Русский след на норвежском снегу
В этой игре неудачное падение фишек грозит длительным пропуском хода — лет эдак на 15-20, если попадешь в «Лефортово». Если повезет, тебя ждет Эрмитаж или музеи Кремля. Но риск всегда есть: пограничные столбы расставлены, неверный ход — и вышел за флажки. Дети выросли, и «Монополия» теперь не та, что раньше.
Детские игры в виду тюремной стены, шутки о разведке и шпионаже , карикатурные сексоты в характерных плащах, шляпах, темных очках — в норвежском Киркенесе россияне и норвежцы пытались сыграть в поддавки со своими страхами. Потому что когда играешь — не так боязно.
Фестиваль «Баренц-спектакль» много лет назад придумали русские эмигрантки, агентство «Девушки на мосту». Мост между странами был выстроен из дискуссий, спектаклей, концертов и встреч.
Народная дипломатия в Приграничье много лет решала те проблемы, которые не могла решить дипломатия профессиональная. Пока не случился сбой.
Сначала с российской стороны начали глушить навигационные сигналы, которыми пользуется малая авиация в Норвегии, потом потрясли кулачками — и автоматами — на Шпицбергене, не впустили в страну журналиста, выдворили бизнесена. Дело Фруде Берга — норвежского пенсионера, осужденного в России за шпионаж, стало водоразделом. И вроде Берга уже выпустили — обменяли, — и сам он, сломленный и уставший, твердит накрепко заученные речи о том, что нельзя бояться России, и во всем виновата якобы использовавшая его втемную норвежская разведка. Но тепло и доверие в отношениях соседей, которые некогда даже пользовались одним — непонятным для чужаков — языком под названием «руссенорск», это тепло и понимание ушли куда-то безвозвратно. Восстановить его пытаются «Девушки на мосту», заставляя нас снова и снова говорить друг с другом о самом трудном, неприятном, но важном.
«Русский след» — тема «Баренц-спектакля» в этом году донельзя прямолинейна. Люба Кузовникова — директор фестиваля, кажется, планировала помирить всех сразу — и пригласила на открытие ансамбль Северного флота. Но норвежские чиновники в последний момент отказали в последней бумажке, а пока Люба метала молнии, российские военные, с которыми она договаривалась за полгода, принялись кричать, что вовсе не собирались в Киркенес и впервые слышат о каком-то приглашении.
Может, оно и к лучшему: милитари-ноты, даже исполненные виртуозно, вряд ли способствуют миру. А вот рок — очень даже. Так случилось, что первым большим концертом в многодневном фестивале стало выступление норвежской «Группы крови» — и задало тон всем дальнейшим событиям. По названию легко догадаться — поют карверы Цоя. Четверо типичных северян средних лет: не красавцы, не особенно ухожены, совсем не эмоциональны на первый взгляд. — фанаты, ради песен «Кино» выучили русский, и хоть поют с нордическим акцентом, так, что «Восьмиклассница» звучит чуть комично, зато драйва им не занимать.
Все возвращается: железный занавес приспущен, цензура лютует, тройки штампуют приговоры, и в маленьком клубе за стеной городской библиотеки при незатейливом свете и звуке требуют перемен и выкликают анархию.
И человек в футболке «Я/Мы Иван Голунов» в экстазе бьется под самодельной сценой. Через три дня он вернется в маленький российский город и пойдет на работу в маленькую чиновничью газету.
И на душе его было бы совсем невыносимо, если бы не пели в норвежской деревне четверо викингов предпенсионного возраста про то, что «вроде жив и здоров, и вроде жить-не тужить, но откуда взялась печаль?»
Все возвращается, и это может пугать. Но можно и посмеяться над протухшим и пахнущим нафталином прошлым, которое пытается объявить себя актуальным будущим. В клубе появляются люди в плащах и шляпах, темных очках, с газетами в руках (в газетных листах проделаны дырочки для «скрытого» наблюдения). Они очень хотят, чтобы их боялись, но над ними смеются. И, вынув из-за пазухи пластиковую ручку проводного телефона, они шепчут свои доносы, строчат их на заготовленных бланках, а то и пытаются всучить опросники распоясавшейся молодежи. «Иосиф или Владимир», «Борщ или пельмени», «Достоевский или Булгаков» — какой бы выбор вы ни сделали, следует указать полное имя, дату и место рождения. Вы в базе. Вас посчитали.
Особенно много их у обменника — немудрено, элементы сладкой жизни доступны только за советские — но только — рубли. Никогда еще у рубля не было такого твердого — за один «деревянный» давали 20 норвежских крон, больше, чем 3 доллара. Российская молодежь смеется и покупает рубли как сувениры.
Через пару дней эта молодежь выйдет на пикет в защиту узников «Сети» (запрещенная в РФ организация). Встанут у российского консульства. Там наверняка сексоты посерьезней. Но никому уже давно не страшно.
А на соседней улице русские бабушки, которые вот уже 20 лет имеют право раз в месяц свободно торговать в Киркенесе, среди меховых шапок, вязаных носков и эмалированных кастрюль раскладывают сувениры — портреты Сталина на магнитах вперемежку с иконами. И Господь Вседержитель удивленно смотрит на диктатора, которого торговки втюхивают китайским туристам.
