Марина Мнишек. Отрывок из детектива "Узлы на простыне".

ГЛА­ВА 4

Ма­рина хо­дила по ла­герю, прик­ры­вая ли­цо плат­ком. Но ее все рав­но уз­на­вали.

— Ца­рица на­ша, ты пос­мотри, не твой ли я ца­ревич Ди­мит­рий? — ка­зачий смех гро­мог­ласно заз­ву­чал ей в ли­цо.

— Да как ты сме­ешь! Я ца­рица! Вы мне дваж­ды при­сяга­ли!

— Да что ты ей ли­цо по­казы­ва­ешь, ты ей дру­гое по­кажи! Раз­ве ж она сво­его му­жа по ли­цу уз­на­ла!

Но­вый взрыв сме­ха раз­дался уже ей вслед.

— Ты раз­вя­жи, раз­вя­жи пор­ты-то, по­кажи, мо­жет она и те­бя приз­на­ет!

На кос­тре жа­рил­ся це­лый по­росе­нок.

Им­про­визи­рован­ная ули­ца из при­тащен­ных сю­да во­локом кресть­ян­ских изб бы­ла пол­на кус­ков мя­са, от­ре­зан­ных, но не сва­рен­ных и не сжа­рен­ных. Они гни­ли пря­мо тут, под но­гами, сре­ди об­гло­дан­ных кос­тей и экс­кре­мен­тов. Наг­рабле­но бы­ло столь­ко, что оби­тате­ли Ту­шин­ско­го ла­геря не ус­пе­вали съ­едать все это. Кус­ки пе­чени, ор­га­ны жи­вот­ных ва­лялись и тут и там, на до­роге, соз­да­вая сво­еоб­разный за­пах. Вонь от раз­ло­жив­ше­гося мя­са, ос­татков еды и прос­тых по­мо­ев сме­шива­лась с за­паха­ми че­лове­чес­ко­го дерь­ма, на­вален­но­го пов­сю­ду, без соб­лю­дения от­ве­ден­ных мест и их зак­ры­тос­ти. Это уже был не прос­то за­пах Мос­квы. «Мос­квой за­пах­ло», — ска­зал Афа­насий Влась­ев, ког­да все толь­ко на­чина­лось, и они приб­ли­жались к го­роду, где ждал ее Дмит­рий.

В Ту­шин­ском ла­гере сто­ял за­пах ада. Аро­маты ки­шаще­го чер­вя­ми мя­са, сгнив­ших ос­татков, за­пах от толь­ко что за­жарен­ных кус­ков, под­го­рев­ших и опа­лен­ных, сме­шива­лись с за­пахом выб­ро­сов че­лове­чес­ко­го те­ла, вер­нее мно­жес­тва че­лове­чес­ких тел, бле­воти­ной пе­реб­равших ме­дову­хи и бес­пре­рыв­но браж­ни­ча­ющих ка­заков и по­ляков, жру­щих и пь­ющих муж­ских осо­бей.

Мо­лодая жен­щи­на пе­редер­ну­ла пле­чами. Как сме­ли они ее, нас­то­ящую поль­скую арис­тократ­ку, ко­торой са­ми же дваж­ды при­сяга­ли, ко­торую са­ми приз­на­ли ца­рицей, как они, эти чер­ные хо­лопы сме­ли ос­кор­блять! Да как во­об­ще у них язык, их гряз­ный во­нючий язык мог дот­ра­гивать­ся до ее чис­то­го име­ни!

«Ко­го Бог ос­ве­тит, тот бу­дет не­сом­ненно и по пра­ву си­ять, — Ма­рина шла в свою из­бу, ста­ра­ясь не слы­шать воп­лей не­сущих­ся ей вслед. — Не по­тому сол­нце не яс­но, что его иног­да зак­ры­ва­ют чер­ный ту­чи».

