Власть пихает нас в революцию: Виктор Шендерович на «Кафке&Оруэлле»

Виктор Шендерович. Фото — Wikimedia Commons, CC BY-SA 4.0 Пост-интеллектуальный форум им. Франца Кафки и Джорджа Оруэлла (уже седьмой по счету), проходивший в выходные в Светлогорске, обошелся на этот раз без казаков с нагайками и подброшенных наркотиков . Все громкие события значились в его программе, и одним из самых ярких стало выступление писателя, сатирика, журналиста Виктора Шендеровича. «Новый Калининград» приводит тезисы той части, где он отвечал на вопросы участников форума. — Собственно, я до автозака это говорил, до последнего автозака, по крайней мере (я рецидивист, у меня 8 «ходок», из них 3 — по уголовным статьям) — я называл Москву «концлагерь с велодорожками». И когда все мои товарищи-либералы в «нулевые» медведевские, такие относительно мягкие — хотя при Медведеве был второй срок Ходорковского, напомню, — восхищались тем, как хорошеет Москва, всеми этими велодорожками, кафе, я спрашивал: скажите, а можно попробовать, чтобы велодорожки были, а концлагеря не было? Или концлагерь — непременное условие для построения велодорожек? Потому что я знаю города, где концлагеря нет, а велодорожки есть. Такой опыт есть; может, попробовать так? Или, может быть, мы не будем отвлекаться на велодорожки и иллюминацию? Это [концлагерь] — плата. И это плата не за велодорожки, разумеется. Это плата за неумение, за безграмотность историческую и этическую глухоту. Потому что предположение о том, что вот это самое, ржавый таз, не прилетит, оно строится на исторической просто безграмотности. — Одна из моих любимых в смысле поучительности фотографий — это [бульвар] Унтер-дер-Линден берлинский в 1939 году. Вы знаете, замечательный Унтер-дер-Линден. Кафе, пиво там было, кельнеры — все чистенько и прекрасно. Только это Берлин 1939 года. Только по соседству уже вовсю работают концлагеря. Пока еще не для нас, но уже 39 год, поэтому для Польши, как минимум. Прекрасные кафе, уютные кафе, хорошие штрудели — все прекрасно. Только маятник уже летит. И сидят люди, которым если сказать, что на них через три года, четыре, начнут падать бомбы — на их детей, стариков, не разбирая, за Гитлера ты, против Гитлера, — они бы сильно удивились. Но это цена за штрудель. Цена за слепоту, цена за этическую глухоту и за историческую необразованность. Это все вместе. Есть, собственно, этический момент, что как-то плохо должен идти штрудель по соседству с концлагерем. Но нет, хорошо идет. Недавно путешествовал я: просто ехали с семьей в аэропорт Мюнхен, надо было переночевать. Искали городок на севере Мюнхена, ближе к аэропорту. Был прекрасный городок, только назывался Дахау. И как-то я не смог там переночевать, поехали дальше. Нашли какой-то другой городок, совсем по-соседству, 5-6 км. Нашли пивную с комнатами — гостиницы там не было, маленький городок — и когда спустились вниз на завтрак, там висел портрет дедушки или прадедушки сегодняшнего хозяина этого заведения, на полках стояли призы за победу в пивных фестивалях «Октоберфест». 1934 год, 1937, 1938 — отличное пиво варили. В 5 километрах от Дахау побеждали на пивоваренных фестивалях, и гордятся этим, подчеркивают качество пива. В от за это пиво в какой-то момент история берет коллективные штрафы. И это то, что я пытаюсь говорить все время, и меня обзывают демшизой. А это всего лишь знание естественных исторических законов. В каком именно виде прилетит маятник? Маятник прилетает вовсе не обязательно в виде бомбардировщиков, нет. Маятник прилетел к нам, к нашему поколению, за дедушек и бабушек. Вот в 1943 году убили генетика Николая Вавилова — как собаку. В камере, в Саратове, от пелагры он умер, от истощения. Человек, который мог накормить Землю, который придумал, как накормить планету, великий генетик. И когда через полвека посреди Москвы мы стояли в «блокадных» очередях за хлебом и молоком, и кончалась еда — то это прилетел маятник за Вавилова. За то, что в 43 году уничтожили Вавилова, а через полвека кончается еда у тех, кто голосовал за тех, кто уничтожал Вавилова. Не спрашивая, за коммунистов ты или против коммунистов. Коллективный штраф, истории не интересны подробности. И когда в 44 году в Германию прилетают самолеты и начинают бомбить, то под бомбами гибнут просто дети, просто старики. Может, он был антифашист? Может, он ничего плохого не делал? Неважно, история берет коллективный штраф. И [есть] несомненность коллективного штрафа за то, что мы позволили себе за последние 20 лет, и особенно в последние 7. Для меня несомненно, что маятник каким-то образом прилетит. Он уже прилетает — это же процесс. То, что происходит — это вымывание цивилизации, это окончание, так сказать, это цивилизация, которая гибнет под обломками мертвой империи. И это самая очевидная сегодняшняя драма. Просто мы живем внутри времени, малого времени. Юрий Трифонов говорил: когда плывешь в лаве, не чувствуешь температуры. Невозможно, живя во времени, увидеть это слишком общим планом. Мы общим планом-то видим, мы уже сейчас в состоянии увидеть 1917 год, революцию — то, что произошло век назад, — мы уже видим этой оптикой, мы уже можем оценить процессы и описать результат. Те, кто, по крайней мере, в состоянии видеть и думать. А про сегодняшний день... Мы погрязаем в мелочах. Опять какие-то выборы, опять что-то происходит: хорошее, плохое — все вместе. Мы плывем в этой лаве и не чувствуем температуры. Единственное, чем мы можем оперировать в попытках рассуждений — это исторический опыт. У нас нет другой возможности — только искать аналогии, общие знаменатели, закономерности. Не было случая, чтобы страна в изоляции побеждала. В истории нет таких случаев. Страны, которые загоняют себя в изоляцию, противопоставляют себя миру; эти культуры, эти цивилизации проигрывают. Точка. Когда, какой ценой — второй вопрос. Это проигрыш заведомый. Нельзя в изоляции победить. Места, где не меняется власть, страны, где не меняется власть — вы сейчас начнете перечислять через запятую, в каких странах на земном шаре 20 лет не менялась власть? Ну давайте позагибаем пальцы. Или в каких странах власть держалась больше 20 лет, не сменяясь. Страшноватенький будет список. Но мы в этом списке. Почему мы считаем, что нас постигнет какая-то другая судьба, почему мы считаем, что этот анализ крови у всех заканчивается летально, а у нас почему-то нет? Что дает нам то основания, когда мы говорим о каком-то особом пути? Почему мы позволяем себе так думать? Этого быть не может, потому что не может быть никогда. Нет стран [-победителей], в которых не сменяется власть, где не существует политической конкуренции, нет свободы слова, в которых невозможна жесткая карикатура на главу государства, из которых утекает капитал, из которых утекают мозги. Как может победить эта цивилизация? Единс твенное, что мы можем, учитывая наши размеры и военный потенциал, единственное, что мы действительно можем — это нагадить окружающим. Это единственное, где мы очень конкурентоспособны. И это то единственное, что мы можем предложить миру, что мы экспортируем. Мы можем предложить миру ненанесение ущерба. Если сейчас вот невидимую «нейтронную» бомбу взорвать, чтобы все импортное с нас сошло бы — голые бы сидели почти. И поэтому мы говорим: ребят, мы можем сделать вам больно, поэтому, пожалуйста, учитывайте нас, договаривайтесь с нами, дружите с нами или делайте вид, что дружите. Не надо с нами ссориться — мы можем сделать вам больно. Как всякий рэкет — а это рэкет называется, я представляю вам услугу, которую предоставляет рэкетир: он предоставляет услугу ненанесения ущерба — это отличный контракт. И на коротких дистанциях он, конечно, работает. Конечно, никому неохота испытывать на себе наш военный потенциал. И никто, конечно, не будет за Украину вступать с нами в войну. Нас просто аккуратно выдавливают на периферию. Мы сами [уходим] из партнеров — а мы в 90-х годах, в лихих 90-х, были партнерами Запада. Запад был совершенно готов предоставить нам и технологии, и деньги, нас обучить — и мы вроде бы пошли в обучение, многим вещам блестяще начали обучаться. Но если мы так настойчиво и сильно настаиваем на том, что мы — вам геморрой... Нам говорят: поняли. На короткой дистанции — да, с нами будут договариваться, нас будут учитывать. Никто с нами не будет воевать, это