Нет-нет, не только о тенях КГБ этот спектакль, даже совсем не о них. Борщ, сметанник, огурцы — как без этого? Люба Кузовникова пригласила из Северодвинска свою маму, чтоб та научила норвежцев солить огурчики. Такой лекции еще не видела местная библиотека: машинка для закатывания банок, электроплитка и смутившая переводчика рекомендация обязательно отрезать «попки».
Американка Дарра Голдстейн, презентовавшая на фестивале свою поваренную книгу русской кухни называет российский север «увлекательной и дикой частью мира». Кулебяки, домашний сыр, карельские калитки — хорошо хрустеть огурцами, попивая домашний загадочный напиток, когда за окном метель, пурга, край света.
Томас Нильсен, главный редактор сетевого издания Barents Observer — персона нон-грата в России. Он вспоминает, как такой же зимою попивал в редакции крепкие напитки с Фруде Бергом. будущий узник Лефортова тогда оставил журналистам сувенир: рюмку с логотипом ФСБ. И затянулся беломориной.
В редакции маленький музей советских артефактов: электрический самовар, кукла-неваляшка, доперестроечный портрет Горбачева. Barents Observer заблокирован в России из-за перепечатки шведской истории о человеке, отказавшемся от суицида. Роскомнадзор счел это пропагандой самоубийства.
Руне Рафаэльсен — самый обаятельный мэр на свете. Он рассказывает, что никаких запретов для китайцев из-за коронавируса коммуна не вводила. Потому что норвежская медицина достаточно хороша, чтобы не запрещать людям приезжать посмотреть на северное сияние. Впрочем, уроженцев КНР все равно стало меньше в турпотоке. Но пока — не критично. Когда-то основой туристического бизнеса тут были россияне, после 2014 их стало меньше в разы, и не из-за каких-либо запретов, а из-за курса рубля.
Но каждую субботу сюда все равно идут караваны микроавтобусов с россиянами — за памперсами и сыром.
Руне приглашает на вечерний спектакль. Интригует: говорит, будет играть Геббельса. Кругленький и хитроглазый он менее всего похож на нацистского пропагандиста. Пока не начинает говорить по тексту своей роли.
«Трудный поход» режиссера Петтера Кристиансена — иммерсивный спектакль-антиутопия. Его сыграли в бывшем бомбоубежище, стылом, со сводчатыми каменными стенами, освещенном лишь факелами. 2560 год. Евросибирская империя. Север. Позади мировая война, уничтожившая цивилизацию вместе с ее идеалами — либерализмом, демократией, равноправием. Новое Средневековье накрыло Европу, побежденную первобытными героями, пришедшими откуда-то из Сибири. Земля почти не плодоносит из-за глобального изменения климата, и немногочисленные люди таятся в убежище. Здесь нужно затянуть пояса, питаться хлебом и водкой, избегать любви и секса, думать о своей миссии.
Когда северную Европу победят новые гунны, настанет новый фашизм — все циклично, все повторяется. Противостоять ему? Но вот же рафинированная публика покорно демонстрирует руки бригаде, отделяющей на входе в театр чистых от нечистых. Вот они, посмеиваясь, подчиняются отбору, безоговорочно следуют на досмотр, повинуются окрикам и толчкам молодых людей в черной униформе и противогазах. В убежище пускают по одному, и никто не спросит, отчего так , никто не сбросит жесткую руку со своего плеча.
«Люди, стрелявшие в наших отцов, строят планы на наших детей», — все повторяется. В метафоре Петтера Кристиансена каждая пара добровольно приносит первенца в жертву, чтоб вымолить урожай у земли. Мы отдаем своих детей Молоху — ничего не меняется тысячи лет. Мы сами приводим их к жертвеннику, сами клянемся в верности жрецу. Тут, за пределами театра, их просто сажают на 15 лет. там, за рампой — убивают, и жертвенник, скрытый занавесью, вспухает, превращается в гору агонизирующих тел. Но это мы разглядим потом, поначалу он кажется чем-то загадочным и прекрасным — пока отделяющая его белая вуаль не упадет наземь, набухшая от крови.
А потом нас позовут к нему. И никто из зрителей не откажется шагнуть за рампу, туда, где медленно открываются железные врата.
Эксперимент режиссера Кристансена дал блестящий и шокирующий результат. Артистическая либеральная публика покорно прошествовала на заклание — и покорно наблюдала, как страж по одному выдергивал из толпы их — и отправлял в никуда. Кому-то стало страшно, кто-то отошел подальше — только и всего. А кто-то напротив вышел вперед, чтоб быстрее избавиться от мурашек по телу, быстрее перешагнуть последнюю грань. Так, по одному, всех и загнали в долгий коридор, похожий на айсберг изнутри, светящийся и прекрасный. Правда, путь в нем лежал только в одну сторону — без возврата.
Баренц-спектакль не был бы собой, если бы по ту сторону смерти не наливали шампанское. Люба Кузовникова и ее жених-норвежец по тексту спектакля были обручены «министром культуры и традиции», которого играл упомянутый уже мэр Киркенеса Руне Рафаэльсен. А он по закону имеет право заключать браки где угодно, хоть на корабле, хоть в пещере. И Руне молодых на сцене взял да и поженил взаправду. Потому что, какой бы страшной ни была игра, побеждает всегда жизнь.
Татьяна Брицкая
собкор в Заполярье