад была готова гнать «коммуняк» и «кровавое гэбье…», сегодня боготворит Сталина и любуется Путиным. Я бы осторожно назвал это «простонародье» черносотенным, необязательно с погромным контекстом (но и это в принципе не исключается). В годы первой русской революции Струве квалифицировал большевизм как «черносотенный социализм». Так же большевизм определялся им, как «азиатский марксизм», законченная форма народничества, аккумулировавшая в себе все его антикультурные и антиевропейские энергии и комплексы.
Он подчеркивал: «…Наш народнический социализм (это в основном о большевиках. — Ю. П.) перекрещивается с черносотенством, образуя с ним некоторое внутреннее духовное единство. Сущность и белого, и красного черносотенства (выделено мною. — Ю. П.) заключается в том, что образованное (культурное) меньшинство народа противополагается народу, как враждебная сила, которая была, есть и должна быть культурно чужда ему. Подобно тому, как марксизм есть учение о классовой борьбе в обществах — черносотенство… есть своего рода учение о борьбе культурной» (Струве П. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. Сборник статей за пять лет (1905–1910). — СПб: Жуковский, 1911. — С. 16).
А что значит культурная борьба? Это отказ от «высокой культуры» (Hochkultur) образованного меньшинства, противопоставление его большинству населения («простонародью»), редукция русской культуры к «простонародным» ее образцам. По существу, это отказ от Пушкина, Бунина, Набокова, Стравинского и др. Все это было и в уваровской идеологии (прежде всего — «Народность»). Безусловно, эти мотивы присутствуют и в сурковской композиции, где здоровый «глубинный народ» противостоит элитам, зараженным чуждым и «тлетворным» духом Запада. Думаю, что не ошибусь, если укажу на принципиальную схожесть «простонародья» (по Струве) и «глубинного народа» (по Суркову). Так же Владислав Юрьевич напоминает мне некоторых персонажей XIX–начала XX века. Просится пушкинское («Отрывки из путешествия Онегина»): «Проснулся раз он патриотом / Дождливой скучною порой. / Россия, господа, мгновенно / Ему понравилась отменно, / И решено — уж он влюблен, / Уж Русью только бредит он! / Уж он Европу ненавидит / С ее политикой сухой, / С ее развратной суетой».
И еще о связях Суркова с русской литературой (все законно — Владислав Юрьевич и сам беллетрист), и прежде всего, с деревенской прозой брежневских времен. Она ведь тоже искала некий идеальный, «неиспорченный» глубинный народ. Или придумывала его в качестве здоровой антитезы «больному» городу, «больной» (порою зловредной) интеллигенции. Сурков как бы идет вслед за этими поисками, за этим мифотворчеством. Вот какой странной бывает филиация идей (выражение Льва Толстого)!
«Долгое государство» Путина
Другая тема статьи Суркова — государство, власть (здесь и выше имеется в виду статья «Владислав Сурков: Долгое государство Путина», «Независимая газета» от 11.02. 2019. — Ред.). Вообще в мире и у нас на Руси. В отечественной истории он видит четыре властные модели, адекватные и вырастающие из «глубинного народа». Их создателями были Иван III, Петр I, Ленин и Путин. На мой взгляд, не совсем точно. Забыт Иван IV (Грозный) с его опричниной, которая в разных формах стала необходимым элементом русской государственности и на будущие времена. Что касается Советского государства, то при всей гигантской и первопроходческой роли Ленина, оно, скорее, сталинское. В новой системе все институты подчинены основной задаче — доверительному общению и взаимодействию верховного правителя с гражданами. Различные ветви власти сходятся к личности лидера, считаясь ценностью не сами по себе, а лишь в той степени, в какой обеспечивают с ним связь. Кроме них, в обход формальных структур и элитных групп работают неформальные способы коммуникации. По существу, общество доверяет только первому лицу.