никому не надо. Но мы отдавлены на периферию, [у нас] не будет технологий. Я же редко выступаю в России, но я часто выступаю снаружи. Поверьте мне, за десятилетие мои залы в Америке, в Европе изменились, помолодели. Брайтон — раньше это была еврейская эмиграция, старички местечковые приходили, старые евреи — сейчас приходят 30-летние. В разы увеличилась моя аудитория, я же вижу [это]. Какие-то города американские, Мэдисон, штат Висконсин — вдруг, там, где моя аудитория была 15 человек — я приезжаю, там 125, программисты. Сиэтл — инженеры. Калгари — 200 человек, Губкинский институт ( РГУ нефти и газа имени И.М. Губкина — прим. «Нового Калининграда» ) сидит у меня в Калгари. Они все знают друг друга, они встречаются в зале: а ты какого года, а у тебя этот преподавал? Силиконовая долина забита нашими программистами, разумеется. Их стало больше в разы за последние 10 лет — это чисто визуальное наблюдение. Причем, все это люди молодые, по большей части. Это уже не колбасная эмиграция, это уже не те, кто уехали за шмотками и за едой. Это уже интеллектуальная эмиграция. Она уже не протестная в том смысле, что это не обязательно люди, бежавшие «по политике», хотя есть и такие — десятки людей бежали и живут в Варшаве, Вильнюсе, Сиэтле, Нью-Йорке, Вашингтоне, Париже. Десятки людей, просто буквально бежавших, нелегально, с пересечением границы со сменянными симками. Но это отдельный случай. А тысячи людей, десятки тысяч людей — это просто свободные молодые образованные люди. Общий знаменатель — уже вовсе там никакой еврейской эмиграции нет — высшее образование. Этот тот потенциальный средний класс, это те люди, которые могли стать, собственно говоря, основой для создания этой свободы. Они уехали туда, где они могут жить на свободе. Это просто эмиграция свободы. С кем ты останешься, хозяин? Ты останешься со сметьем, сказано у Бабеля. Без обиды. Феномен России заключается в том, что многие уезжают, но многие остались — все равно есть люди. И очень много, огромная страна, не Албания. Сотни тысяч уехали, но сотни тысяч прекрасных людей остались. Но, возвращаясь к теме этого печального среднеарифметического, история берет коллективные штрафы. История, как писал Ключевский — это не учительница, а классная надзирательница. Она наказывает за невыученные уроки, история ничему не учит. Мы сами можем чему-то учиться, а она просто говорит: ты не выучил урок? Ты не понял? Остаешься на второй год. На третий год. Если мы в 2019 году продолжаем праздновать эффективного менеджера Сталина, история говорит: ваше дело. Ей-то какое дело, будем мы, не будем, как мы будем... Вы хотите потратить еще несколько поколений на поедание собственных экскрементов исторических? Ну пожалуйста, говорит история. Ей-то чего? Пожалуйста, продолжайте. Мы сами себя наказываем за этот невыученный урок. В гитлеровской Германии было очень много прекрасных людей. Сталинский Советский Союз? Извините — Ахматова, Шостакович, Пастернак, Мандельштам, Вернадский. Мы начнем перечислять ученых, художников, поэтов — огромная страна прекрасных людей. Но для истории никакая Ахматова, никакой Шостакович, никакой Дзига Вертов, никакой Эйзенштейн — все это не имеет никакого значения. Для истории это называется «сталинский Советский Союз». История собирает штраф с народа, с нескольких поколений, и будет дальше собирать. Поэтому мы не должны слишком отвлекаться на какие-то приятные... Е сть же люди? Есть. Есть какие-то положительные тенденции? Есть. А сколько оттепелей было при Сталине, никто не помнит? Приход Берии был оттепелью. После Ежова. Это была такая оттепель! При Сталине их было 5-6 штук. Все это не имеет никакого значения с точки зрения истории. Единственное, я повторяю, никто не знает, что будет и когда будет. И мы можем только пытаться сделать так, чтобы штраф был поменьше, чтобы он был по крайней мере не кровавым, чтобы он был по крайней мере эволюционным. Надо пытаться, надо прилагать усилия, делать что-то нужное. Но надо просто отдавать себе отчет. Мне кажется, что мы точно должны делать — мы не можем ничего изменить, потому что рычагов нет, механизмов нет, все деградировало довольно