1

В пятнадцать лет заграница представлялась мне столь же заманчивой и загадочной, как Китай — древнему римлянину. Я тоже не был уверен в ее существовании, хотя время от времени оттуда доходили предметы необъяснимого назначения. Однажды на дальнем, почти необитаемом пляже Рижского залива я наткнулся на желтую коробку с наклейкой, испещренной знаками незнакомого алфавита, помешавшего мне узнать, что в ней было до того, как волна прибила ее к нашему берегу. Сегодня, начитавшись Борхеса, я бы понял, что она — «хренир», материализованная фантазия с выдуманной планеты Тлён. Но тогда, будучи воспитанным в простодушном духе пионерского позитивизма, я решил, что коробку выбросил за борт моряк с иностранного судна.

Другим доказательством существования недоступных земель были висящие в нашей детской комнате географические карты. Я верил в них больше, чем в Аэлиту, но ненамного больше. Да и кто в здравом уме мог тогда представить, что происходит в канадской провинции с именем благородного дикаря Саскачеван?! Собственно, я до сих пор не могу, но думаю, что ничего особенного. Тогда мне так не казалось, потому что за любой границей начиналась причудливая жизнь, знакомая мне только по книгам, а в них, как я выяснил, читая Жюля Верна и Беляева, выдумывают, что хотят.

При этом я лично знал отцовского друга, побывавшего в Париже и не оставшегося там. Ученый, коммунист и латыш с безупречной родословной, восходящей к красным стрелкам, впрочем, расстрелянным, он был выпущен во Францию ненадолго и без жены, нервно дожидавшейся его дома. От его похода нам досталась открытка с картиной Пикассо, которую родители хранили под стеклом, скрывая недоумение от полузапретного кубизма.

Понятно, что, воспитываясь в таких условиях, я не мог не испытывать жгучей тяги к странствиям, которая обрекла меня на танталовы муки: мне всегда мало. Эти страдания представлялись мне неизбежными, пока я не встретил 90-летнего китайца, ловившего рыбу руками (!) в Гудзоне. Попав мальчиком в Америку, он никогда ее не покидал и даже не пересекал реки, чтобы побывать на той стороне и познакомиться с Нью-Йорком.

Мне нравятся даосы, но не настолько, чтобы их слушаться. Путешествовать я начал в те же пятнадцать лет, когда мы со страной открыли автостоп. Как кофе «Дружба» из цикория, он был дешевым суррогатом, удовлетворявшим тягу к перемене мест, не выходя за границы. Этим он напоминал опыт советских лыжников, объявивших пробег по ленинским местам. Им чудилась Швейцария, Финляндия, Париж, наконец. Но власти, поддержав патриотическую инициативу, предложили лыжникам накатать нужный километраж по живописному Подмосковью.

Как все в стране, где «будущее заменял план, а прошлое — отчет», автостоп регулировался властями и находился под их эгидой. В отличие от западных хичхайкеров, о которых я не знал ровным счетом ничего, но уже отчаянно завидовал, советский автостоп предусматривал бухгалтерию краеведения. За небольшую мзду приобретались талончики, позволявшие подвезшему вас шоферу участвовать в лотерее и выиграть коврик, радиолу или чайный сервиз.

Думаю, что никто никогда этим не занимался, но бумажка придавала всей операции казенный характер и заминала тот неловкий момент, когда приходила пора прощаться с водителем и совать ему рубль. Его у меня не было. Только автостоп позволял странствовать на медные (почти буквально) деньги, и, отправляясь в путь, я играл в паломника, презирающего материальные ценности, кроме тушенки и горохового концентрата. Соединявшись по вечерам в котелке, они составляли могучий обед, остатков которого хватало на завтрак. Днем можно было обойтись самыми дешевыми консервами бакалейного прейскуранта: кабачковой икрой. На такой диете я сумел объехать границы СССР — от норвежской до турецкой — и собирался к Тихому океану, когда судьба меня занесла на Запад и приземлила в Америке.

2

Путь на Север начинался на Псковском шоссе. Мы выгрузились из автобуса, надели рюкзаки и пошли по обочине. Понимая, что пешком не дойти, мы рассчитывали, что вид шагающих туристов вызовет сочувствие у проезжающих мимо шоферов. 60-е еще не кончились, и мы старались походить на хиппи, о которых знали из журнала «Крокодил». Волосы до плеч, кеды, разрисованные цветочками. Марис был в джинсах Lee, которые ему привез брат из загранки, я — в фальшивой майке Гарвардского университета, которую печатали в подпольной мастерской двоечники, допустившие в английской надписи две орфографические ошибки. Водители грузовиков, решил я, их не заметят, а в легковые нас не брали.

Дальше начиналось самое интересное: охота. Каждый из нас отстаивал свою тактику. Один умоляюще вытягивал руку, другой размахивал ею, как взбесившийся семафор, третий изображал стоическую сдержанность, я — неопасное радушие.

Честно говоря, все это не имело ни малейшего значения, и я не знаю, почему одни машины нас подбирали, а другие нет, что и придавало автостопу тот несравненный азарт, с которым ходят на танцы и рыбалку.

Поймав машину, трое забирались в кузов, один, болтливый, в кабину. Этикет автостопа, однако, предусматривал определенную тактичность: прямые вопросы менялись на косвенные и заглушались пустой беседой о погоде и дороге. И та, и другая подвергались критике, что и не удивительно — мы ехали на Север, поэтому дожди и ямы встречались все чаще. Но это не отменяло сласть передвижения.