После «провальных» девяностых, говорит Сурков, Россия перешла в информационное контрнаступление на Запад. «Мы» начали сами производить смыслы. Одним из них является государство нового типа — такого у нас еще не было (помните ленинскую партию «нового типа»?). Владислав Юрьевич уверен: эта модель сложилась органично и станет эффективным средством выживания и возвышения российской нации на весь предстоящий век. Перенятые же у Запада многоуровневые политические учреждения считаются отчасти ритуальными, заведенными больше для того, чтобы было, «как у всех», чтобы отличия нашей политической культуры не так сильно бросались соседям в глаза, не раздражали и не пугали их. Они как выходная одежда, в которой идут к чужим, а у себя мы по-домашнему, — каждый про себя знает, в чем.
Ну и что здесь нового? Разве «доверительное общение и взаимодействие верховного правителя с гражданами» не было целью и содержанием того, что провозглашалось при царях и генсеках? Разве «ветви власти не сходились в личности лидера»? Или заимствованные у Запада институты не использовались как «прикрытие» иной, чем у европейцев, политики? Так что, в каком смысле путинский режим является «государством нового типа», для меня осталось неясным. Кроме того, мне непонятно: кто и где перенимает и подражает путинской политической системе? Интересно, какие ее институты и процедуры пошли на экспорт? Диктатура одного человека, несменяемость власти, псевдовыборы, тотальный диктат власти над СМИ, преследование инакомыслящих, засилье спецслужб и «правоохранительных» органов, образцовая судебная система? Или что-то иное? К тому же, Сурков утверждает: выбора нет ни у кого. Каждый идет по кем-то назначенному пути. Как можно себе представить, что некое чужеземное государство вдруг откажется от своей исторической органики и предопределенности и «скажет»: хочу по-русски, хочу по-путински?
В отличие от либеральных «похоронщиков» режима, предрекающих ему скорый конец и полную «смену вех», Сурков утверждает: большая политическая машина Путина только набирает обороты и настраивается на долгую работу. Выход ее на полную мощность далеко впереди, и через много лет Россия все еще будет государством Путина. Вообще путинизм — идеология будущего. И, наверное, не только «нашего». Политическая система России, по Суркову, имеет значительный экспортный потенциал: ее изучают и перенимают, подражают. Русских обвиняют во всех смертных грехах, в том числе «мы» якобы пытаемся влиять на их выборы. Но эти последние, по сути, мелочовка: и сами по себе, и для «нас» мелковато. Россия вмешивается в их мозг, изменяет их сознание. Но иначе и быть не может. Ведь мировая история отвела нашей стране «нескромную роль».
Здесь на ум приходят знаменитые высказывания двух полицейских генералов XIX столетия. Александр Христофорович Бенкендорф: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». Леонтий Васильевич Дубельт (это в адрес презренных либерастов-западников, конкретно — о петрашевцах, среди которых были Ф.М. Достоевский, Н.Я. Данилевский и другие звезды отечественной культуры): «Надивиться нельзя, что есть такие безмозглые люди, которым нравятся заграничные порядки».
А ведь умели формулировать николаевские сатрапы. Несмотря на свою «немецкость», они — по-своему хорошо — слышали «русскость». Но и сегодня у нас не перевелись таланты находить точные слова для обозначения неких, еще вчера безымянных, сущностей (порою вымышленных). Владислав Юрьевич ярко описывает современное западное государство, у которого два измерения — внешнее и глубинное (deep state). Внешнее — это выставленные напоказ демократические институты. Глубинное — абсолютно недемократическая сетевая организация реальной власти силовых структур. Механизм — на практике действующий посредством насилия, подкупа и манипуляций. Но все это спрятано глубоко под поверхностью гражданского общества. Оттуда, из темнот этой непубличной и неафишируемой власти, всплывают изготовленные там для широких масс светлые миражи демократии — иллюзия выбора, ощущение свободы. Выбор и свобода неприемлемы для Суркова. Им он противопоставляет «реализм предопределенности». Это только кажется, что выбор и у них, и у нас есть, говорит Сурков.
