Идут года, память не стынет, а все чаще вспоминаешь свое детство...
Через наш хутор отступали солдаты и остановились на привал. Мы, дети, сбегались к ним. Дедушка-лесник угощал их табаком и говорил: «Набивайте кисеты полные и закурюйте з моей сумочки, у мэнэ табаку хватэ на цилый полк». Потом повернулся и закричал на нас: «Чого зенки вылупили? Ни бачитэ, шо солдатов жажда мучает? А ну несить молочка, пырыд матерямы я сам отчитаюсь». Мы несли молоко в глиняных горшках, они пили, руки дрожали.
Несли еду, но они не ели, а пили молоко, закуривали и валились на землю засыпая. Командир скомандовал: «Подъем!».
Мы их уговаривали взять все, что мы принесли, но они взяли хлеб и сало. Мы дома помыли горшки, повесили их на плетень. У нас во дворе был плетень, а ворота поломаны. Мама пришла с работы, посмотрела на горшки, мы объяснили, в чем дело. И тут к нам во двор въехала машина − полуторка, утыканная ветками. Я ручонку протянула и закричала: «Мама, тройца колы прошла, а оны нарядылы машину як на тройцу». Из кабины вылез солдат и говорит: «Это маскировка от самолетов». Потом: «Мамаша, примите раненых солдат на время». Мама говорит: «Та я ж и рада принять, но дэ ж я их всех положу?». Они зашли в хату, прошли в зал, попросили вынести все из комнаты и оставить одну кровать. Все стали выносить в коридор. Он у нас был большой, там был погреб, на погреб выносили. Я нарвала горькой полыни, принесла, а они настелили соломы. Я раструсила горькую полынь, было много блох. Ходячие зашли сами, а лежачих занесли, понесли последнего в ряду, а потом спросили: «Мамаша, куда положить тяжелобольного?». Мама велела положить на кровать. Они положили, укрыли до половины и умчались. Мама натаскивала воды в чугуны, а сестра − то, чем ее греть. А я стою, смотрю то на раненых, то на тяжелобольного, что на кровати, и думаю: «Якый же он больной, як у его нет ни одной царапинки? Наверно, якыйся начальник, что и гимнастерку снял. А то не дай Бог немцы перестрянуть, увидят, что он начальник − и расстреляют».
Потом я стала греть воду. Вода закипела в чугунке, обдали чистотел и подорожник. Мама с соседкой тетей Настей стали перевязывать раненых, а сестра рвала ситцевые платки и делала тампоны. Тогда не было ни ваты, ни бинтов. В воду покидали разнотравие для чая, подняли чугунок на плиту. А я и думаю, много ли еще перевязывать? Приоткрыла дверь, просунула головенку, смотрю, они снимают рубашку с сильно израненного солдата, как закричу: «Ой, мама, ему ж больнее всех!». Мама на меня: «Закрой, бесстыдница, двери. Делай свое дело, больше в грубу (плитку) не подкладывай, вороши пепел, чтобы жар потух». Повернула я головенку, вижу, лежит куча солдатского белья, она шевелится, ползают крупные воши. Закончили перевязку, и тетя Настя пошла проведать детей. А мама выгребла пепел с плитки, покидала туда солдатское белье, закрыла дымоход, дверцу в плитке, поставила табуреточку, дала мне палочку и сказала: «Перестанет трещать, откроешь 2-3 конфорки и помешаешь барахло. И так пока не закончится трескотня». А там как с автоматов строчат.
Мама дала наказ: «Раненым холодной воды не давать, только чай. Не хотят с медом − пусть пьют без меда». Мама с тетей Настей на нашей летней плитке готовили кушать, а сестра грела воду в больших чугунах, чтобы стирать солдатское белье. Я была возле раненых.
