«Где спайс разрушен на крови…»
Эдуард УЧАРОВ давно известен за пределами Казани. И это вполне заслуженно – поэт он настоящий.
Эдуард УЧАРОВ
Поэт, эссеист. Родился в 1978 году в Тольятти. Окончил Академию труда и социальных отношений (юридический факультет). Работает руководителем литературного кафе Центральной библиотеки Казани. Победитель Турнира поэтов Литературной универсиады в Казани. Редактор-составитель нескольких книг, к примеру, поэтического сборника «Казанский объектив-2015», ежегодных литературных сборников казанского литературного кафе «КаЛитКа» и др. Организатор и куратор ряда литературных проектов (в том числе по увековечиванию в Казани памяти о поэте, первом русском романтике, уроженце города Гаврииле Каменеве). Публиковался в журналах и альманахах: «Дружба Народов», «Юность», «Новая Юность», «Нева», «День и Ночь», «Дети Ра», «Homo Legens», «День поэзии», «Паровозъ». Автор книг стихов: «Подворотня», «Трехколесное небо», «Стиходворения».
Казань, улица Волкова
Волчьей улицы дом, словно клык,
расшатался и стал кровоточить,
и к нему два таких же впритык
разболелись сегодняшней ночью.
Расскрипелись, как будто под снос,
и распухли щеками заборов,
и теперь только содою звезд
полоскать их до утренних сборов.
Око волка – багровый фонарь,
хвост его выметает прохожих,
а Вторая Гора, как и встарь,
окончательно их обезножит.
Крыш прогнивших топорщится шерсть,
крылышкуя, смеется кузнечик,
он на Волкова, дом 46
нашептал Велимиру словечек.
Бобэоби – другие стихи –
в горле улицы, в самом начале,
зазвучали, больнично тихи,
но на них санитары начхали.
Здесь трудов воробьиных не счесть:
по палатам душевноздоровых
птичью лирику щебетом несть,
пусть и небо на крепких засовах.
А над небом царит высота,
а с высот упадает в окошко
пустота, простота, красота,
трав и вер заповедная мошка.
Владимир
А не в княжеско-невском ли имени
покопаться, коль шут и не трус?
На задворках Москвы, во Владимире –
нарасхват домонгольская Русь.
Вот пшенично-тяжелыми вязями
шелестя по шершавым углам,
Красно Солнышко бродит над Клязьмою,
проедая всю плешь куполам.
И плескает успенская звонница
гулкий зов до заокских краев,
и в мятущейся светлой бессоннице
штукатурствует снова Рублев.
Встрепенулись князья Долгорукие,
Боголюбские строятся в ряд,
и над городом вместе с хоругвями
Золотые Ворота парят.
Но тускнеет Ярило за тучами
и другое глазам навезло:
Мономахом по шапке получено,
сиротеет Большое Гнездо.
То ль поляки подлянку устроили,
то ль литовца доносится хруст –
тяжела невесомость истории,
весела постмонгольская грусть.
Екатеринбург
Вот ночь. И к ней луна приделана.
И пахнет звездами вокруг.
Такими тайными пределами –
по рельсам в Екатеринбург.
Мы обойдем плотину с севера,
пока свинцом не напекло,
мы разобьем стихи о дерево,
резной наличник и стекло.
Пока над садом Харитоновским
не начала заря лысеть,
мы вознесемся в эти отблески
и уплывем с тобой в Исеть.
Охрипшими шагами коротко
(я ваших гор не воровал)
проходим красной нитью города,
сшивая за собой Урал.
И вот, над башнями высоцкими,
безбашенно достигнув дна,
лишь из аллюзий прочно сотканы,
поймем ли смысл второго дня? –
когда уже свобода роздана,
ты правдой больше не криви
в невьяновских чертогах Ройзмана,
где спайс разрушен на крови.
Крутушка
Где Казанка волной одичалою
в камышовой кайме берегов
шестилетнего манит Учарова
на крючок нарыбачить улов;
там, где в песнь безымянного озера
от тарзанки срывается крик,
и в песочную воду бульдозером
зарывается детство на миг;
там, где тучами небо зашторили,
но в просвет пропустили грозу,
а потом на столбах санатория
растянули сушиться лазурь;
там, где шахматный конь полусъеденный
старичка вдруг в атаку понес,
но в гамбит развернулся обеденный,
променяв перевес на овес;
где к огням пионерского лагеря
навесной устремляется мост,
и коты под Котовского наголо
расчехляют зазубренный хвост;
в ярких отсветах солнца закатного,
подрезающих соснам верхи,
где был мамой и папой загадан я,
там теперь ворожу на стихи.
Гуниб
Миясат Муслимовой
Разговор за рулем заползает в Гимринский тоннель,
свет крошится в щепу, проступает на сводах и каплет.
Разговор о недавней войне здесь длиннее вдвойне
и острее, чем самый искусно наточенный скальпель.
«…потому что когда наши братья напали на нас, –
говорит Магомед, стиснув пальцы до белых костяшек, –
каждый вышел на бой и село свое древнее спас,
потому что был прав, потому что был выбор не тяжек…».
Ирганайская гладь бахрому высоченных лесов
разрезает на треть и растит их в своем отраженьи.
Магомед поднимается ввысь, где гора на засов
заперла серпантин в полуметре от небодвиженья.
В полушаге от птиц... Можно прыгнуть на спину орла,
нахлобучить папаху небес, облака подгоняя,
родниковых снегов всю скалу осушить из горла
и услышать Койсу перекатливый рык нагоняя.
«…потому что смотри, как Салтинский искрит водопад, –
говорит Магомед, – всеми красками льет непрестанно!
Так и мы: и кумык, и аварец, и лакец, и тат –
всех народов ручьи – вот величье реки Дагестана!».
Там вдали Унцукуль дарит витиеватый кизил,
он теперь навсегда золотою насечкой мне светит.
Магомед говорит: «Уж кого я сюда не возил –
нет, никто не видал вот таких вот холмов на рассвете».
Впереди – двух веков позади – замаячат огни,
заметаются тени полков эриванских и теркских, –
это бьет по глазам ослепивший долину Гуниб,
это седла вершин дожидаются всадников дерзких.
Здесь закончилась долгая бойня кавказской войны,
здесь, пленив Шамиля, Государь пировал на поляне,
а теперь вот пируем и мы, но и мы пленены,
всей душой пленены Дагестаном.
Классики
Горловое пение теней,
шелестенье мела по асфальту…
Все ленивей, все смешней
голубь с крыши выполняет сальто.
Стеклышки, звучащие значки…
Летоизреченье сложных чисел
узнавать и складывать начни
не вникая, в общем-то, в их смысл.
Небо заслонившие банты,
улетевший в это небо шарик, –
ведь об этом не напишешь ты,
волшебство словами не нашаришь?
Напишу. И станет хорошо,
как тогда, когда за детским садом
время оглянулось и пошло
прыгать на одной ноге в квадраты.