Он словно забывает, что человек по природе своей обладает свободой воли и поэтому исторический процесс открыт и не предопределен. Владислав Юрьевич продолжает мелодию, уже отброшенную русской мыслью. Так сказать, мелодию культурологии и политологии без антропологии. А ведь еще в начале ХХ века С.Н. Булгаков (да и не только он один) уже знал: «Там, где есть жизнь и свобода, есть место и для нового творчества, там уже исключен причинный автоматизм, который вытекает из определенного и неизменного устройства мирового механизма, идущего как заведенные часы. Всякая личность, как бы она ни была слаба, есть нечто абсолютно новое в мире, новый элемент в природе… Поэтому мертвому детерминизму, исходящему из предположения об ограниченном числе причинных элементов и их комбинаций, нет места в истории. Поэтому… не может быть теории истории a priori, т.е. конструированной на основании определенного числа причинных элементов. История творится так же, как творится и индивидуальная жизнь» (Булгаков С.Н. Философия хозяйства. — М., 1996. — С. 184).
Заметим: у «глубинно-народного» автора сплетены конспирологические мотивы, органическая теория общества (отвергнутая современной наукой) и элементы ленинского марксизма (государство как, прежде всего, аппарат насилия; демократические процедуры — обман наивных масс). В России — совершенно другая история. Правда, Сурков самокритично признает: наше государство смотрится не изящнее, зато честнее. Оно не делится на глубинное и внешнее — строится все целиком, всеми своими частями и проявлениями. Самые брутальные конструкции ее силового каркаса идут прямо по фасаду, не прикрытые какими-либо архитектурными излишествами. Военно-полицейские функции не прячут, а наоборот, демонстрируют. Бывают странные сближения (Л.Н. Толстой): русское государство в версии Суркова и Центр Помпиду в Париже. Там тоже «все» напоказ, все «коммуникации» здания идут по фасаду. В этом и есть архитектурный замысел, стиль.
Если согласиться с сурковским видением русского властного устройства, не избежать вопросов: почему столь различны наше государство и «ихнее»? Было ли так всегда или Владислав Юрьевич описывает путинское «долгое государство» нового типа? А также: если более честное русское государство вырастает из «глубинного народа», то откуда происходит менее честное западное? Да, а у них имеется «глубинный народ» или…? Если же имеется, то почему его продукт менее «честен»? Может, западный «глубинный народ» не столь «качественен»? А вдруг его вообще нет? Тогда откуда взялось deep state?
Подчеркну: если пользоваться терминологией Суркова, то разве избиратели Дональда Трампа не «глубинный народ», как, впрочем, и сторонники Брексита? А люди, голосовавшие за Берлускони, братьев Качинских, Орбана? Кто они? За Трампа — «глубинная Америка», не понимающая, не принимающая всех этих нью-йоркских либералов (в основном из Демократической партии), этих подозрительных высокомерных космополитов-глобалистов и вашингтонских бюрократов, чуждых интересам и чаяниям простого американца. За Сильвио Берлускони — «глубинный итальянский народ», который не хочет брюссельской унификации, за Леха и Ярослава Качинских настоящие, «глубинные поляки», чьи души горят гордостью за великую, особую, католическую Польшу, оплот и последнее прибежище духовности. За Виктора Орбана — венгерская провинция, органически чуждая мультикультурализму и толерантности современной Европы, те «простые венгры», которые видят олицетворение опасности в цыганах, евреях и чиновниках ЕС.
«Военно-полицейские функции не прячут, а наоборот, демонстрируют напоказ…» С какой целью? Напугать? Но по «честному»? А не как на Западе: мягко стелют, жестко спать? Или, напротив: чего стесняться? Мы — такие! Как говорил наш великий реакционер и эстет Константин Николаевич Леонтьев: «Россия должна править бесстыдно!». Вслед за ним — один из героев «культового» романа Владимира Сорокина «День опричника»: «И слава Богу: мы у себя на родине, чего стесняться». То есть военно-полицейские функции напоказ — это, как без одежды на людях. Видели? Кумекайте, с кем дело имеете. Впрочем, может и не стоит к идеологической сурковской конструкции подходить с критериями научности, логики, стройности и законченности. Повторим: это идеология, апеллирующая к чувственно-психическому миру, а не к потребности адекватного понимания.