сильно — попытаться быть трезвыми и называть вещи своими именами. И не обманывать себя, не заморачивать голову самим себе. А из оптимистического я всегда вспоминаю, что в 2014 году мне было счастье — я познакомился со Всеволодом Вячеславовичем Ивановым , великим. Он в Лос-Анджелесе доживал много последних лет, и были такие ивановские среды, а я там был единственный не доктор наук за этим столом огромным. Они проходили так: кто-то из присутствующих делал доклад по какой-то теме — биолог, историк культуры, физик, неважно. А потом, за чаем, второе действие: Вячеслав Всеволодович Иванов, человек Возрождения — ему назначали тему, и он на эту тему что-то рассказывал. Это могли быть сербские клинописи или поэзия Ходасевича, это мог быть Большой взрыв или конструктивизм. Это был 14 год, и мы, разумеется, обсуждали Крым и все, что предстоит в связи с этим — уже было понятно, что это драматическая развилка, и мы за нее, конечно, будем платить изоляцией. Обсуждали варианты: плохой, очень плохой и катастрофический — как-то нарисовались. Но, провожая меня, Иванов сказал замечательно: «Виктор, а знаете, еще может быть чудо». Все-таки может случиться чудо, все-таки России надо закладывать чудо в расчет. Я думаю, что если есть какой-то расчет — я, хотя человек нерелигиозный, но эта вот ивановская формула... Ну черт его знает, может быть, история прибережет для нас какое-то очередное чудо. Может быть, каким-то образом мы, по крайней мере, не трагически заплатим. Хотя мы уже платим очень драматически за то, что мы позволили сделать с собой. Сегодня, мне кажется, важный вопрос — это возвращение разговора, возвращение диалога. Требование социальной справедливости никуда не денется. И левые приходят к власти и начинают проводить свои чудовищные эксперименты — вот наши левые, Робеспьеры. Робеспьер невозможен без Людовика. Если власть будет одуревать, хамить и демонстративно унижать народ, то через какое-то время начинается Робеспьер. Это абсолютная механика. Лучший способ добиться того, чтобы ультралевые не пришли к власти — вернуть социальную справедливость либеральными инструментами. Не запрещать их, левых, потому что от запретов они... Ну, царь-батюшка запрещал — вырастил поколение. Если народникам крутить руки и ссылать их в Сибирь, то за народниками придут народовольцы и начнут взрывать. И это мы уже проходили. Еще раз говорю: просто включать мозги и учебник истории открывать. Единственный способ уберечься от такой левизны революционной, от условного Удальцова — это попробовать включить инструменты социальной справедливости. Но там, где есть Усманов и Сечин, если общество жрет Усманова и Сечина, терпит вот это все, если за время кризиса русский список «Форбс» увеличивается в два раза, если демонстративно плюют, просто плюют людям в лицо, если нет закона, если антисоциальная политика такая, если чудовищно деградируют все социальные механизмы, если не работают либеральные механизмы восстановления справедливости, то становятся востребованы простые проверенные механизмы. Либо левые, либо правые. Слева придет условный Удальцов, который предлагает резать богатых, а справа придет фашист, который предложит резать инородцев. Простые, проверенные способы. Единственный способ уберечься от этих крайних, чудовищных вещей — это разделение властей, скучная шведская, датская, финская ежедневная дрессировка власти, ежедневное восстановление социальной справедливости, улучшение. Норма рулит миром. И всегда есть меньшинство, которое рулит нормой, так было всегда. Большинство всегда внутри действующей нормы. Это печальная азбука. Это не касается только русского народа, тут нет никакой русофобии. Вот вам немецкий народ, вот вам любой народ. Элита вводит какую-то норму, и большинством рулит норма. И страна Томаса Манна становится страной Йозефа Геббльса за 5-6 лет. Ну были одни нормы — ну я условно, никогда все не равнялись Манну, как все не равнялись Геббельсу — большинство там. Потом шаг за шагом меняется норма. В чем ужас Холокоста — это обыденность зла, это все давно исследовано? Ужас в том, что это делали соседи. Тот человек , с которым ты вчера раскланивался, и которому