— Вель­мож­ная пан­ночка! Мос­ков­ская ца­рица! Не ся­дет, не по­сидит, не выпь­ет, — это уже из­де­вались свои. — За­гор­ди­лась сов­сем.

Ма­рина вздрог­ну­ла. Пос­лы­шал­ся скрип хлип­кой две­ри. Вос­по­мина­ния сме­нились ре­алом. На­деж­ды и ожи­дания — пус­то­той и под­го­тов­кой к смер­ти. Что бы­ло луч­ше? Двад­цать пять лет жиз­ни за­кон­чи­лись оди­ночес­твом, и не­навистью. Ка­залось, да­же сте­ны тут, по­тем­невшие сте­ны это­го мо­нас­ты­ря, из­лу­ча­ют не­нависть к инос­тран­ке, к чу­жерод­но­му язы­ку и при­выч­кам.

Ива­нов­ский мо­нас­тырь стал ее пос­ледним убе­жищем. Нет. Не так. Прис­та­нищем для ее те­ла. При­вычек поч­ти не ос­та­лось. Поч­ти…

Она си­дела на скамье, чуть прик­ры­той со­ломой. Се­рое до­мот­ка­ное по­лот­но сви­сало на ка­мен­ный се­рый пол. Она заб­ра­лась на скамью с но­гами, по­доб­рав их под се­бя по-ту­рец­ки. Де­ревян­ный не­об­те­сан­ный стол был прид­ви­нут к скамье. Она опус­ти­ла на ру­ки го­лову. Спу­тан­ны­ми клочь­ями сви­сали во­лосы без плат­ка, без шап­ки. Ей бы­ло все рав­но.

Не бы­ло сил ше­вель­нуть­ся и пос­мотреть, по­чему скрип­ну­ла дверь. Мо­жет се­год­ня нас­та­нет и ее оче­редь. Ма­рина вздох­ну­ла. Пос­ко­рее бы все кон­чи­лось. На мгно­вение сле­зы ско­пились под ве­ками и вы­тек­ли на ще­ки, ще­коча спус­ти­лись по но­су и кап­ну­ли теп­лой вла­гой на се­рую де­ревяш­ку сто­ла. Она про­мок­ну­ла нос ру­кавом и под­ня­ла го­лову.

В ком­на­ту вош­ла мо­нахи­ня. Чер­ная выц­ветшая, поч­ти ко­рич­не­вая хла­мида, чер­ный кло­бук. В ру­ках у нее был ло­моть чер­но­го хле­ба. Гли­няная круж­ка. Во­да.

Вы­сокое ок­но все бы­ло за­вале­но сне­гом. Но снег не спа­сал. Ве­тер за­вывал как ди­кий зверь, дуя в ще­ли и про­носясь по ком­на­те, на­тал­ки­ва­ясь на длин­ные ще­ли в две­ри и ра­дос­тно вы­дувая за­пах го­релых лу­чин.

— Мож­но мне бу­маги?

Мо­нахи­ня ос­та­нови­лась на по­луша­ге. Звук го­лоса был неп­ри­вычен в этой ком­на­те. Она мед­ленно обер­ну­лась.

— Мож­но мне бу­маги? Мож­но мне бу­маги? — по­чему-то пов­то­рила свою прось­бу Ма­рина. — Я хо­чу ис­по­ведать­ся.

Мо­нахи­ня мол­ча от­верну­лась и пош­ла к вы­ходу.

— Бу­маги дай­те мне. Вы же хрис­ти­ане. Вы не мо­жете до­пус­тить, что­бы я умер­ла без ис­по­веди. Я хо­чу очис­тить ду­шу.

— Со­баке — со­бачья смерть. А ког­да ты за со­бой тол­пы нех­ристей ве­ла? Ты не хо­тела очис­тить ду­шу? Или ду­ши у те­бя не бы­ло тог­да?

— Да Бог с ва­ми. Как вы мо­жете так го­ворить!

Ли­цо мо­нахи­ни бы­ло смор­щенным пер­га­мен­том. На нем то­же мож­но бы­ло бы пи­сать, мель­кну­ло в за­тор­мо­жен­ном го­рем моз­гу Мни­шек. Ес­ли раз­гла­дить.

— Кто ус­тро­ил тут по­бо­ище? Мой муж по­гиб! Мой сын по­гиб! Это все ты, не­чес­ти­вая ведь­ма! Ты на­вела сво­их не­вер­ных псов на зем­лю на­шу! И одеж­да у те­бя по­хот­ли­вая. Мразь ты!

— Мой сын то­же по­гиб. Мой муж то­же по­гиб, — про­шеп­та­ла Ма­рина. Сле­зы по­кати­лись по ще­кам, уже нич­то не мог­ло их сдер­жать. — Мой ре­бенок… Ва­неч­ка…

— Сдох­нешь как со­бака. За­копа­ем те­бя в по­мо­ях!

— Я ни­чего не сде­лала, я ни­чего не сде­лала вам, я еха­ла… отец при­вез ме­ня…

— Не­чисть! Ты ис­точник сму­ты, ты ис­точник зла! Из-за те­бя все!

— А сын мой? Ва­неч­ка что сде­лал?

Дверь хлоп­ну­ла. Пос­лы­шал­ся звук за­пира­емой зад­вижки. Ме­талл скре­жет­нул и сно­ва все стих­ло.

Ма­рина зак­ры­ла гла­за, сле­зы бе­жали по гряз­ным ще­кам. Страш­ная кар­ти­на сно­ва за­поло­нила мозг. Ма­лень­кий маль­чик. Сы­ночек ее, сер­дце ее, кро­винуш­ка ее. Че­тыре го­да толь­ко и по­рас­ти­ла она его, по­бало­вала его, ми­лень­ко­го. Они не­сут его с не­пок­ры­той го­ловой. Не­сут его в ме­тель, снег бь­ет его по ли­цу, по гла­зам. «Ку­да вы не­сете ме­ня?» Да, он спра­шивал их, на­вер­ня­ка он спра­шивал их — ку­да вы не­сете ме­ня? Он был смыш­ле­ный маль­чик. Они ус­по­ка­ива­ли его, по­ка не при­нес­ли как овеч­ку на зак­ла­ние к ви­сели­це.

Ма­рина глот­ну­ла воз­ду­ха. Ды­шать бы­ло не­воз­можно. Она са­ма чувс­тво­вала эту ве­рев­ку, ве­рев­ку, что стя­нула шею ее ма­лыша.

Они по­веси­ли нес­час­тно­го маль­чи­ка, как во­ра, на тол­стой ве­рев­ке, спле­тен­ной из мо­чал. А ди­тят­ко был мал и ле­гок. Ма­рина ста­ла рас­ка­чивать­ся на скамье, при­жимая ру­ки к гру­ди, как буд­то она до сих пор при­жима­ла к се­бе ма­лень­кое тель­це сы­на. Ве­рев­ка бы­ла тол­стой пре­тол­стой. И узел нель­зя бы­ло хо­рошень­ко за­тянуть. Шея бы­ла тон­кая, дет­ская, бе­лая, неж­ная. Они ос­та­вили его, они ос­та­вили его по­лужи­вого, уми­рать на ви­сели­це. Уми­рать даль­ше от хо­лода, в ужа­се и стра­дани­ях.

— А­ааа­ааа­ааа­ааа!! — за­ора­ла она, не в си­лах вы­дер­жать мель­ка­ние страш­ных кар­тин му­чений ма­лень­ко­го сы­на. — За­кон­чи­те мою пыт­ку!!!!!!! Убей­те ме­ня!!

Да что это я, обор­ва­ла се­бя поль­ская пан­ночка. Мой сын умер. Мой муж умер. Что мо­жет еще при­чинить мне боль? Ни­чего.