***
В самом начале статьи я сказал, что Сурков — это граф Уваров нашего времени. Но Владислав Юрьевич пошел дальше Сергея Семеновича. «Православие. Самодержавие. Народность» — это рецепт только для России; более того, русская триада, по сути, противопоставляется западной: «Свобода. Равенство. Братство». Итак, православно-самодержавно-народная Россия идет своим «особым путем», праведным и органичным. Запад же «гниет», шатается, весь изъеден греховностью. Ясно: «мы» — олицетворение добра, нравственного здоровья; однако — только «мы». «Они» — воплощение зла, их мир закатывается, он тяжело болен. И давайте подальше от них. Сурков же полагает, что «долгое государство» Путина, во всяком случае, его элементы, могут быть имплементированы в иные общества.
То есть сурковский Sonderweg имеет экспортный потенциал и сфера его применения в принципе шире, чем государственные границы России. Тогда какой это «особый путь»? Просто «мы» более совершенны и раньше устроились на этот совершенный лад. Типологически это схоже со старым советским утверждением: «мы» первыми построили справедливое государство рабочих и крестьян и являемся примером для остальных. Это было одно из важнейших идеологических обоснований глобальной (в интенции) коммунистической экспансии. Так что, пожалуй, Сурков наследует не только Уварову, но Ленину с Троцким (да и Сталину с Бухариным). Слышится мотив «социализма в одной стране», перемежающийся с мотивом перманентной революции. И «официальная народность» («глубинная народность» плюс «долгое государство» Путина) встречается с пролетарской солидарностью. Логически и типологически, конечно.
И — о «долгом государстве» Путина. Его настоящее — великолепно, будущее — выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение. Стоять оно будет «во веки веков». Кстати, так же думали коммунисты. Но произошло то, что в «Бодался теленок с дубом» Солженицын назвал «чудом». «Когда Ленин задумал и основал, а Сталин развил и укрепил гениальную схему тоталитарного государства, все было предусмотрено и осуществлено, чтобы эта система могла стоять вечно, меняясь только мановением своих вождей, чтобы не мог раздаться свободный голос и не могло родиться противоречие. Предусмотрено все, кроме одного — чуда, иррационального явления, причин которого нельзя предвидеть, предсказать и перерезать. Таким чудом и было в советском государстве появление Андрея Дмитриевича Сахарова…».
Я привел эти слова Александра Исаевича не для того, чтобы намекнуть: явятся новые герои, и «долгое государство», подобно советскому, треснет. Нет, «чудо» — не только иррациональное явление, это и псевдоним свободы воли, свободы выбора (что отрицает Сурков) человека. Их невозможно «просчитать» и «перерезать». Социально-политическое устройство, не учитывающее возможности рождения свободного человека в условиях несвободы, при всей своей грозности — хрупко. В таком государстве забыли: дух свободы дышит, где хочет. И в «долгом государстве» — тоже. Я надеюсь на эти «столп и утверждение истины». Мужество свободного человека перед полицейским «Левиафаном» и даже тоталитарным «Бегемотом».
Идеология Суркова в сравнительно-историческом измерении
Идеи «глубинного народа», «долгого путинского государства», «государства нового типа» становятся более внятными, наполняются конкретным историческим содержанием, если поставить их в контекст размышлений крупнейшего отечественного государствоведа, правоведа и политолога Николая Николаевича Алексеева, одного из главных теоретиков евразийства. В работе «Русский народ и государство» (написана в эмиграции в двадцатые годы) он констатирует: «Ни в одной стране Западной Европы мы не встречаемся с явлением… резкого разрыва между духовной жизнью высших классов и духовной жизнью широких народных масс. Со времени Петра Великого высшие классы жили своей собственной… жизнью…» (Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. — М., 1998. — С. 68). Вот он, «глубинный народ», и космополитические элиты, оторвавшиеся от него.
