Социальный философ Александр Лапин: Легко ли быть русским

Недавно в столице прошла презентация книги Александра Лапина «Копье Пересвета». Это произведение завершило цикл «Руссиада», двенадцать книг которого посвящены сорока последним годам жизни в современной России. С прозаиком, социальным философом и литератором-аналитиком Александром Лапиным в студии сетевого вещания «Вечерней Москвы» мы поговорили о том, что такое русский путь и почему Россия вряд ли сможет существовать без сильной власти.

Книги Александра Лапина современны, но написаны в классической манере, ярким языком и жанрово более всего соответствуют понятию «сага». Сквозные герои, наблюдать за событиями в жизни которых — захватывающее занятие, возвращение к персонажам, которые казались потерянными, жизненные сюжеты — такова проза Лапина. А «русский вопрос» он заострил в прозе больше, чем кто бы то ни было из его коллег.

— Александр Алексеевич, вы — бывший журналист, то есть привыкли к оперативности. Писатель же, как правило, редко пишет «по свежим следам». Но ваше творчество — сплошь «оперативная литература». Как это получается и почему вы так много внимания уделяете всему русскому?

— Когда-то давно, уйдя из «Комсомолки» и начав заниматься издательским бизнесом, я сильно заинтересовался русским вопросом по одной простой причине: я большую часть своей жизни прожил в национальных республиках. Родился в Кабардино-Балкарии, а потом двадцать два года прожил в Казахстане, где и стал журналистом. Переехав же в коренную Россию, я попытался определить, что такое русский человек. Есть ли, например, разница между русскими, которые живут за границей и на территории России, или нет? Это было вызвано тем, что я сам, познакомившись с казахскими националистами, русским стал очень быстро. Точнее так: они быстро становились казахами, а я — из советского человека перестраивался в русского. По крайней мере для себя я установил, что русские в тот момент не ощущали себя нацией или народом. Это были какие-то постсоветские люди. Чтобы стать русскими, им требовалось время. И я попытался как-то обозначить для них этот переход, дав определение русского. Это было в начале 90-х. Развал страны еще только начинался. Кстати, я мог бы остаться в Казахстане, столько лет там прожил, но решил, что надо ехать в Россию. Было время определения. Я определился сразу, что я — тут. Как говорили в Казахстане — «на стороне Кремля».

— Это было время тектонических перемен…

— Да не то слово… И вот, приехав в Россию, я начал выискивать формулу: а кто же такой русский человек? Для себя я определил: русский — тот, кто считает себя русским. Кто воспитан в русской культуре и языке, любит Россию и работает для нее. Позже я добавил к этому еще один пункт: русский — это православный, в той или иной степени, но все же. Если соблюдены эти условия, то человек, по-видимому, может называть себя русским — не по крови, а по духу. Это важно: в русском народе столько намешано крови! У меня отец, например, был из Архангельска, а мама — кубанская казачка, а казаки кубанские пошли из казаков запорожских…

Лермонтов: смерть и расследование

— И это у многих так, иди, ищи корни…

— И не найдешь. И для меня главным стало вот что: если человек считает себя русским, то он — русский. Не считает — значит, ему это и не нужно. Определив это для себя, я в газетах, что издавал, открыл рубрику, а на телевидении программу «Русский вопрос». Меня спрашивали: а что, такой вопрос — есть? А я понимал, что для тех людей, которые не определились до конца, заострение этой темы важно. И хотел рассказать этим постсоветским людям, что у них есть своя история и культура. И они постепенно доходили до своего самоопределения.

— За границей русскими когда-то называли всех подряд: татар, бурят, грузин. Приехали из СССР — все, русские. У нас дома, например, разговоры о чьей-то национальности вести считалось неприличным. По-вашему, кстати, понятие «советский человек» — оно особое, отдельное?

— Такого человека не было никогда. Для меня это было очевидно. Люди просто мимикрировали, на самом деле оставаясь татарами или казахами. Вы говорите, вас воспитывали в духе интернационализма...

— Ну да, и книжка «15 сестер» у меня была. Где сестры — республики…

— Но в момент перестройки вся эта неправда вышла на поверхность. Вся эта безоблачная дружба была большой иллюзией, которая распалась вместе с СССР. Наверное, кто-то ностальгирует по этой иллюзии, но я — нет. При этом замечу, что у меня много друзей и среди кабардинцев, и среди балкарцев, и среди казахов.

