Дмитрий Быков // «Огонёк», №30–31(4305–4306), 17–31 июля 1993 года

Дорогие собратья мои по демократическому лагерю, любезные соратники, с которыми плечом к плечу мы боролись на кухнях, отважно шептались по углам и стоически кушали на презентациях новых независимых изданий! Милые проповедники плюрализма и терпимости, кидающиеся отважно топтать всякого, кто с вами не согласится в оценке того или иного литератора! Независимые и неподкупные борцы с некой абстрактной коррупцией, сдувающие пылинки со своих Спонсоров! Простите меня.

Я пишу это покаянное письмо, чтобы объяснить своё поведение во время Известных Событий.

Среди вас не нашлось человека, который не поспешил бы пнуть меня в последние месяцы. Трое, завидев меня, переходят на другую сторону улицы, пятеро издевательски именуют ТОВАРИЩЕМ в открытых письмах, публикуемых на Западе, но предпочитают не показываться мне на глаза. Остальные, дыша благородным негодованием, образуют дружный хор демократических хулителей. Вы не можете простить мне, что во время Событий я оказался по другую сторону баррикад.

Я вас понимаю.

Попробуйте и вы понять меня.



Начну издалека — с тех пор, когда моё мировоззрение только-только стало эволюционировать в направлении крайнего левачества.

То было время Благотворительных Балов. Думаю, вам стоит перелистать пожелтевшие газетные и журнальные подшивки того времени: никто не заподозрил бы меня в ненависти к Новым Богатым. Мне всё в них нравилось: широкие жесты, щедрые подачки прессе, молодость и крутизна. Меня ещё не смущали речевые ошибки, хамоватостъ облика и стремление объявить всех остальных людьми второго сорта. Тогда мы только кушали, закусывая ветчиной и рыбкой их откровенную снисходительность.

Источники всех этих благ (непременно сопровождавшихся смирновской, почувствуйте разницу) были тогда абсолютно загадочны. Как, впрочем, и теперь. Не было ни одного Богатого, кто сумел бы членораздельно ответить на вопрос, откуда у него деньги. В лучшем случае все они смущённо улыбались, всем своим видом говоря: «Уметь надо». Но полно, разве мы думали тогда об этом? Какая, в сущности, разница, коли даже новоприбывшие из Штатов проповедники-протестанты объявляли богатство результатом богоизбранности? Нам с вами тогда казалось, что достаточно произнести заклинание «брокер — клиринг — маркетинг», как капиталы образуются сами собой.

Нас ещё не смущали интервью, которые они раздавали. Мы старались не глядеть на подобострастные лица соседей по столу, среди которых оказывался то видный Артист, то модный Писатель. Нас не смущало даже то, что самый повод Презентации совершенно ускользал от нашего внимания: в наших газетных отчётах речь шла прежде всего о том, Чем Кормили. Никогда не забуду презентацию японского фильма «Рин, или Легенда об иконе» в том же Доме кино. Картина была из рук вон отвратительна, и после первого получаса поток голодных кинокритиков хлынул в фойе — дожидаться банкета. Помнится, мы мгновенно переименовали картину в «Японского бога» и предвкушали моря сакэ. Тогда я хитро нагрел многих из вас, пообещав, что в ресторан будут допускать только тех, кто сумеет ответить на пять вопросов по содержанию фильма. Иные бросились в зал. Впрочем, уже через год на такую примочку никто бы не купился.

Признаться, первые сомнения закрались в мою душу тогда, когда я увидел, что наши Новые Богатые катастрофически не умеют развлекаться.

Долго я не мог понять: ну, купили зал, заказали смирновки, собрались среди палат каменных отдохнуть от трудов праведных в своём элитарном кругу. Мы-то, мы-то им зачем — артисты, журналисты, литераторы? Куда как хорошо поговорить о своём, о рыночном, обсудить маркетинг — зачем им наш подобострастный лизинг?

Вообразите себе стандартный Благотворительный Бал тех времён. Собираются люди в гостинице, допустим, «Измайлово», в валютном баре, где в обычное время плевок в урну стоит от трёх до пяти долларов, а за стакан «фанты» лично мне пришлось работать бы месяц. Приглашённых деятелей культуры придирчиво пропускают в стеклянные двери, строго отсекая лишних. Расселись. «Этот столик не для вас, он для спонсора». Хорошо, мы и в уголке примостимся. Пошло веселье. Сидит мальчик лет сорока с лицом второго секретаря областного обкома, с преображённой волосатой грудью, на лбу проступает татуировка «Не забуду мать родную». Ведущий разбегается с другого конца зала и, сопровождая своё скольжение пируэтами, подлетает к Спонсору Торжества. «Скажите, Петя, ведь этот Бал — в Фонд возрождения русской культуры?» Петя встаёт, оправляя красный пиджак (и с чего это они все так любили яркие пиджаки с белыми носками? Почему их галстуки заставляли вспомнить о портовом кабаке или танцплощадке в южном городе?). «Ну да, да,— говорит ом с важностью.— Я так полагаю, что в наше время, когда... ну, словом, культура!» (Осушает.) Сидящая рядом с Петей девочка возводит на него глаза и гнусно хихикает. «Скажите, Петя, вы ведь занимаетесь игорным бизнесом?» — «Ну да, да... я так щитаю, шо игорный бизьнес очень спосо... спосо... короче, мы возрождаем Россию, которую лично я очень люблю!» — «Скажите, Петя, ведь правда, что вы всю свою выручку тратите на благотворительность?» Петя испуганно уставляется на ведущего, последний истерически мигает. Камера выжидательно жужжит. «А, ну это... конешно... полпроцента ежегодно... в пользу слепорождённых камчадалов...» «Ура, господа!— кричит конферансье, полуобернувшись к залу.— Мы приветствуем Петю! Это он нам устроил сегодняшний развесёлый Бал! Это благодаря ему мы тут с ума сходим от радости! Как у нас весело, чес-слово!» Петя с облегчением опускается на стул.

А дальше идёт веселье. Время от времени Петя щёлкает пальцами, и к нему разлетается официант. «Яша, сладкий, сделай, как себе»,— доносится до прессы, глотающей слюну. «Петя, а какого артиста вы больше обожаете?» Петя краснеет. «Я... эта... Газманова сюда!» «Ах, какой суприз! — Конферансье счастлив,— по странному совпадению, тут у нас в кустах притаился Газманов. «Олежек, сладкий, сделай, как себе! Танцуют все!» Никто не танцует. Все сидят, как аршин проглотивши.

После второго графина смирновки Петины друзья мрачнеют. Их девушки заливисто хохочут, откидываясь назад. Упившись до полной любви к культуре, Петя жмёт колено визжащей подруги. Цветомузыка тонет в дыму, последний — коромыслом. Всё плывёт.

По тем временам особенно модной формой активного отдыха стал Благотворительный Круиз. Все возлюбили пароходы. Пароходы плавали по Волге, по Средиземноморью, от Одессы на Хайфу и так далее, везя на себе очередной фестиваль или программу «Музобоза». Щедро украшенные Петиной рекламой, они собирали до двадцати деятелей культуры. «Вы сможете выпить с Маликовым или пощекотать Машу Распутину!» Господи, думал я смущённо, ну зачем им это всё?

Когда их приглашали на прямые эфиры и начинали расспрашивать о взглядах на мир, все наши Новые Русские оказывались чрезвычайно скучными людьми, отягощёнными всезнанием. Но объяснить, откуда берутся загадочные деньги, никто не мог. Никогда не забуду, как на ток-шоу «Взгляд» Лазаря Шестакова спросили, на чём он сделал капитал. Ответ был поразителен: «Я поехал к Подниексу, взял у него камеру, уехал с ней в Ереван, и там мне её разбили. Пришлось платить в долларах. Вот с этого я и начал». Исчерпывающее объяснение, не так ли? Что ж он, давал желающим посмотреть на камеру Подниекса и брал за это в валюте? Ну объясни ты, ей-Богу, что ж смущаться-то? «На чём вы делаете деньги?» — этот простой вопрос вызывал такое же смущение, какое вызывает у родителей-пуритан вопрос «Откуда берутся дети?». Неужели в этих манипуляциях есть нечто столь же фривольное? Но потом мы уже избегали подобных вопросов. «Я занимаюсь бизнесом» — этот ответ стал казаться исчерпывающим.

Но, повторяю, все бы это побоку, когда б не манеры. Я готов признать себя человеком второго сорта, если человеком первого объявят Льва Толстого (воображаю, как его взбесила бы подобная классификация). Но казаться самому себе ничтожеством рядом со спасителем духовности, который ставит неправильные ударения! Не оттого ли вам необходимы жрецы культуры, жрущие на ваших тусовках, что самим вам поговорить не о чем?

Деятели культуры Под Самым Седалищем Великого-И-Могучего. Помню одну из презентаций. В фойе огромный стол. Стола не было видно. Перед ним, спиной к входу, стояла монолитная шеренга людей искусства, дружно работавших локтями. Подойдя поближе, входящий различал, что Деятели НАКЛАДЫВАЛИ. Они страшились отойти от стола, набирая себе в тарелки рыбку и ветчину, наливая смирновку, не поднимая глаз друг на друга — то ли от сосредоточенности, то ли от стыда. Что греха таить, я пробился. Я тогда часто был голоден.

Да, да, милые мои! И я едал на презентациях, и я читывал стишки свои под снисходительные хлопки Спонсоров и визгливое хихиканье их подруг. Впрочем, у того времени были уже свои актёры и свои поэты. Ни одна презентация, например, не обходилась без Леонида Ярмольника, роли которого, боюсь, не сумел бы перечислить и самый внимательный киновед. Но что и как сыграл Ярмольник, никого тогда не волновало. Он неизменно возникал на любой тусовке, развлекая публику выразительной мимикой. Был у того времени и свой поэт, чьи эпиграммы раз от разу становились неотличимее, а остроты раз от разу засаленнее, но где ж не засалиться от такого количества презентаций! Всякий упрёк в безвкусице вызвал бы тогда немедленный встречный упрёк в зависти. И я не отрицаю её.

Признаюсь: завидовал! Завидовал тому, кто чувствовал себя своим на этом празднике жизни. Я не люблю, когда меня прикармливают. И я завидовал тому, кого это не лишало аппетита.

Глядя на нас, Новые Богатые в самом деле могли подумать, что мы заслуживаем презрения. Они кормили нас, чтобы тем вернее убедиться в собственной избранности и нашем ничтожестве. Чем уголовнее были манеры очередного Спонсора, тем громче раздавалось приветственное чавканье! Мы так поразительно легко купились на подачки Новых Властей, что самая наша оппозиция к Прежним Властям стала выглядеть сомнительной. Когда-то место интеллигенции было там, где больно, голодно и тревожно, а теперь там, где подают устриц и поют про тёплое море.

Общество без богатых — невозможно. Даже я, даже после Известных Событий, признаю это. Но богатый должен понимать, что, даже не будучи виноват перед своей ограбленной страной (что в высшей степени спорно), он должен был ощущать смутную вину. Никто не призывает его раздавать свои капиталы. Но чересчур упиваться ими среди разорения и отчаяния — это дурной тон, господа.

Между тем ругать богатых стало в нашем тогдашнем обществе дурным тоном. Мы пошли на все условия. Аппетит заставил.

И мы дождались.

Я не стану напоминать вам Известные События — они и впрямь слишком известны. Я дописываю это письмо, которое затем размножу на ротапринте, а за чердачным окошком слышится сухая стрельба. Трое ребят из моего отряда потрошат в подъезде очередного Спонсора — не помог бедняге бронированный «мерседес». Слишком уж явно демонстрировал он с телеэкрана своё презрение к люмпену (люмпеном тогда считался всякий, кто не вступил в Клуб Миллионеров со вступительным взносом в полмиллиона долларов). Сейчас он визжит, но и это ему не поможет.

Некоторые из них пытались удрать на Запад, но Запад принял не всех, далеко не всех. Слишком многие нагрели западных партнёров, слишком боится цивилизованный мир нашествия диких людей, устроивших у нас тут Паханизацию Всей Страны. Именно под таким названием, придуманным Ю. Богомоловым, войдёт в учебники наша эпоха.

— Быков! — кричат мне снизу,— Спускайся, писатель! Попробуй белого мяса, миллионерского тела!

Но я не пойду туда. Теперь, когда наши, кажется, побеждают, мне противно и с ними. У меня нет гарантии, что завтра наши не дорвутся до гостиницы «Измайлово» (её не переименовали) и не устроят там собственный дебош, на котором мне придётся читать мою «Московскую Марсельезу» (1994).

Что, докушались, гады? Доигрались в крутых? Допрезирали собственный народ? Допоказывались по телевизору со своими круизами, своими бабами и своими шутами? Докормились на презентациях, доприручали деятелей искусства? Я ведь тут, между прочим, не один. Вчера Лимонова видел. Шёл грустный. Что, говорю, Эдуард Вениаминыч? Ведь побеждаем! Давеча в одной брокерской фирме такое устроили, что любо-дорого! Факсы летали, как снежки! Да так, говорит. Жалко мне чего-то их стало. Записывайся, говорит, ко мне в партию «Даёшь Жирных!». Нет уж, говорю. Вы у нас вечный оппозиционер, а мне двух ран хватает. Сначала в перестрелке с «Московской недвижимостью» чуть сам не превратился в московскую недвижимость, потом один заточкой пырнул. У него заточка ещё с тех времён осталась, когда он за воровство и изнасилование сидел, а потом говорил, что за убеждения. Крутые они всё-таки ребята.

Обнялись, разошлись.

Сейчас я тороплюсь, потому что через полчаса у нас акция по аресту «Гермеса». Дальше пойдём потрошить валютные бары. Потом — по игорным домам. Патриоты пытаются примазаться к нашей победе, но мы начеку. На «Баррикадной» — баррикады, на «Пушкинской» — пушки. На Красной площади Евтушенко читает восставшему народу новое стихотворение о революционном пафосе и о прелести борьбы. Он, оказывается, их уже давно не любил, богатых-то. Что ж, он быстро пишет...

Ну все, господа. Большой вам привет. Не судите за описки или резкость тона — пишу на патронном ящике.

Иду, Комиссар, иду!

25 октября 1995 года, чердак б. гостиницы «Метрополь», ныне «Красный Пролетарий»