Алексеев подчеркивает: «Русский народ имеет… свою собственную интуицию политического мира, отличную от воззрений западных народов и в то же время не вполне сходную с воззрениями народов чисто восточных» (Там же. — С. 69). Собственная интуиция «глубинного народа» заключалась в следующем: «Основной организующей идеей русской истории была идея московской самодержавной монархии, которая с воцарением Петра истолкована была в смысле западного абсолютизма и превратилась в идею Российской Империи петербургского стиля» (Там же. — С. 75). И эта полуязыческая, берущая свои истоки в древневосточных деспотиях концепция, по мысли Алексеева, безусловно разделялась широкими народными массами («глубинным народом»).
«Русский народ должен был почувствовать себя конгениальным замыслу иосифлян (Архимандрит Иосиф Волоцкий (в миру Иван Санин) – церковный деятель эпохи Ивана III и Василия III. Сторонник сильной царской власти и влиятельной, богатой Церкви. Резко выступал против робких попыток разномыслия и внеэтатистского миросозерцания, нашедшего свое выражение в нестяжательстве. Родоначальник господствующего в Церкви и поныне иосифлянства. Последнее стало олицетворением цезарепапизма и обскурантизма на Руси — И. П.) — иначе не было бы и московского государства» (Там же. — С. 76–77).
Свидетельством тому являются события Смутного времени — «звездный час» «глубинного народа». Сначала он смирно созерцал Смуту. Более того, «по наивности» даже дал вовлечь себя в крамолу, но вовремя одумался. Тогда он и пошел в ополчение Минина и Пожарского… Так им и была провозглашена монархия московского стиля — этот исконный общенародный русский идеал. Посадские люди и… мужики, шедшие на освобождение Москвы, — эта московская «общественная середина» — …поддерживали программу московской монархии. Не увлекаясь «ни реакционными планами княжеского боярства», ни «исканием общественного переворота», они олицетворяли собой ту консервативную силу, для которой «монархический идеал… был… глубоким убеждением» (Там же. — С. 77).
Я бы только подправил: «нижегородско-московская» «общественная середина» — «глубинный народ». Он не принял ограничения царской власти Василием Шуйским, не согласился на польского королевича как русского царя и вообще выступил против того, что позже назовут «европеизацией», «вестернизацией». Хотя в перспективе этого избежать не удалось. Но и «общественная середина» сохранила свой консервативный потенциал до наших дней.
Таким образом, идейная родословная Суркова гораздо глубже, чем эпоха Уварова–Бенкендорфа–Дубельта. Так что же, несмотря на негативную реакцию либералов (типа меня), Сурков прав? И «глубинный народ» («простонародье», черносотенство, московская «общественная середина») действительно ставит на место космополитические элиты и создает свое государство, по своему образу и подобию — московское и петербургское самодержавие, общенародную коммунистическую диктатуру, «долгое государство» Путина? И тогда Сурков не сочиняет мифы, а чутко прислушиваясь к дыханию истории, указывает на ее магистральные пути? Так? Нет. Сурков-идеолог, по-сурковски прочитанная русская политическая традиция — и русская политическая традиция, скажем, по Алексееву, находятся между собой примерно в таком же соотношении как идеологи французского Национального фронта с крестьянами Вандеи, отстаивавшими свою органику, свой лад.
Французы конца XVIII века и русские начала XVII столетия расплачивались за свои убеждения кровью, Сурков и современные идеологи Национального фронта — чернилами. Подобно валюте, идеология животворна тогда, когда имеет соответствующее обеспечение. Между мировоззрением «глубинного народа» и Суркова такая же разница, как между славянофилами XIX века и авторами газеты «Завтра». Если за конструкциями славянофилов стояла любовь, то у идеологов «Завтра» — ненависть. Хомякова, Киреевских, Аксаковых, Самарина отличали глубокая вера и сострадание к народу, Сурков и публицисты «Завтра» видят в народе своеобразный резервуар антизападных и антимодерных фобий. На этом строится их «народолюбие», их утверждение мессианской роли России.
Юрий Пивоваров, академик РАН — специально для «Новой газеты»
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky