Протестный КСП и Танечка Милорадова
Когда я читаю про хорошую «молодежь», которая вышла на площадь 26 марта и 12 июня, я проникаюсь к этой теме безусловным сочувствием, волнением, и даже гневом: как не сочувствовать тем, кого бьют резиновой палкой по башке. И в то же время мне начинает казаться, что я медленно схожу с ума: все эти мантры про «молодежь», «которую не обманешь», про «свойственное молодежи чувство справедливости», про «молодежный бунт», про «новое поколение», которое «иначе глядит на мир», и так далее — все это я когда-то уже слышал. Я читал эти мантры десятки раз. Была целая мифология «молодежи», которая придет и все решит, все разрулит, все построит и все расставит по своим местам. После 1991 года, кстати, ничего подобного я уже никогда не слышал, потому что «молодежная мифология», как мне всегда казалось, была частью советского мифа. Но нет, я ошибался.
И теперь, когда я вновь, через 30 лет, сталкиваюсь с тем, как склоняют «молодежь» по всем падежам и приставляют к «молодежи» самые разные прилагательные и существительные, я, конечно, сразу вспоминаю Танечку Милорадову. Да, была у меня когда-то такая знакомая, которая однажды сходила на слет КСП.
Танечка Милорадова (член ВЛКСМ с 1974 г., студентка заочного отделения Института культуры), никогда не увлекалась никаким пением вообще. Она любила классическую музыку (Бетховен. Сонаты № 14, 15, 27, 32 в исполнении Святослава Рихтера и Глена Гульда, «Багатели» того же автора, «Карнавал» Шумана, некоторые вещи Прокофьева и Скрябина в исполнении Софроницкого), она любила литературу (Цветаева, Ахматова, Пастернак, Илья Эренбург «Хулио Хуренито» и другие ранние его вещи, Томас Манн «Волшебная гора»), она любила красоту природы, хорошее вино, но когда ее друзья стали бесконечно бренчать на гитаре и мычать эту песенную лирику, ей пришлось глубоко задуматься.
Все это, конечно, ей претило и было неприятно. Ну, Окуджава. Да и то, прямо скажем, не все. «Из окон корочкой несет поджаристой» — это что, пародия на дворовые песни? Ну, кое-что из Галича, но его толком никто из них не знал и петь не умел.
Уже начиная с Визбора начинались вопросы. Все эти «Кожаные куртки» она просто на дух не переносила. Не говоря уж о таких современных хитах, как «Ежик резиновый с дырочкой в правом боку». Это было просто за пределами добра и зла.
Поэтому, когда подруга Ивлева предложила ей поехать на «кустовой слет КСП», она, конечно, сильно удивилась.
…Они приехали на станцию Турист, кажется, в час дня. На платформу высыпало человек двести. Столько одинакового народу, да еще с гитарами, она в жизни еще не видела. Пассажиры еще в электричке смотрели на них испуганно, просили громко не петь, кто-то попытался выставить их из вагона в тамбур, кто-то, наоборот, настойчиво лез знакомиться и общаться, какие, мол, хорошие ребята, не хулиганы.
В любом случае это была невероятно огромная толпа, которая ее слегка пугала. Шли долго, растянувшись по проселку, как армия. Редкие проезжающие грузовики им сигналили.
Небо между тем темнело и не предвещало ничего хорошего. Стояла вторая половина октября. Тревожное время, когда у Танечки всегда было не очень веселое настроение. «Куда я иду?» — спрашивала она и не могла найти ответа, ей было неудобно в этих сапогах, которые ей сразу натерли ноги, поскольку, кроме как на картошку, она ни разу их не носила, а тут надо было пройти целых шесть километров, в этой неприятной брезентовой штормовке, от рюкзака болела спина, но главное, болело сердце.
Но постепенно она втянулась…
Большое небо в окрестностях платформы Турист, как говорил поэт, «дышало осенью», но в этом не было привычного ей осеннего одиночества, ведь оно дышало для всех этих людей, которых с каждым шагом становилось все больше и больше, а когда они наконец, миновали перелесок и вышли к поляне, Танечка просто ахнула. Это было просто невероятно.
