Иркутские истории. Умереть «на карте»
«Ни разу, кажется, Черский не написал специально ни о жене, ни о детях, а только вставлял о них коротенько между абзацами с подробнейшим описанием местности и обрабатываемого материала. В письме от 25.05.1882 буквально обмолвился: «У меня за это время возникли некоторые перемены: дочь умерла от поноса и похоронена 19 мая. Вследствие такого уменьшения в составе семейства понятно, что в Преображенское отправлюсь только вдвоём с женою, не считая сынишки, за которым особенного ухода не предвидится. «Коли пошло на смерть», как говорят, то это и лучше, что ребёнок заболел и умер на месте, а то в городе было бы действительное мучение с ним». Науку всегда двигали фанатики. Со временем все или сильно измельчало, или покрылось плесенью иных ценностей… «Иркутские истории», Валентина Рекунова.
Мамонтов не принимаем!
К началу октября носорог был приготовлен к отправке в Петербург. Ящики тяжелее пуда для пересылки не принимали, поэтому пришлось делить на два — в один поместить кости, а в другой — голову. Лимовой извозчик был настроен меланхолически и вопросов не задавал, а почтовый служащий уточнил:
— Сможем отправить, если будут разные адресаты, иначе нарушим правило: не больше пуда на одного.
— Но позвольте: всё это — носорог, и предназначен он исключительно Академии наук. Никому другому.
— Так я разве против? Но приму один ящик. Выбирайте, какой.
В столицу отправились кости, а голову носорога Иван Дементьевич Черский привёз обратно в музей ВСОИРГО. Ломовой к тому времени вышел из меланхолии:
— А чо такое тяжёлое? Ну да, голова — чо мы, голов на плечах не держали? А ха ха! А носорогов нету давно, это нам в школе ещё говорили.
А консерватор музея Черский проработал до позднего вечера, с выражением крайней сосредоточенности на лице. Многие из коллег принимали её за угрюмость, заходили только по делу, да и сам он почти не поддерживал старых знакомств и новых не искал — кажется, оттого что не любил отдыхать и говорить о вещах, посторонних науке. И напротив: всё касаемое зоологии открывало в нём приветливого, мягкого, даже сентиментального человека. «Искренне благодарю за кости: каждое упражнение в определении их составляет дли меня особенную приятность, — писал он коллеге Александру Лаврентьевичу Чекановскому в сентябре 1872-го. — Я был бы очень рад, если бы кости эти остались на некоторое время у меня, так как можно надеяться, что ненадолго предстанет возможность проверить не вполне определённые виды».
Присланная коллекция, в самом деле, представляла любопытный материал для исследования: пяточная кость оленя, рог изюбря, кость крыла неизвестной птицы и, самое главное, обломки челюсти двух молодых свиней — по длине их зубов Черский вычислил длину черепа и пришёл к выводу, что на исследованной Александром Лаврентьевичем территории водились более крупные особи, чем те, что были уже известны.
Посылка благополучно вернулась к Чекановскому, а от него уже шла другая — с тушками, и Иван Дементьевич предвкушал: «Если найду в ней хотя бы один экземпляр с незаросшими черепными швами, то это будет настоящий клад!» Нашёл! А вскоре новая радость: «Искренне благодарю за присланную часть черепа; я узнал в ней старого омского знакомого — Ovis argali, череп которого я имел из Алтая. Но в настоящем случае он представляет более интереса, во-первых, потому, что до сих пор ископаемые остатки его не были еще показаны в Сибири». А через месяц, в декабре 1872-го приписка: «Из новостей сообщу вам о получении еще другого черепа argali из Тунки, присланного Кс. Шмайтером».
В Иркутске Черский обошёл всех рабочих кирпичных заводов — просил быть внимательными при заборах глины. И в 1874-м ему доставили останки северного оленя. А в 1876-м — останки медведя. Обоих принесла Ушаковка. Но главной приманкой для Черского оставались пещеры, и летом 1875-го он полтора месяца просидел в одной из них, под Нижнеудинском, зато уж и вывез оттуда великолепный ископаемый материал. Им заинтересовались уже два петербургских академика, Брандт и Шмидт, и есть надежда, что через них можно будет заполучить открытый лист на раскопки в Балаганской пещере. На ВСОРГО же рассчитывать не приходится: правитель дел ясно высказался, что «пещерная» экспедиция не отвечает высоким целям Общества и состоялась лишь потому, что он был в отъезде.