Вот меня позвал тяжелобольной: «Дочка, пойди сюда». Я навела чая, вылила ему в кружку, повернулась идти, он меня за ручонку взял, я вздрогнула. А он говорит: «Не бойся, я не страшный дядя. Ты смотришь, что сильно израненный на земле лежит, а у меня ни одной царапины, и я на кровати». Я говорю: «Кто вам сказал?». А он: «Я по глазам читаю. Вот и я вылечусь и пойду воевать». Потом позвал сильно израненный: «Сестренка, поди сюда». Я ему тоже чай налила, он мне и говорит: «Никогда врагам спину не показывай, слез тоже. Не ползай перед ними на коленях, чтобы они не смеялись, что русские дети ползают перед ними. Болезням не поддавайся. Ты слышала, чтобы хоть один раненый закричал или застонал?». «Нет» – говорю. «А ведь ты видела, какие оладики грязи были на бинтах? А под этими оладиками загноенные раны, а у одного нашли пулю в ране. Мама твоя обработала в чистотеле щипцы, кусачки, руки, тетя Настя сидела верхом, а мама одной рукой тело от пули отделяла, а второй щипцами пулю вытащила. Вон она, на окошке лежит. А знаешь, почему они терпели? Потому что боль пощипала, поболела. Никто не стонет, вот она и убежала туда, где боятся и плачут. Перед трудностями не сдавайся, раз, второй не получится − на третий получится. А если грусть, тоска, то не плачь, а песни пой». Я его наказ и сейчас, в 83 года исполняю, а было мне 7 лет и 4 месяца.
Потом один ходячий говорит: «Дай мне холодной воды напиться». Я говорю: «Нельзя». А он: «Я сам найду». А я: «Как позову дедушку с клюшкой, как перепояшет, добре не покажется». Другой раненый говорит ему: «Солдат, ты кому в бою подчиняешься?». Он: «Ну, командиру». «А здесь ее над нами командиром поставили, будь добр, подчиняйся».
Не помню, на второй или третий день в прихожей сидел раненый солдат, ремонтировал обувь. Зашел военный начальник и стал на этого солдата кричать: «Вам мало того, что за вами ухаживают, кормят, поят, ты еще мародерством занимаешься! Я застрелю тебя!». Я испугалась, выскочила во двор и закричала: «Дедушка!». Дедушка выскочил из-за угла хаты (он приходил к солдатам покурить и табачку им приносил). Я говорю: «Якыйся злый дядька пришел, хочет застрелить раненого». Дедушка забежал в хату и закричал: «Молчать!». А военный: «Я старший над ним». Дедушка ему: «Я старше тебя по возрасту и по званию. Что ж, тоби повылазыло? У него кровь через повязку вышла, а он не ляжыть без дила. Хто бабам пособэ, як вси мужикы на фронте?». Военный вышел. Не помню, сколько они пролежали, утром заехала машина за ранеными. Лежачих погрузили, а ходячие сами стали залазить. Сопровождающий достал кусочек плащ-палатки, подошел к нам, стал передо мной на одно колено, поцеловал мне ручонки, в голову и говорит: «Спасибо, дочка, что ухаживала за ранеными». А я: «Дяденька, так я горшки не подставляла, а только выносила, мыла и вешала на плетень. И кое-что другое делала». А он: «Ты еще маленькая горшки подставлять». И дает мне кусочек плащ-палатки. А я говорю: «Ныхай раненым, в дороге приходится». А они с машины: «Бери, бери, это память от нас». Я взяла. Он подошел к маме, поцеловал руки и говорит: «Спасибо, мамаша, что не отказали в приеме раненых, что кормили, поили, ухаживали за ними. Выношу благодарность от меня, от раненых, военкома. Передайте эту благодарность односельчанам, что не забывали раненых. И тебе, дочка, эта благодарность». Брату ручонку пожал: «Будь здоров и перед фашистами не дрейфь». Вскочил на подножку машины, и машина рванула со двора. Я побежала следом, думала, он упадет. Кто-то говорил, что успели проскочить, а кто-то, что перед мостом через реку немецкие танки преградили путь. А самолеты уже летели на Каменск-Шахтинский...
М.И. Оськина, Краснодарский край