Советский Союз не разваливали, а убивали: политик Сергей Бабурин — о «разрушении» СССР

Что же касается оперативности написания, о которой вы спрашивали, то тут так. Я понял, что если не написать о том, что мы переживаем, все это просто канет в Лету. И убеждаюсь в своей правоте: недавно начался уже 25-й год нового тысячелетия, но я пока не вижу современных писателей, которые всерьез прошлись бы по этой теме — распад великой страны и смена общественного строя. Когда была презентация моего «Копья Пересвета», я говорил, что мы пережили такие потрясения, которые выпадают раз в две тысячи лет. 2000 лет тому назад разрушалась Римская империя, происходила смена общественного строя, а мы пережили то же самое: распад великой империи, которая управляла половиной мира, в итоге сменился общественный строй и произошло по сути второе Крещение — так я это называю.

— Но Римская империя распадалась несколько дольше… У нас все рухнуло, как замок из песка.

— А потому что это было неестественное образование, СССР. Почему, например, никто не вышел ее защищать, эту империю? Потому что для русских это было ярмо, которое мы тянули, разоряя собственную страну.

— Вы имеете в виду доминирование Российской Федерации над другими республиками?

— Конечно. Российская Федерация питала своими соками всю систему — и Советский Союз, и всех его сателлитов. Но для меня все это уже такое далекое прошлое, что углубляться в него я не вижу смысла. Кто-то может считать, что это была великая трагедия, ведь как много россиян осталось за пределами границ России. А другие считают распад великим благом, потому что страну нашу перестали доить.

— Кормили, поили, привечали. Но почему же мы потом начали вызывать такую нелюбовь. Это по сути риторический вопрос, во мне говорит обида...

— Я бы сказал не нелюбовь, а неуважение в большей степени. Никто не уважает слабаков. И тот, кто ведется на любые провокации, уважения не вызывает. Посмотрите на то, что происходит в Европе. Мигранты бьют европейцев, ведут себя разнузданно, насилуют женщин. Они почувствовали слабину и ощущают себя хозяевами.

— Но европейцы сами хотели «толерантности»!

— Хотели. Но она сродни той советской системе воспитания, что существовала в Советском Союзе, о чем мы уже вкратце говорили. Вы сказали, что у вас дома о национальности рассуждать считалось неприличным. Но те, о ком вы не хотели говорить, спокойно называли русских свиньями, и для них это было в порядке вещей. Уважают, повторюсь, сильных. Это как в семье. Упустил что-то — и дети сели на голову.

— Вы полагаете, людям нужны только сильная рука или даже кулак?

— У меня к этому отношение непростое, но попробую объяснить. Я по воспитанию своему и внутреннему складу всегда верил, что Россия может быть страной демократической. Да она и проходила несколько кругов по пути к демократии, да только каждый раз спотыкалась и возвращалась к своему изначальному состоянию... Мне казалось каждый раз, что вот чуть-чуть еще, капельку, — и все получится! Но чуда не происходило. И на склоне лет я начал понимать, что мы — империя. А империя никаким образом не может управляться демократически, ей нужна только сильная и достаточно жесткая центральная власть. Почему жесткая? Потому что входящие в нее народы находятся на разных стадиях развития: есть те, кто живет фактически при родовом строе, а есть — как в Москве — живущие в высокоразвитом, но раздробленном обществе, в котором все люди, как молекулы, существуют отдельно. И чтобы управлять столь различным по составу общественным пространством, нужна именно жесткая власть. Для культурного человека, возможно, жесткие проявления и не нужны, но в государстве не может быть разных законов для всех. Если же мы хотим демократии, то для этого придется замкнуться в отдельные маленькие государства. Например, одно будет существовать на территории Москвы и Московской области, и тут будут свои законы. А в Сибири — другие.

— Но это невозможно, если только не вести речи о полном распаде государства.

— Конечно, невозможно. И есть еще несколько важных моментов. Например, такой: наше государство было создано по ленинским принципам, и поэтому у нас существует море небольших автономных образований, каждое из которых претендует на самостоятельность и самодеятельность. Стоит центральной власти чуть ослабеть, как появляются мелкие вожди, которые жаждут своим народом управлять. И что? Выбор невелик: мы должны либо подавлять это, либо соглашаться с распадом страны. Но я, как представитель государствообразующего народа, с этим не согласен. Я один распад страны уже пережил и прочувствовал, с меня достаточно. Поэтому я и поддерживаю жесткую центральную власть.

Есть еще и третья причина. Размеры нашей страны огромны, на ее территории находятся гигантские богатства, и всегда находятся желающие откусить от них кусочек. А чтобы кусочек этот откусить было нельзя, надо иметь большую силовую составляющую, чего в маленькой стране быть не может. То есть, если мы выбираем жизнь в большой стране, нам нужна сильная центральная власть. Если хотим жить по демократическим принципам — будем жить в маленькой общине или коммуне.