можно было оставить ребенка, перестает с тобой здороваться, потом он поджимает губы, потом он переходит на другую сторону [улицы] от тебя, потом выясняется, что можно разбить окно твоей лавки, потом — что можно в тебя плюнуть. Норма сдвигается! А потом выясняется, что как законопослушный человек — законопослушный! — он должен сдать тебя в гестапо. Этот же самый человек. Завтра норма поменяется — он будет снова раскланиваться, потому что он внутри нормы. Вот так постепенно, постепенно сдвигалась норма. Сдвигалась вполне осмысленно. Для этого есть СМИ, которые превратились в пропаганду. Для этого нас выгнали 20 лет назад с НТВ, чтобы я мог говорить то, что я говорю, на сотню человек, а не на 80 миллионов, как на НТВ. И моя максимальная аудитория — ну «Эхо [Москвы]», 14 тысяч. Для этого они убрали общественный диалог. Но ничего нового они не сделали: любая авторитарная власть первым делом монополизирует информацию. Первое, что сделал Ленин через три дня — декрет о печати. Первое, что сделал Гитлер — радиофицировал Германию с одной программой: в каждом доме стоял приемник, из которого говорил Геббельс. Это первое, что делают они все — пытаются монополизировать информацию. А потом уже, с монополизированной информацией, с мозгами прокомпостированными, можно сделать все, что угодно. Это проверено. Разговор может быть не о том, что нужно завести какой-то другой народ — с этносом все нормально; все разговоры о том, что это какой-то не годящийся для демократии русский этнос, расшибаются о судьбу русской эмиграции, очень успешной эмиграции, — я уже говорил. Русский человек, попадающий в свободный мир, оказывается и конкурентоспособным, и таким, и сяким — все нормально с этносом. Вопрос в том, чтобы создать правила. А народ подтянется к норме. И мы видели уже, сколько раз в нашей жизни менялась норма. От 80-х к 90-ым и от 90-х к «нулевым». И внутри «нулевых» она менялась. И мы видим, как встраивался народ. Те, кто ввели сегодня эту полицейщину — ну они троечники тяжелые — как сказано у французов, это хуже, чем преступление, это — ошибка. Потому что они легитимизировали насилие. Вот этот полицейский август: «Почему мы это делаем? Потому что мы это можем. Мы можем вам поломать руку, а вы нам — нет». Этим закончился мой диалог с национальными гвардейцами. Они мне запрещали фотографировать: «Это незаконно». Я говорю, поверьте мне, все законно, я 40 лет в журналистике, 35, я имею право снимать на улицах Москвы. Нет, указ президента. И начали окружать меня. Я говорю: вы меня можете задержать, а я вас нет, поэтому вы правы. Вот и весь разговор. Государство, которое дало отмашку на то, что инструментом выяснения того, кто прав, является физическая сила, открыло ящик Пандоры. И совершенно понятно, что это маятник когда-то... Населению фактически сказано: сила является главным аргументом, вот результат этого августа. Ага, говорит население. И если государство ломает через колено и сажает в тюрьму на годы Константина Котова и Егора Жукова, оно идет прямым путем царизма. Потому что это народники, это люди, которые хотят закона, образования, прогресса. Студенческие волнения 1898 года предшествовали революции 1905 года, когда студенты всего лишь хотели европейских правил существования. Либерализации. Правительство не нашло ничего лучше, чем казаков с нагайками на них напустить и послать в Сибирь. Отлично, через 7 лет прилетел 1905 год. Это же азбука. Потому что если легитимизировать насилие, его потом уже обратно не загонишь. Парадокс только в том, что те люди, которые говорят нам о стабильности, о покое — они прямой дорогой... Власть — самый главный революционер. Власть прямо пихает нас в революцию. Одну байку расскажу, вот про этот автозак. Меня туда по делу хотя бы — ну как, относительно по делу, я пришел хотя бы снять, что происходит. Я просто стоял и снимал, подошел ко мне какой-то чувак накачанный и велел мне перейти на другую сторону улицы. Я сказал, что я не хочу на другую сторону улицы, он сказал: «Считаю до трех». Я сказал: «Представьтесь». Он сказал: «Раз», — это было его «первое имя». Я говорю: «Кто вы, представьтесь, пожалуйста». Он сказал: «Два». На «три» меня скрутили, посадили в автозак. Через 10 секунд после меня туда впихнули чувака совершенно ошарашенного. Который зашел и сказал: мужики, когда вилы брать будем? Потом выяснилось, в отделении полиции, что он — единственный, кто вышел просто за пивом. А его свинтили, мордой в асфальт, обыскали и бросили в автозак. Дистанция от выхода за пивом до вопроса: «Мужики, когда будем брать вилы?», — 2-3 минуты. И это не я спрашиваю про вилы. Я-то спрашиваю про выборы: ребята, а нельзя ли мне проголосовать за своего депутата, за того, за кого я хочу проголосовать? Это было мое требование — и большинства, кто был в автозаке. А про вилы спрашивает человек, который вдруг обнаруживает [себя в автозаке] — а он шел за пивом, он ничем перед Путиным не провинился... Это капелька воды, в которой весь этот микроб. Потом это накапливается. Но когда «этот» пойдет — а он не пойдет на выборы, с вилами на выборы не ходят, — то поздно уже будет звать Константина Котова, звать либералов, звать адвокатов — уже никаких выборов не будет тогда. И вот это мы должны понимать: те люди, которых называют экстремистами, они из последних сил пытаются вернуть Россию на легитимный путь. А власть, которая нас называет экстремистами, прямо толкает к революции. Я не претендую ни на какие диагнозы России, совершенно не считаю себя вправе их вставить. Как говорил Герцен, мы не врачи, мы — боль . Я довольно точно ощущаю эти болевые точки. Но если бы я знал и умел сделать, я был бы, наверное, политиком, а не литератором. Мне кажется, что, если совсем коротко, речь, наверное, идет о том, чтобы мы не стеснялись подходить к зеркалу, не стеснялись учиться. Вот этот особый путь — это катастрофа, нет никакого особого пути. Есть довольно общие закономерности, и все особые пути — это как раз довольно однообразный азиатский авторитарный путь. Особый путь есть у Сенегала, да. Я вам расскажу про особый путь Сенегала — вы ахнете, как всё похоже. Традиционные ценности, несменяемость власти, премьер-министр и президент, которые сменяют друг друга, войны на окраинах для поддержки рейтинга — никакого особого пути тут нет. Мы — огромная цивилизация, без которой уже нет мировой цивилизации. Империя, имперская бацилла, имперское политическое устройство — византийское, батыевское, какое угодно тяжело устаревшее политическое устройство — сегодня гробит великую цивилизацию. Если говорить в двух словах, что мне казалось бы желательным, мне хотелось бы, чтобы русская цивилизация поскорее бы рассталась с идеей русской империи. Когда это случится, у нас есть прекрасные возможности снова стать частью нормальной мировой цивилизации. Империи отжившей, которая продолжает диктовать нам свои условия — сегодня никто не спорит,что мы живем в эпоху поздней, распадающейся русской империи. Если не фокусироваться на Путине, это русская империя, которая достигла своего пика при позднем Сталине, когда мы контролировали вместе с Америкой полмира, а потом начала распадаться, как распадаются все империи, от нежизнеспособности. Потому что политическое устройство имперское несовместимо с современным миром. Даже к середине 20-го века. К началу 21-го — совсем несовместимо. И мы сегодня наблюдаем классическую картину: империя в период распада. С победами — а сколько было побед у Римской империи! 5 веков распадалась Римская империя, сплошные победы, 100 императоров, каждый бессмертный. Редко кто умирал своей смертью, правда, но все бессмертные, все великие. Значит, либо империя идет путем английской империи, когда декорация остается — Букингемский дворец, королева, швейцарцы, все прекрасно — но политическое устройство современное. Либо мы идем вслед за Римской империей, которая деградирует-деградирует и рушится после веков побед, а Атилла, как выясняется, на развалинах. Либо русская цивилизация переживет русскую империю, сможет от нее избавиться и станет нормальным — одним из! — европейских государств, либо, если мы будем настаивать на империи, то мы вымрем, потому что империя все равно распадется. А войны в провинциях мы будем выигрывать, да. Но от Атиллы это не уберегает. Подготовила Оксана Ошевская, «Новый Калининград»