Что же, этого господина можно понять: не каждый может работать с зоологическими останками и даже просто способствовать их обнаружению и исследованию. Но правда и в том, что они — исключительной важности материал, позволяющий реконструировать прошлое. Сибирь богата его ископаемыми следами, и академик Брандт, например, был просто счастлив получить из Иркутска ступню мамонта, а, изучив её, возвратил с благодарностью и благоговением. Жаль, что почта часто отказывает в пересылке — академик вынужден изучать мамонтов на расстоянии — через посредство музейного консерватора Черского. Ивану Дементьевичу это, впрочем, не в тягость, он, по собственному признанию, с равной страстью исследует всё, «начиная с малого мышонка до великана мамонта, начиная с одного позвонка до цельного скелета — наконец, начиная с одного экземпляра до целой их сотни». В геологической экспедиции на Колыму (в зиму 1892-го) Черский услышал о мамонте, будто бы обнаруженном местным казаком Санниковым на берегу реки Яны — и с первой же почтой отправил Санникову письмо с подробнейшим указанием, что следует сделать немедленно, а что не следует ни при каких обстоятельствах. Обещал оплатить круглосуточную охрану останков и, конечно же, разъяснил: находка представляет исключительный интерес как для Академии наук Российской империи, так и для самого императора, давшего средства для его, Черского, экспедиции.
Из газеты «Восточное обозрение» от 14.01.1889: «Восточно-Сибирскому отделу Географического общества место на Парижской выставке значительно сокращено, так что предполагавшиеся к отсылке крупные экземпляры животных, вероятно, не будут отосланы».
Анахорет
В девятнадцатом веке по Нижней Тунгуске гуляли самые невероятные слухи. О Черском, ещё в первый приезд его говорили, что он предсказывает ливень в марте — и ливень, действительно, был.
В 1882-м село Преображенское представляло из себя улицу в три десятка домов, неогороженных и с плоскими крышами. Приличнее всего смотрелась школа, и, к счастью, учитель Иван Никитич Балакшин согласился приютить семью Черских. Комнатка была совсем крохотная, но с передней, двумя чуланами и отдельным ходом. Кровать решили не ставить — и сэкономили таким образом место под «кабинет», отгородили его ситцевой занавеской. Летом спать на полу было даже и хорошо, нежарко; когда же температура за окном опустилась до — 54,8 по Цельсию, она и у пола понизилась до — 5. Но никто удивительным образом не простудился. Все были заняты и очень увлечены; даже трёхлетний Саша ходил с мамой по заснеженным узким дорожкам — «снимал показания».
Черский был направлен ВСОИРГО в Преображенское вместе с простейшим оборудованием для метеостанции. Не всё удалось довезти в исправности, но Иван Дементьевич сумел как-то исправить сломанное и запустить. Жена Мавра Павловна (он называл её Машей) очень скоро усвоила все обязанности наблюдателя, дав мужу сосредоточиться на раскопках.
Коротенькое преображенское лето восемьдесят второго принесло замечательные находки — останки мамонта, носорога и северного оленя. Для полноты картины оставалось обнаружить следы пребывания неолитического человека, но это было бы слишком большой удачей, старший коллега Чекановский уже был здесь, на Нижней Тунгуске, искал, но не нашёл. Так прошёл июль, а в холодном дуновении августа (одиннадцатого выпал первый снег) вдруг почувствовалась надежда. Ни на чём, кажется, не основанная и возникшая ниоткуда, просто между явью и сном вдруг мелькнула подсказка, и он успел ухватиться, развернуть, приложить к воображаемой карте, найти нужное место. И очень точно, как оказалось: нашёл там много следов присутствия древнего человека. Выбрал лучшие образцы: нефритовый топорик, долото и очень своеобразный долотовидный молоток, и прежде, чем начать их описывать, поделился радостью «с любезным Николаем Ивановичем».
Витковский, член Распорядительного комитета ВСОИРГО и его же музейный консерватор, кроме прочего выполнял все запросы Черского: получал и переправлял гонорары и жалование; часть средств обращал в ценные бумаги, открывал и закрывал банковские счета; вёл переписку с Академией наук и снабжал семью всем необходимым. На северах цены стояли суровые, дешёвой была только рыба, и Черские охотно покупали её, но сахар, муку и пр. присылал Николай Иванович. Он же был поверенным и во всех их личных делах.
Не грешил сантиментами
О них, впрочем, сообщал Иван Дементьевич скупо и сухо. Ни разу, кажется, не написал специально ни о жене, ни о детях, а только вставлял о них коротенько между абзацами с подробнейшим описанием местности и обрабатываемого материала. В письме от 25.05.1882 буквально обмолвился: «У меня за это время возникли некоторые перемены: дочь умерла от поноса и похоронена 19 мая. Вследствие такого уменьшения в составе семейства понятно, что в Преображенское отправлюсь только вдвоём с женою, не считая сынишки, за которым особенного ухода не предвидится. «Коли пошло на смерть», как говорят, то это и лучше, что ребёнок заболел и умер на месте, а то в городе было бы действительное мучение с ним».
За семь месяцев до экспедиции, ещё из Александровского написал: «О своем здравии сообщу, что с половины сентября никаких приливов к голове и её содержимому не ощущаю и потому благоденствую, зато [г] парнишка уже пятый день как заболел скарлатиною, да и баба больна простудою и скоро будет болеть и кое чем другим — сиречь, сделает попытку разрешиться от бремени, успешность которой будет зависеть «от наших с вами молитв», а отчасти и от выдаваемых денег».