Поляна представляла собой огромное, гладкое, ровное, как доска, поле с вытоптанной мелкой травой, с редким кустарником, а по обе стороны от поля поднимались небольшие пригорки, за одним из пригорков текла мелкая, спрятавшаяся в кустиках река, и все это пространство было усыпано людьми.
Сравнение с Бородинской битвой Танечку между тем по-прежнему не отпускало. «Но с кем же битва? — задумалась она. — Где враг?»
Люди ставили палатки, тянулись за водой с бидонами и ведрами, разжигали костры, сколачивали из бревен и досок сцену, уже, конечно, пели и настраивали гитары, Танечка оглянулась — вокруг было примерно несколько тысяч таких же, как она, ну или почти таких же, по дороге ей попались какие-то очень близкие, до боли близкие лица, в некоторых девочках, растерянно и в то же время благодарно и восторженно бредущих в этой толпе, она почти узнавала свое собственное выражение — это было переживание, равного которому она потом долгие годы не знала, а может быть, такого больше уже никогда и не было.
Слет был устроен следующим образом: была большая сцена, где ночью ожидался основной концерт, и несколько малых сцен, где «кустовые слеты» выдвигали своих лауреатов и представителей.
Радиофицирована была только одна, основная сцена. Кустовые сцены довольствовались «живым звуком». Звук и без всякого усиления разносился хорошо, чисто, как будто они пели в церкви.
Бросили куртки, сели на траву. Мальчики услужливо принесли какие-то маленькие доски или пни, быстро сделали удобные сиденья.
Слушали песни, тут на «Разгуляе» выступали какие-то группы из МАИ, МИФИ, МФТИ (пели они, конечно, довольно красиво), Таня по-прежнему была в большом возбуждении, здесь вообще все было очень ярко и необычно, и совсем не то, чего она ожидала, тем не менее она никак не могла избавиться от мысли, что кто-то кроме них с ее Ивлевой будет ночью спать в их палатке.
Когда в «кустовом» концерте образовалась какая-то пауза, она неуверенно и тревожно задала свой главный вопрос: а как технически это возможно?
Ивлева засмеялась.
— Ну ты что, дура? Придет со своим спальником, бросит, завернется, вот и все. Будет храпеть — вилы в бок. А ты что, боишься, что тебя изнасилуют?
Она обиделась и замолчала.
…Наконец началась подготовка к большому концерту.
Они с подругой Ивлевой пошли вдоль поляны, кругом звенели гитары, орали незнакомые голоса, у Милорадовой совсем закружилась голова, и довольно скоро она почувствовала себя как Пьер Безухов в сцене Бородинского сражения. Невероятная однородность, живая энергетика и странная взвинченная доброжелательность этой огромной массы людей ее пугала, завораживала, и голова кружилась все больше.
Наконец, подруга Ивлева нашла то, что искала — «палатку с Вадимом Егоровым», и повела ее слушать эту песенную знаменитость, но по дороге Танечка как-то отстала, затерялась, и теперь стояла одна, не зная, что делать. Кто-то дернул ее за руку и повел к костру.
— Ты кто? — спросил ее весело какой-то бородатый парень в очках и в свитере, в огромных охотничьих сапогах.
— Я из «Разгуляя», — смиренно ответила она.
— А, конкуренты! Хочешь водки?
Она испуганно кивнула.
Все почему-то захохотали.
— Борь, ты давай осторожней, тут этот ходит, из райкома, выливают водку, говорят, — крикнул кто-то.
— Я ему вылью… — грозно сказал Боря, присел, охотничьи сапоги у него при этом смешно оттопырились, и начал как-то исподтишка, ласково нацеживать в граненый стакан мутную жидкость.
— Только учти, Разгуляй, это не водка, а самогон. Сначала выдохни.
Она послушно выдохнула, обожгла рот самогоном, после чего потеряла ориентацию в пространстве как-то очень уж сразу и очнулась на берегу реки Истра с тем же Борей, который бережно держал ее за руку и что-то горячо объяснял.
— Пойми, это… Это… — говорил он. — Это нужно понять сейчас, сегодня, не завтра, не послезавтра.
— Что это?
— Ну я же тебе говорю… — сказал он. — Ты что, не слышишь? Я тебя специально сюда отвел, чтобы без стукачей. Наши песни — это песни протеста! Понимаешь, протеста! Как у Виктора Хары! А эти песни — да их в телевизоре можно исполнять. В «Утренней почте». Поэтому мы и решили, что не допустим.
— Чего не допустим? — опять не поняла она, преданно глядя в его бороду.
— А вот увидишь… — сурово ответил Боря и повел ее обратно.
Все-таки какую-то часть его объяснений она пропустила, и это было обидно.
У костра уже сидела подруга Ивлева и терпеливо ее ждала.
— Познакомилась? — весело сказала она. — Ну ты, конечно, Милорадова, даешь. Ну самых ненормальных тут нашла. Ну вот просто самых.
Сравнение с Бородинской битвой Танечку между тем по-прежнему не отпускало. «Но с кем же битва? — задумалась она. — Где враг?»
Постепенно поляна — и все это человеческое варево на ней, вся эта бесформенная толпа, приобрели другие черты. Начали раздаваться призывные крики, люди заторопились, начали сбиваться в кучи, по кучам разбегались некие деловитые ребята, раздавая некоторым какие-то палки. В это время было уже совсем темно, часов восемь или девять, Танечке стало страшно. Они с Ивлевой тоже построились куда-то, и она, наконец, спросила:
— Мы куда-то идем?
— Да, к большой сцене…
— А она где?
— Она у реки, там, где излучина, помнишь? — И Милорадова вспомнила, что когда они тянулись от станции, она увидела, что большую сцену строят не на самой поляне, а у поворота реки, за маленьким пригорком, на котором, наверное, будет удобно сидеть — получается как бы амфитеатр.
Началось движение. Люди подняли над головой эти таинственные палки и начали их зажигать.
— Это что, факельное шествие? — прошептала Танечка.
— Да! — раздраженно сказала Ивлева. — Сама не видишь?
Факельные шествия она видела только в документальных и художественных фильмах про ку-клукс-клан. Это было как-то совсем не из той оперы.
Но в это время стройный хор голосов грянул песню.
— Поднявший меч на наш союз…
Ивлева сразу подхватила:
— Достоин будет высшей кары…
Танечка радостно запела тоже, эту песню она все-таки успела выучить.
— И я за жизнь его тогда…
— Не дам и самой ломаной гитары… — резко и мощно развил тему мужской хор, оказавшийся где-то неподалеку и как будто ждавший своего часа, как засадный полк.
Песня взлетела над поляной и сверху, как луна, осветила идущих:
— Пускай безумный наш султан
Сулит дорогу нам к острогу…
Таня шептала одними губами:
— Возьмемся за руки, друзья.
Возьмемся за руки, друзья.
Петь во весь голос совершенно не было сил. Мурашки бежали по спине. Абсолютное чувство счастья поразило ее бедное сердце. Это было настолько прекрасно — все эти несколько тысяч голосов, при свете факелов в ночи поющих эту песню, что она почти плакала и не могла петь громко.
… Возьмемся за руки, ей-богу…
Конечно, в этом был протест, да еще какой! Это был мощный, могучий, торжественный протест! Протест, подумала она, против самых разных вещей: против ужаса одиночества (в ее случае), против подстерегающих катастроф и бед (в случае Ивлевой), против безумия и болезни, но главное — против покорности. Нельзя быть такой покорной, подумала она, как я, они поют об этом! Но что же я могу сделать, верней, что я должна сделать?
Впрочем, думать об этом долго она не могла, просто не успела, потому что песня кончилась.
Это продолжалось всего несколько минут, дальше шли с факелами молча, и она постепенно отдышалась от волнения и от быстрого шага.
Это была группа «Последний шанс», их тут все называли «Последний шнапс», как презрительно объяснила ей Ивлева
Яркие события между тем все никак не кончались. Концерт начался очень хорошо, с песни Окуджавы «Сумерки, природа, флейты голос нервный, позднее катанье», ее пела мужская группа «Облака», которую торжественно объявили, так же как и «премьеру абсолютно новой песни», которую Булат Шалвович «разрешил нам здесь попробовать». Пели хорошо, играли еще лучше («Это Костромин играет», — покровительственно объявила Ивлева), песня была потрясающая и очень соответствовала ее настроению. Все это было для нее немного чересчур, она опять немного начала уплывать, одна песня следовала за другой, как вдруг на сцене появилось двое ребят, высокий, с длинным хайром, хипповской гривой волос, с гитарой, и маленький, который стучал на бонгах и пел, играли они какие-то детские песни, довольно профессионально, но сразу вокруг начались свистки, негодующие выкрики, она сразу догадалась, что это о них говорил «не допустим» давешний Боря с самогоном, это была группа «Последний шанс», их тут все называли «Последний шнапс», как презрительно объяснила ей Ивлева, Танечке тоже показалось, что эти двое крайне напряжены, очень кривляются, очень картинно ведут себя, совсем не по-каэсповски (можно ли так сказать? Нет, по-каэспэшному), и вот они запели очередную детскую песню про ворону:
— И напялила корону
На такую же ворону…
Ха-ха-ха-ха…
Вдруг стало тихо и совсем темно. Эта страшная темнота и тишина опустилась на поляну в одну секунду.
— Эй! — крикнул кто-то. — Вы че?
То, что кто-то рубанул топором по кабелю, она узнала уже потом, а в этот момент ей показалось, что это просто техника не сработала, но темнота была полной, люди опять стали зажигать факелы, свечи, снова вполголоса напевать «Поднявший меч», обстановка была мрачной, и она подумала, что больше не хочет тут сидеть, но одна, без Ивлевой, идти не может, потому что заблудится.
И все-таки решила идти. Она оказалась как бы за кулисами, в той «внутренней части» слета КСП, о которой даже не догадывалась: оказывается, многие ни на какой концерт не пошли, предпочитая простые человеческие радости — сидели у костра, ели и пили вино, обнимали девушек, целовались, даже играли в какие-то игры… Кидали при свете костра бадминтонные воланы, пинали мяч.
Это ее немного успокоило. И палатку она легко нашла.
Палатка была застегнута, значит, пустая, она смело вжикнула «молнией», отворила вход и залезла внутрь, внезапно натолкнувшись на чьи-то ноги.
— Кто тут? — испуганно спросил хриплый мужской голос. — А… это ты, — голос, как оказалось, принадлежал их знакомому Леше Бирману. — Тебя, наверное, Ивлева предупредила, что я тут у вас переночую. Ничего? Я уже заснул, извини.
Такого подвоха Милорадова, конечно, никак не ожидала.
— Ну а мне что делать? — капризно сказала она, и сама поразилась своей интонации, своему голосу. — Мне же тоже нужно как-то устроиться, переодеться, ты об этом не подумал, Леш?
Он встал и молча вылез из палатки. Лежал он, как стало видно, в свитере и штанах. Сапоги надел уже там, на земле. Помолчали.
— Але… — высунулась из палатки Милорадова. — А чего ты не на концерте?
— А чего ты не спишь? — ответил он не очень дружелюбно. — Ты же хотела устроиться, переодеться?
— Мне холодно, — честно призналась она. — Без Ивлевой я не засну. Давай лучше поговорим.
Она задала единственный пришедший в голову вопрос: видел ли он, что произошло на главной сцене?
— Видел, конечно, — сказал он. — Кабель перерубили, ты в курсе?
— Как перерубили, топором? — потрясенно спросила Милорадова. — Зачем?
— Ну зачем-зачем, — улыбнулся он. — Есть настоящие революционеры. А есть ненастоящие. Вот нужно доказать, что мы — настоящие, а они нет.
— Революционеры? — робко спросила она. — То есть?
— Да ты не бойся, Тань, — успокоил он ее. — Я не провокатор, ничего такого. Никакого свержения существующего строя не предполагается. Это просто песни. Но для тебя они, например, как революция. Я же вижу.
— А для тебя? — упрямо спросила она.
— А для меня нет. Это очень ограниченная, узкая сфера жизни. Слишком узкая, чтобы на что-то повлиять. Но здесь приятно. Ребята хорошие. Ну вот поэтому я хожу.
На что он хотел бы повлиять, она спросить не решилась.
Читал он отрывисто и сурово, как будто сам прошел лагеря, ссылку, другие тяжелые невзгоды, или еще только собирался
К костру неожиданно подвалил Саша Российский, человек со странной фамилией, у него были невероятно голубые, почти прозрачные большие глаза и тонкие, немного брезгливые губы. Ивлева заранее предупредила, что он, возможно, придет и будет ее домогаться («Не тебя, а меня!» — важно сказала она), то есть лезть в палатку, ссылаясь на то, что ему «негде спать».
— Гони! — сказала она, и посмотрела в глаза ошалевшей Милорадовой твердо и честно.
Российский взял гитару и начал петь Галича.
— Мы похоронены где-то под Нарвой… Под Нарвой… Под Нарвой… Мы были и нет…
— Так и лежим, как шагали попарно… — задумчиво подхватил Бирман.
Пел Российский очень хорошо, а говорил мало. Ждал, видимо, Ивлеву, берег красноречие.
— Саш, извини, — осмелела Милорадова. — У нас в палатке только три места. Мне очень неприятно тебе это говорить, но это правда.
Российский засмеялся, но от костра не ушел.
Потом Российский начал читать стихи.
Пролитую слезу
Из будущего привезу,
Вставлю ее в колечко.
Будешь гулять одна,
Надевай его на
Безымянный, конечно.
Ах, у других мужья,
Перстеньки из рыжья,
Серьги из перламутра.
А у меня слеза —
Жидкая бирюза,
Просыхает под утро.
Читал он отрывисто и сурово, как будто сам прошел лагеря, ссылку, другие тяжелые невзгоды, или еще только собирался. Потом пели все новые и новые песни, а Таня смотрела на звезды и тихо, бессмысленно, просто повторяя слова при повторах, подпевала им. Ничего уже не соображая.
Запомнила она только один момент, когда часа в три ночи стало совсем холодно, Бирман неожиданно ей сказал: слушай, ну ты не стесняйся, двигайся ближе, больная ты нам не нужна, мы ж за тебя отвечаем, ты новичок, и накинул ей на плечи какое-то одеяло, и придвинулся ближе, и обнял за плечи, и она, почувствовав его тепло, совсем разомлела.
Российский, который тоже обнимал откуда-то незаметно появившуюся Ивлеву за плечи, повел себя хорошо, в палатку не полез, ближе к пяти они втроем уютно устроились, она обняла Ивлеву и мгновенно вырубилась.
Рано утром Милорадова выползла из палатки, собираясь сходить на речку, прополоскать рот, сделать кой-какие дела и спать дальше.
Настроение было настолько хорошее, что она даже сама себе удивилась.
Через поле, через горизонт уже проникал серебряный, чистый свет. «Это, наверное, девять, что ли?» — рассеянно подумала она.
Около речки, когда она уже шла назад, умывшись и прополоскав рот, Милорадова заметила Бирмана и девушку по имени Оля-контральто, которая стояла, прижавшись лбом к его широкой груди и страстно молчала. Подумав секунду, она прокралась в палатку, где Ивлева дрыхла как ребенок, натянула свитер и пошла пешком к станции. Одна.
«Больше все равно ничего не будет, — повторяла она про себя, как заклинание. — Больше ничего все равно не будет…»
Ни на какие другие слеты Танечка больше не пошла, хотя с Ивлевой долго еще продолжала дружить. На «репетициях» и «распеваниях» больше не появлялась.
Палатку, которую она брала с собой, ей вернули в целости и сохранности, но позднее обнаружилось, что в одном месте ее все-таки чуть-чуть прожгли, и папа долго помнил об этом.
Да, она больше никогда не ходила на слеты КСП, но в 1995 году, уже живя в Торонто и прочтя в русскоязычной газете, что «Канадское объединение клуба самодеятельной песни приглашает принять участие в ежегодном конкурсе», помчалась в ближайший молл, купила палатку, кеды, свитер, термос, тяжелые штаны, колбаски для гриля, три литра воды, взяла с собой десятилетнего сына и на машине рванула по указанному адресу, в лес, за тридцать километров.
Это было такое специальное место, огороженное, прибранное, чистое, с мангалами для барбекю, с большой удобной радиофицированной сценой — словом, ничем не напомнившее ей платформу Турист. Ну вот просто ничем.
Но там тоже было очень хорошо...