— Очень любопытно… А скажите, почему уже столько лет прошло после смерти Сталина, а его имя до сих пор — своеобразный водораздел для нашего общества?

— Ну, мы и по поводу Ивана Грозного не можем договориться, равно как и по поводу более мелких руководителей — Берии или Абакумова. Но понимаете, в чем дело: люди устают от сложностей и противоречий жизни. Они хотят, чтобы им все просто объяснили и направили их, куда нужно. Одни готовы как-то самостоятельно решать свою судьбу, другие предпочитают, чтобы кто-то решал ее за них, пусть с издержками. А есть вопросы, на которые у отдельно взятых людей нет и не может быть ответа. Вот бешеная коррупция. Как решить эту проблему? А ведь люди постоянно сталкиваются с ее проявлениями. И так появляется надежда: а вот придет Иосиф Виссарионович и ка-а-ак рубанет! Хотя на самом деле сваливать на государство решение всех проблем все же нельзя.

— Мы избалованы и инфантильны… Еще безответственны, наверное.

— Да. И хотим, чтобы кто-то разруливал наши проблемы. Как хорошо: пришел Сталин, ну или Путин, все порешал, а мы сидим в стороне и жуем пиццу. Но, как говорят грузины, «это вам не лобио кушать». Тяга к жесткой руке объясняется как желанием порядка, так и, увы, тем, что люди не хотят сами напрягаться.

— Хотела спросить вас о патриотизме… На данном историческом этапе для его развития есть, кажется, все условия. Но уже сейчас видно, что есть настоящие патриоты, а есть патриоты иные.

— Так было всегда. Есть патриоты, а есть люди, которые приспосабливаются к тем ветрам, которые дуют, мимикрирующие под патриотов только потому, что это выгодно. Я прекрасно понимаю, о чем вы спрашиваете… Да, я, писатель, могу пару раз съездить за ленточку, быстро написать роман на актуальную тему, а затем претендовать на премию… Есть целая когорта таких людей, но что их обсуждать? Так устроен мир. Главное, чтобы понимали, кто патриот, а кто примазавшийся, те, кто обличен властью. Но, увы, так бывает далеко не всегда, и частенько поощряют псевдопатриотов.

— Возможно, они более активны?

— Конечно. Сегодня такой «патриот» дует в одну дуду, а завтра — в другую. Да все у Толстого еще описано. Пока Болконский Безухову объяснял, что такое патриотизм, другие кинулись бежать.

— Вы знаете, я уже не раз думала: возможно, позиция «отъезжанта» честнее, чем позиция затаившегося «ждуна»?

— Эти последние еще и у кормушки первыми окажутся, уверяю вас. Но что мы можем с этим сделать? Классифицировать их как-то? Если только биографии смотреть внимательнее… А вообще есть разные люди, разные тенденции и разные философские системы. Вопрос в том, соответствуют ли они потребностям народа. Например, нам долгие годы пытались нахлобучить ту систему ценностей, которая нам чужда по определению. Вы понимаете, что я имею в виду — тут все эти гендеры и так далее. Но были ведь те, кто радостно все это насаждал. В 90-х я страшно интересовался вопросами демографии и даже защитил работу «Демографическая проблема в печати». И еще тогда, начав говорить о русском вопросе, я понимал, что мы начали вымирать и нам остро нужны национальные программы и так далее. Но однажды мне из прокуратуры прислали мягкое предупреждение: что-то часто вы употребляете слово «русский», надо бы писать и говорить «россиянин». Тогда органы власти были настроены на подавление русского национального чувства. И многие пострадали от того, что все русские движения выкорчевывались. Я говорил: мы триста лет были под монголо-татарским игом и тридцать — под либеральным. Но татары хоть в духовную жизнь по крайней мере на первом этапе ига не лезли: забирали дань и сваливали в Орду. А тут внедрялись, да как… А мы еще эти внедрения и принимали всей душой.

— Меня очень печалило наступление ювеналов и те удары, которые были нанесены по нашей традиционной системе воспитания. Не хочу сказать, что детей надо ставить на горох, но… А тут все посыпалось, замечания ребенку не сделай, отберут дитя, появились разные «яжематери» — это которые «я же мать, я лучше знаю», из школы воспитание ушло…

— Мы констатируем сейчас общее состояние: мы только-только очнулись и пытаемся понять, куда идти. Так-то тридцать лет не заморачивались. Все так. И можно сделать совсем жесткий вывод. Вот говорят немало о релокантах. Но, на мой взгляд, мы сами виноваты в том, что эта проблема существует. Мы их тридцать лет воспитывали. Я тут общался с ребятами из двух разных колледжей Липецка. Из ста человек никто не знает, кто такой Берия. Наше поколение Ленина тоже не застало, но знает, кто это! Огромный культурный разрыв между нами... На СВО сейчас пошли добровольцами в основном люди, прошедшие 90-е, не молодежь. А почему? Да потому! И надо честно признать — наша в этом вина. Но мы любим всех обвинять в своих бедах, кроме себя. А это напрасно. Стоит быть честнее.

— Александр Алексеевич, а учитывая все вышесказанное, не слишком ли сложны ваши книги для современной аудитории?

— У меня и правда такое сомнение есть. Иногда, когда я вижу, что показывают по телевизору, думаю — наверное, я уже к могиканам отношусь… Герои моих книг — нормальные люди. Но кто будет о них читать, правда? Вот герой нескольких выпусков программы — муж восьми жен, родивших ему 26 детей. И все смотрят. Значит, интересно? Когда я начинал писать, тираж средний у книги был 10 000. Сейчас — две. Но я точно пишу не хуже, чем тогда. Но издатель понимает, что такую литературу не раскупят: он-то знает о спросе все! А я еще стараюсь как-то адаптироваться под аудиторию… Хотя, знаете, не хочется наезжать на людей. Разные есть времена. Когда я был молодым, то говорил, что наши дети будут умнее, красивее и счастливее нас. Увы, так не вышло. Просто есть времена одичания, а есть времена возвышения духа. Так было и раньше. Например, сначала была Римская империя с ее высочайшей культурой, потом мрачное Средневековье с варварами, исключительно церковной литературой и сжиганием ведьм на кострах, но после него наступил Ренессанс, и культура вновь начала поднимать голову. Мы сейчас находимся на грани полного одичания…

— В теорию о том, что надо достичь дна, затем от него оттолкнуться и всплыть, не верите?

— Не особо. Речь ведь идет не о том, что мы вот-вот начнем бегать с топором. Я говорю про одичание умственно-нравственное. Человек растет через табу: вырастает из маленького животного, насколько сможет. А если табу разрушается — не растет.

— Табу? Многие современные теории воспитания гласят, что ребенку можно все.

— Это западные теории. А между нами и западниками — две большие разницы. На Западе Великая Французская революция, а за ней и масоны исходили из лозунга, что свобода личности — высшее достижение и проявление человечества. Эта тенденция из века в век повторялась, а сегодня она пришла к окончательному итогу: свобода личности ставится ныне выше морали, выше нравственности.

— Культу индивидуализма...

— Верно. Мы всегда считали, что общество выше индивидуума. Но Брейвик убил 77 человек, ранил еще полторы сотни и довольный живет в трехместной камере, отлично питается, получает какое-то образование, не кается. То есть права личности — пусть это хоть убийца, хоть извращенец — ценятся на Западе выше всего остального. И это окончательная точка развития этого постулата и та борозда, которая нас так жестко с Западом разделяет.

— Но надежда-то есть — на свет?!

— Она есть всегда.

ДОСЬЕ

Александр Алексеевич Лапин родился 14 мая 1952 в станице Прохладная Кабардино-Балкарской АССР. После службы в Советской армии (1970–1972) работал строителем-монтажником на Алма-Атинском домостроительном комбинате. В 1973 году поступил и в 1978-м с отличием окончил факультет журналистики Казахского государственного университета. Работал в журнале «Автомобильный транспорт Казахстана», где прошел путь от корреспондента до главного редактора этого издания. В 1986 году пришел в «Комсомольскую правду» собкором по Казахстану, стал заместителем гендиректора газеты. В 2000 году переехал в Воронеж, создал собственный газетный бизнес — Издательский дом «ЕВРАЗИЯ-ПРЕСС — XXI ВЕК» (20 изданий, типографии, сеть распространения). Член Союза писателей России.

ТОП-10

• Я люблю (сборник рассказов и новелл, 2002),
• Русский вопрос (публицистика, 2007),
• Русский ответ (публицистика, 2009),
• Русский крест (роман, 2010),
• Утерянный рай (роман, 2013),
• Непуганое поколение (роман, 2013),
• Крымский мост (роман, 2019),
• Книга живых (трилогия, 2021),
• Страсть и бомба Лаврентия Берии (роман, 2022),
• Копье Пересвета (роман, 2024).

26 февраля Госдума приняла в первом чтении проект закона о защите русского языка. Это стало темой беседы с писателем Юрием Поляковым, по чьей инициативе в «Вечерней Москве» появилась рубрика «Опорный пункт».