Роды прошли благополучно, а в начале весны полугодовалую девочку и сына-двухлетка взяли… в командировку на север… Глава семейства из личного опыта знал, какою ценой добывается в тех местах «богатый материал».
15 июня 1873 г. экспедиция Черского застряла у левого притока Китоя — ждали, пока вода спадёт хотя бы на полтора метра. Но и после того оставалась смертельная опасность. Когда всё-таки переправились, Иван Дементьевич записал разговор свой с проводником:
— Ты, батюшка, шибко побледнел как конь-то твой оступился...
— Как не побледнеешь!
— Да уж! Не мы перебрели, а Бог нас перенёс. Я уж похлестал маленечко вином в воду — благодарил.
— И я поблагодарю. Батюшка Китой, спасибо тебе!
25.06.1873: «Остались ночевать, опасаясь предстоящего брода. Прошедший был самый опасный. Моя лошадь упала и только благодаря выступающему камню смогла противиться быстроте течения».
26.06.1873: «Брод был самый глубокий дотоле. Я падал, но удержался».
02.07.1873: «Дорога ведёт к крутому подъёму около ущельной речки. Подымаясь, две лошади упали, пролетели кувырком на несколько саженей вниз. Наконец, третья, кувырнувшись три раза через шею, скатилась к упавшей сухой лесине, причем проколола себе плечо позади лопатки и на вершок слишком разрезала кожу на брюхе около паховой области. Облитую кровью мы ввели ее на гору, но, постояв немного, она стала сильно хромать и не годилась к езде. С трудом остановив кровотечение, мы остановились ночевать на горе. Вещи мы таскали на себе и все восхождение длилось до трех часов».
03.07.1873: «Наша раненая лошадь кое-как таскает лёгонький вьюк. Нам доведётся простоять здесь несколько дней, она поправится. Вода теснится к правому утесу, пенится и шумит ужасно, в некоторых местах поверхность её представляет заметный наклон с правого на левый берег».
Однажды на опасной тропе Мавра Павловна оглянулась — и не увидела сына. Он выпал из седла от большого толчка. К счастью, успел схватиться за подпругу. Ещё раз, уже двенадцатилетним, едва не умер от скарлатины; дело было зимой, на долгом пути, когда с оленей пересаживались на собак, ночевали в снегу. А впереди ещё был тяжелейший Верхоянский хребет: глянув вниз, лошади садились на задние ноги и натурально ехали. Даже опытные проводники не могли удержаться в седле, и только Мавра Петровна не упала ни разу.
Женитьба Черского на крестьянке из села Александровское удивила и огорчила его давних товарищей. Кроме очевидного мезальянса беспокоила и неизбежность отмены давно задуманных экспедиций. От одной из них (на Камчатку) он уже отказался, и застрельщик её Бенедикт Дыбовский явно сердился. Не случайно Мавра показалась ему неотёсанной и капризной. А Иван Дементьевич объяснял: у них сыну два года, к тому же жена станет хорошей помощницей.
Мавра, и в самом деле, научилась вести дневники наблюдений, препарировать, собирать гербарии. Сын говорил по-якутски, хорошо стрелял и рисовал, то есть стал полезнейшим членом экспедиции. Он пошёл по следам отца, но прожил очень мало — покончил собой в сорок два года.
Иван Дементьевич не грешил сантиментами, когда писал, говорил о жене и о детях, но всё связанное с научными изысканиями будоражило, побуждало к дипломатичности и даже к употреблению уменьшительно-ласкательных суффиксов: «проектик», «прошеньице», «экземплярчик «Известий ВСОИРГО». Чуть задержалось деловое письмо — и сразу обиженно-встревоженное: «Милостивый государь Николай Иванович! Ни одного словечушка — а сколько времени прошло»!
В последнюю, Колымскую экспедицию Иван Дементьевич взял племянника — сына сестры. Отличный был стрелок и препаратор, много материала добыл, но в Верхнеколымске влюбился в дочь священника и женился. При этом составил письменное обязательство, что счастливая перемена не уменьшит его рабочее рвение. Черский «отступничества» не простил и уволил стрелка «по бесполезности». Племянник поселился с женой под Якутском, прожил обычную жизнь счастливого человека и оставил многочисленное потомство.
Иван Дементьевич Черский умер, не завершив Колымскую экспедицию. И в этот же год его имя появилось на фризе музея ВСОИРГО. Это стало началом увековечивания; не поддаются учёту многочисленные мемориальные доски, бюсты, равно как и музеи, организации, носящие его имя; именем Черского названы несколько рыб и ракообразных, один из видов шмеля; имя Черского на почтовых марках, на картах — в названиях двух хребтов, двух ледников, двух берегов, вулкана, пика, горы, долины, стоянки древнего человека, аэропорта, посёлка, пяти улиц. Он и умер «на карте» — в экспедиции, в 120 верстах севернее Средне-Колымска.
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс