Дмитрий Быков // «Вечерний клуб», 13 апреля 2001 года

Однотомник Булата Окуджавы в Большой серии «Библиотеки поэта» — событие знаковое, и грех нам, москвичам, что первое фундаментальное издание самого московского поэта мы уступили Питеру. У Окуджавы выходило множество книг в Москве, но почти все это были обычные поэтические сборники, без фундаментальной текстологической подготовки и уточнения дат. Однотомник в «Библиотеке поэта» — знак канонизации, место в пантеоне: Лиза Новикова в «Коммерсанте» справедливо заметила, что своей очереди ждут и Самойлов, и Тарковский, и Слуцкий — поэты как минимум не менее крупные. Однако закономерность в таком выборе питерцев всё же есть: Окуджава был, без преувеличения, самым известным русским поэтом своей генерации. Соперничать с ним по количеству строчек, ушедших в пословицы, не мог никто, а слава Евтушенко — в своё время более шумная — меркла по мере того, как Евтушенко неустанно компрометировал себя, и это было особенно заметно на фоне окуджавской сдержанности, безупречности, эталонности. За ним, может быть, и были личные грехи, в которых он тяжко каялся,— но общественный и нравственный его выбор в главном оставался безупречным. Можно было на него оглядываться. Правда, гитара, прославившая его, ему же и мешала — он воспринимался многими как полупоэт, почти поэт, не совсем поэт… Канонизация была необходима — не та народная канонизация, которой Окуджава удостоятся ещё при жизни, а создание достоверного и полного корпуса текстов, в котором Окуджава был бы явлен в главной — поэтической — своей ипостаси без купюр, ошибок и искажений.

— Я не мог бы назвать себя его другом,— говорит Александр Кушнер, главный редактор «БП», которому в первую очередь мы и обязаны этой восьмисотстраничной книгой.— В конце шестидесятых, во время одного из своих приездов в Ленинград, Окуджава вдруг захотел со мной встретиться, я тут же приехал, и мы познакомились. Я всегда считал его первоклассным поэтом, которого. собственно, какой-то ошибкой пристегнули к эстрадной, стадионной поэзии: почти всем шестидесятникам Окуджава давал значительную фору в смысле глубины, трезвости и зоркости. Меня трогала и подкупала в нём какая-то убеждённая старомодность, с которой он, например, не принимал модернизма — сам будучи новатором: любимым своим писателем называл не всеобщего тогдашнего кумира Хемингуэя, а Стефана Цвейга! В нём чувствовался жар под золой, огромная сдержанность при могучих и трагических внутренних борениях. Думаю, он был человек трагический по преимуществу,— и очень загадочный: оттого так трудна его текстология, так легендарна биография. Иногда он намеренно плутал, петлял, путал следы,— размывал факты так же, как размывает он в своих лучших стихах поэтическое слово. Оно мерцает, обрастая многими смыслами, как заметил ещё Николай Богомолов. И потому никто не мог поручиться, что он Окуджаве не в тягость, что не нарушает его внутреннего строгого уединения… И хотя он посвятил мне два прекрасных стихотворения, я никогда так и не поговорил с ним по-настоящему. Вероятно, мы оба противники душевных стриптизов,— но именно теперь, когда тексты собраны воедино, я сам поражён разницей между его внешней ровностью, закрытостью,— и этим вечно полыхавшим пожаром его напряжённой, горестной, страстной внутренней жизни…

К этой книге может быть полно претензий, хватает в ней и ошибок: некоторые на поверхности, до некоторых докопаются только знатоки. Лично мне не вполне понятно, каким образом может состояться собрание окуджавской лирики без «Песенки о несостоявшихся надеждах» (весь цикл песен для «Соломенной шляпки» намеренно оставлен составителями за бортом); не понимаю я, как можно включить в собрание ранние, самые слабые, глубоко советские калужские сочинения Окуджавы — и оставить за бортом переводы: не надо, конечно, перепечатывать всё, тем более, что случались и обычные переложения для заработка,— но уж гениальную песню «Пане-панове», переведенную из Агнешки Осецкой, или «К чему нам быть на ты» — стихи того же автора, ставшие одной из самых популярных песен Окуджавы,— включить было необходимо. Наконец, одна из лучших и самых редких песен Окуджавы «Старый причал»,— едва ли не первый хориямб в советской поэзии,— присутствует в обкорнанном виде, как она звучала в старом фильме, без главной, третьей строфы! А ведь есть запись, где Окуджава сам её поёт! Привожу эту строфу хотя бы здесь:

Кто же ты мне,
как тебя звать,
где ты скрываешься,
Сколько уж лет только молчишь,
лишь улыбаешься?
Только рукой где-то
в толпе чуть шевелишь,
Словно забыть старый причал
мне не велишь…

