Дмитрий Быков // «Новая газета», №15, 11 февраля 2022 года
Пиковая бабушка или медная дамаК 185-летию гибели Александра Пушкина.
«Пиковая дама» (1833, Болдино) — одно из самых загадочных и притягательных сочинений Пушкина. Она писалась одновременно — и в том же Болдине — с «Медным всадником», и поистине странно, что их никогда не сопоставляли, несмотря на очевидную параллель в названиях и на столь же очевидную связь обоих текстов с «медной бабушкой» — роковой статуей Екатерины II, которую Пушкин неоднократно и безуспешно пытался продать то на переплавку, то в казну, пока её не купил владелец сталелитейного завода Чарльз Берд (за 3.000 рублей вместо первоначальных 25.000). Ещё странней, что в классической статье Романа Якобсона «Статуя в поэтической мифологии Пушкина» (1937) «Пиковая дама» не рассмотрена вовсе, лишь мельком упомянута, хотя неодушевлённый предмет здесь тоже оживает (карточная дама подмигивает, и этот жест схож с кивком статуи Командора — хотя Якобсон и напоминает, что между поэтическим и прозаическим миром у Пушкина всегда заметна «дьявольская разница»). Поразительным образом и фабула «Медного всадника», «Каменного гостя» и «Золотого петушка», как её типологизирует Якобсон, вполне описывает главные фабульные узлы «Пиковой дамы»:
Любопытно, что в эту же фабулу укладывается и неоконченный лермонтовский «Штос», где основные узлы сюжета ещё нагляднее; влияние «Пиковой дамы» на этот готический замысел очевидно. В разбираемом случае «усталый человек» (усталый главным образом от неудач и безденежья) стремится узнать тайну графини, которая вдобавок опекает желанную Лизу; Германн не гибнет, но сходит с ума, что в пушкинской системе ценностей ещё и хуже смерти,— Лиза же не «исчезает», но превращается в некую инкарнацию старухи, заводя собственную воспитанницу, что добавляет фабуле неожиданные и глубокие смыслы.
Эпиграф к повести — «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность» — Пушкиным выдуман, ни в одной «новейшей гадательной книге» не обнаружено ничего подобного, как, впрочем, не находим эпиграфа к пятой главке и у Сведенборга, которого Пушкин пародирует. Речь в повести идёт о столь хорошо знакомой Пушкину тайной недоброжелательности судьбы, с которой он сталкивается на протяжении всей своей весьма драматичной биографии, той недоброжелательности, которую сам он многажды отмечал («Снова тучи надо мною собралися в тишине, рок завистливый бедою угрожает снова мне»); но нельзя не отметить, что, наряду с судьбой, Пиковая Дама символизирует ещё одно крайне важное для Пушкина понятие. Полагаем, что наиболее глубоко её прочитал Василий Аксёнов, в чьём «Рандеву» присутствует травестированная сцена свидания Германна с графиней:
(Удивительно, что Аксёнов надеялся напечатать эту повесть в СССР; ещё удивительней, что и напечатал — в «Авроре», в 1971 году, хотя и с совершенно обессмысливающими купюрами.)
Прототипами графини были две Натальи — Голицына и Загряжская,— обе, словно для наглядности, умершие в 1837 году, ненадолго пережившие Пушкина. В обеих нетрудно увидеть символы дряхлеющей империи, которая ещё недавно олицетворяла для Запада la Vénus moscovite, Венеру московскую, но теперь воплощает лишь грозную дряхлость; примерно так же эволюционировала (и обесценивалась) и «медная бабушка», которую Пушкин получил в приданое (точнее, в наследство от Афанасия Гончарова) и которую все последние годы пытался куда-то пристроить. Под тайно-недоброжелательным взглядом «медной бабушки» — статуи дряхлого величия — прошли все последние пушкинские годы.
Особенно понятны при таком рассмотрении становятся и часто упоминаемые наполеоновские черты в образе Германна: немец, пытающийся выпытать роковую тайну у русской аристократки и гибнущий после вероломного вторжения на её территорию, терпит окончательное поражение (и не помогает даже его пресловутая немецкая расчётливость), тогда как графиня одерживает как бы посмертную победу, оказываясь в результате бессмертной. Она будет бесконечно реинкарнировать на каждом новом круге своей истории, превращаясь в Лизу и заводя себе новую воспитанницу; любопытно, что маленький человек — «бедный Евгений» — сто лет спустя тоже занял место Медного всадника, от чего исходная диспозиция не слишком изменилась.
Тайное недоброжелательство Медной Бабушки, Пиковой Дамы, дряхлеющей Венеры не помешало Пушкину полностью реализоваться под её властью — но и никогда не выпустило его за границы своего всевластия; Аксёнову повезло чуть больше, но посмертного торжества Дамы не избежал и он.
«Усталый, смирившийся человек мечтает о покое, и этот мотив переплетается со стремлением к женщине… Статуя, вернее существо, неразрывно связанное с этой статуей, обладает сверхъестественной, непостижимой властью над желанной женщиной… После безуспешного бунта человек гибнет в результате вмешательства статуи, которая чудесным образом приходит в движение; женщина исчезает».
Любопытно, что в эту же фабулу укладывается и неоконченный лермонтовский «Штос», где основные узлы сюжета ещё нагляднее; влияние «Пиковой дамы» на этот готический замысел очевидно. В разбираемом случае «усталый человек» (усталый главным образом от неудач и безденежья) стремится узнать тайну графини, которая вдобавок опекает желанную Лизу; Германн не гибнет, но сходит с ума, что в пушкинской системе ценностей ещё и хуже смерти,— Лиза же не «исчезает», но превращается в некую инкарнацию старухи, заводя собственную воспитанницу, что добавляет фабуле неожиданные и глубокие смыслы.
Эпиграф к повести — «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность» — Пушкиным выдуман, ни в одной «новейшей гадательной книге» не обнаружено ничего подобного, как, впрочем, не находим эпиграфа к пятой главке и у Сведенборга, которого Пушкин пародирует. Речь в повести идёт о столь хорошо знакомой Пушкину тайной недоброжелательности судьбы, с которой он сталкивается на протяжении всей своей весьма драматичной биографии, той недоброжелательности, которую сам он многажды отмечал («Снова тучи надо мною собралися в тишине, рок завистливый бедою угрожает снова мне»); но нельзя не отметить, что, наряду с судьбой, Пиковая Дама символизирует ещё одно крайне важное для Пушкина понятие. Полагаем, что наиболее глубоко её прочитал Василий Аксёнов, в чьём «Рандеву» присутствует травестированная сцена свидания Германна с графиней:
«Она была довольно солидной. Объёмистую грудь прикрывало отменное боа из чернобурки. Одна рука Дамы, сухая и обезображенная склеротическими узлами, была украшена дорогими перстнями и браслетами, другая, похожая на руку штангиста-тяжеловеса, была затянута до плеча в чёрную перчатку. Живот Дамы был прикрыт тончайшим шифоном, сквозь который просвечивала разнообразнейшая татуировка, начиная с примитивного сердечка, пронзённого стрелой, кончая сложнейшим фрегатом. С плеч торжественными складками ниспадал плащ рытого бархата. У Дамы было тяжёлое лицо борца вольного стиля, но на нём красиво выделялись сложенные бантиком пунцовые губки. Волосы были уложены мелкими колечками, а венчала голову фасонистая шляпка, похожая на пропеллер.
— Узнаете, Малахитов?— приветливо-покровительственным тоном спросила Дама.
— Разумеется, узнаю,— дрогнувшим голосом ответил Лёва.
— Почему же гнушаетесь?— по-женски волнительно спросила Дама.— Разве я не хороша собой?
Она взмахнула плащом и с окаменевшим внезапно лицом приняла позу могучего атлета. Затем, видимо не выдержав напряжения, схватилась за бок, охнула, но, быстро взяв себя в руки, многообещающе улыбнулась Лёве.
— Гнушаетесь!— рявкнула Дама, оскалила золотые зубы и вдруг разрыдалась.— Разве вы думаете обо мне, Лев? Разве вы вспомнили обо мне во время матча с канадцами? Почему в своих стихах вы не упоминаете обо мне? Ах, как мне бывает горько, как обидно, когда в ваших скрипичных и саксофонных импровизациях я не нахожу никакого чувства ко мне, а порой — Дама вдруг грозно нахмурилась, зарокотала с угрозой,— а порой вы даже отталкиваете меня, а ведь я люблю вас искренне…
Она подковыляла ещё ближе к Леве, приблизила своё римское, но значительно утяжелённое (если не считать губок) лицо и протянула здоровую руку в чёрной перчатке:
— Почему?
— Потому что вы Смердящая Дама!— крикнул Лева с содроганием, но и с немалой отвагой».
(Удивительно, что Аксёнов надеялся напечатать эту повесть в СССР; ещё удивительней, что и напечатал — в «Авроре», в 1971 году, хотя и с совершенно обессмысливающими купюрами.)
Прототипами графини были две Натальи — Голицына и Загряжская,— обе, словно для наглядности, умершие в 1837 году, ненадолго пережившие Пушкина. В обеих нетрудно увидеть символы дряхлеющей империи, которая ещё недавно олицетворяла для Запада la Vénus moscovite, Венеру московскую, но теперь воплощает лишь грозную дряхлость; примерно так же эволюционировала (и обесценивалась) и «медная бабушка», которую Пушкин получил в приданое (точнее, в наследство от Афанасия Гончарова) и которую все последние годы пытался куда-то пристроить. Под тайно-недоброжелательным взглядом «медной бабушки» — статуи дряхлого величия — прошли все последние пушкинские годы.
Особенно понятны при таком рассмотрении становятся и часто упоминаемые наполеоновские черты в образе Германна: немец, пытающийся выпытать роковую тайну у русской аристократки и гибнущий после вероломного вторжения на её территорию, терпит окончательное поражение (и не помогает даже его пресловутая немецкая расчётливость), тогда как графиня одерживает как бы посмертную победу, оказываясь в результате бессмертной. Она будет бесконечно реинкарнировать на каждом новом круге своей истории, превращаясь в Лизу и заводя себе новую воспитанницу; любопытно, что маленький человек — «бедный Евгений» — сто лет спустя тоже занял место Медного всадника, от чего исходная диспозиция не слишком изменилась.
Тайное недоброжелательство Медной Бабушки, Пиковой Дамы, дряхлеющей Венеры не помешало Пушкину полностью реализоваться под её властью — но и никогда не выпустило его за границы своего всевластия; Аксёнову повезло чуть больше, но посмертного торжества Дамы не избежал и он.