Наверное, текстологи, знатоки, просто друзья Окуджавы найдут немало других ошибок и недоработок — увы, неизбежных. Ругать эту книгу было бы непозволительно дурным тоном: ведь большинство текстологических проблем Окуджава создал сам. Он не слишком «трясся над рукописями», отбрасывал варианты, менял текст от исполнения к исполнению. Некоторые песни забывал, другие переиначивал. Видно, как он прятался: вот ведь, рядом с нами жил человек, о многом могли мы его расспросить,— и всё-таки какая тёмная биография, сколько пробелов, спутанных дат, слухов! Он и сам «мерцал», уходил в туман, на вопросы отвечал скупо. Теперь, после этой книги, по крайней мере ясно, что амплуа певца добра, света и чести, навязанное ему упростителями и усреднителями, на деле имеет весьма касательное отношение к собственно поэтическому творчеству Окуджавы. Видно, как загадочны многие его стихи — отсюда их гипнотическое воздействие; видно, как много в нём тайны — при всем пафосе прямого, подчеркнуто ясного высказывания. Защитник «простых истин», рыцарь общих мест — таким он представал иной раз даже и в самых глубоких статьях о нем (как у Галины Белой в знаменитой статье «Ценность простых истин») — но сколько загадок в его песнях, таких, как «Надежда Чернова» (сам он в интервью пояснил однажды, что Надежда по фамилии Чернова — это русская чёрная надежда, символ местной безнадёжности)! Как тёмен — и тёмен даже для самого автора — был «Мой почтальон», которого он и петь-то избегал… Да и песенку о голубом шарике, которую знают решительно все, при всем желании не истолкуешь однозначно. В этом и был секрет Окуджавы — сказать бесконечно много, не говоря почти ничего; явно и наглядно доказать недостаточность слова. Словесное искусство всегда в некотором смысле тоталитарно,— Окуджава же прекрасен именно множественностью смыслов. «Слова Окуджавы неточны — точно его состояние»,— гениально заметил Самойлов. Ну, в самом деле:

Ясный огонь полыхает в камине.
Тень моя, тень на холодной стене!
Жизнь моя связана с вами отныне.
Дождик осенний, поплачь обо мне.

Жизнь драгоценна, да выжить непросто.
Тень моя, тень, на холодной стене!
Короток путь от весны до погоста.
Дождик осенний, поплачь обо мне.

Эта изумительная песенка для фильма «Капитан Фракасс» по визборовскому сценарию — настолько больше слов, которые её составляют! Окуджава был прилежным и вдумчивым учеником фольклора, в котором упоминания случайной, вроде бы совершенно не идущей к делу детали создают ощущение новых смыслов, огромного семантического пространства! Вот эта-то размытость целого при точности и буквализме частностей создавала манеру Окуджавы:

А как первая любовь — она сердце жжёт,
а вторая любовь — она к первой льнёт,
а как третья любовь — ключ дрожит в замке,
ключ дрожит в замке, чемодан в руке.

Три строчки общих слов, и вдруг этот дрожащий ключ, этот чемодан в руке! С войны вернутся герой к своей третьей любови или забрали ею в лагеря от этой третьей любови, отпирает он или запирает дверь — неважно. Важно, что в идиллический мир юности с её общими словами и размытыми понятиями ворвалась конкретика. тревожная символика дороги — ключ, чемодан… И в четырёх строчках — вся прелесть и боль мира. Вот почему и сегодня мы повторяем с тем же чувством:

А как третья война — лишь моя вина,
а моя вина — она всем видна.

Окуджава и в последние годы, когда почти уже не писал песен, а пел редко и с неохотой,— оставался поэтом исключительной силы. И несколько лучших его стихотворений, написанных незадолго до смерти, решительно опровергают мысль о том, что шестидесятники деградировали с годами и утратили трезвую самооценку. Другие, может быть, и деградировали. А этот остался лучшим — и потому написал блистательную позднюю книгу «Милости судьбы», в которой с редкой пронзительной силой напомнил о вечном противоречии слабости человеческой, ничтожества человеческого,— и огня, одухотворяющего эту жалкую глину. В замечательной статье Л.Дубшана, открывающей книгу, анализируются два ранних стихотворения Окуджавы — о солдатике бумажном и солдатике оловянном. Один гибнет в огне «ни за грош» — другой прицеливается даже в того, кто спрашивает: «Тебе не больно?». Оба этих солдатика жили в душе Окуджавы и целились друг в друга до последнего дня. На вечной борьбе силы и слабости, отцовского и материнского, на вечном споре гуманности и чести стояла вся его поэзия — и в семьдесят он точно так же не знал ответов, как и в тридцать. Точнее, он знал, что их нет. И что ценность человека — именно в его противоречиях: вот почему и любовь, и война, и дружба, и творчество — все традиционные темы поэта — решаются у Окуджавы в таком трагическом ключе.

У Окуджавы до сих пор нет своего сайта в Интернете, где можно было бы послушать его песни и ознакомиться с вариантами; нет хорошей — хотя бы как у Высоцкого, не говорю уж «как у Бреля» — коллекции дисков, на которой было бы собрано всё, что сохранилось в авторском исполнении. Нет и хорошей книги о нём, подобной той, которую о том же Высоцком закончил сейчас в серии ЖЗЛ Владимир Новиков. Но есть главное — отлично изданный и научно откомментированный том стихов. Лучший памятник ему. И залог того, что, как бы мы ни приближались к Окуджаве,— главная его тайна, как и тайна всякого поэта, разгадана не будет никогда.