Каждый проделанный километр не только приближал нас к далекой цели, но и награждал чистой радостью пути. Движение задавало кочевой ритм жизни. Все становилось временным, а значит, не важным, кроме самого перемещения. Дорога обращалась в воронку, втягивала в себя и сливалась с путниками в одну монотонную историю со смыслом и без конца.

Возле Ленинграда нас посадил сумрачный мужик средних лет и крепкого сложения. Его путь тоже лежал на Север, и он хотел объехать город по дороге, которой не было на карте. Я развернул ее, чтобы отговорить, но он совсем не умел читать — и не только карту. Встретив первого в моей жизни неграмотного, я удивился ему не меньше, чем снежному человеку. Тем более что дорогу он нашел. Секретное шоссе, скрытое от диверсантов, огибало Питер и не отражалось на карте. Это обстоятельство заронило во мне серьезное сомнение в пользе бумаги, грамоты, учености и всего того, чем я собирался заняться в следующие лет пятьдесят.

За Ленинградом начинались невзрачные пустоши. В поселке с пыточным названием Вытегра мы задержались, потому что смутная легенда приписывала газетному киоску на местном вокзале магические свойства портала в иную реальность: там якобы продавали синие однотомники Цветаевой из «Библиотеки поэта».

— Будь это правдой, — высмеяла меня продавщица, — жила бы в Сочи.

Пейзаж и впрямь простирался унылый, пока в Карелии не пошли озера с безжизненными берегами, где мы ставили палатку, что сильно упрощало проблему ночлега. В городах мы разбивали бивак на окраине, среди деревьев, иногда в темноте, из-за чего однажды проснулись на кладбище.

С каждым градусом нам, как полярникам, становилось все труднее пробиваться на Север. Асфальт давно закончился, и дорогу исчерпывали рытвины, через которые с трудом переваливали все более редкие грузовики. Лес тоже кончился, зато пошли изумрудные болота, покрытые сочной травой. Но у нас хватило ума держаться обочины, потому что мы увидели рога лося, пропавшего в трясине. Посреди нее тянулась неправдоподобно прямая мутная протока.

— Беломорканал, — решили мы наугад, ибо судили о нем лишь по пачке папирос и разговорам стариков, «ГУЛАГ» никто еще не читал.

Забравшись в нехоженую глушь, мы в ней и застряли. С раннего утра мы сидели на обочине, боясь дождаться зимы. Только однажды показался табор — с лошадьми, кибитками, мрачными мужчинами, пестрыми женщинами, тихими детьми. Цыгане не походили ни на пушкинских, ни на театр «Ромэн». Они не обратили на нас никакого внимания, хотя и двигались в нужную нам сторону. В другой раз на дорогу выбежал медведь — огромный рыжий шар, он несся по своим делам, мы даже не успели испугаться.

Оставшись без транспорта, мы двинулись пешком, как Ломоносов, но в обратном направлении. Нас так никто и не обогнал, и к позднему вечеру мы наткнулись на рельсы. На них стоял бесконечный товарный состав. Подергав все двери, мы нашли поддавшиеся, и пробрались внутрь. Притаившись в кромешной тьме, мы боялись включить фонарики, чтобы не поймали и не выгнали. Вскоре стало ясно, что в вагоне кто-то дышит: кони, крысы, зеки, привидения? Но тут из дальнего угла протянулась вполне человеческая рука.

— Гриневский, — шепотом представился незнакомец, — можно Грин, раз уж однофамилец.

Выяснилось, что до нас в вагон забралась такая же компания обормотов, добиравшихся на Север с Волги и тоже автостопом. В темноте мы стремительно подружились, но вместо того, чтобы, как положено в русской классике, делиться биографией, слишком короткой для длинной ночи, мы читали стихи — свои и той же Цветаевой.

Товарняк не столько ехал, сколько ерзал на месте, лязгая колесами, но к утру все же добрался до цели, и мы выскочили на ходу в железнодорожном депо города Кемь.

— Когда Петра спросили, куда выслать бунтовщиков, — объяснил Грин, — он ответил «к е… матери», отсюда и название.

Кемь действительно была последней сушей. Дальше нас вез корабль «Михаил Лермонтов», набитый такими же «дикарями», к тому же — зайцами. Билетов никто и не спрашивал, и, не боясь контролеров, мы расположились на палубе, чтобы не упустить островов, на которые мы так долго добирались.

Соловки для нас были Ultima Thule, конец света, где могло быть, что угодно: лабиринт, монастырь, концлагерь, заполярная черника. Располагаясь все еще в СССР, этот фантастический архипелаг сдвинулся на самый край карты, и мы чувствовали магическое, как на Земле Санникова, притяжение экзотики.

Первым встретившим нас чудом был закат: его не было. Съежившееся к вечеру солнце отправилось обратно, легко оттолкнувшись от моря. Оно, кстати, было действительно белым от расплывшегося по воде полупрозрачного, как пеньюар, тумана. Так мы оказались в диковинном царстве отмененного времени. Часы отказались что-нибудь значить, и с ними перестали считаться. В три часа так называемой ночи дети играли на улице, девочки — в классики, мальчики — в чику. Их никто не звал домой, как будто они стали маленькими взрослыми и жили сами по себе, когда и как хотели.

— Лето, — объяснили мне, — праздник, когда все можно, но только по-быстрому, пока не кончится навигация.

3

Слипшиеся дни и ночи на Соловках стали волшебным опытом, который подсказал способ сосуществования с советской властью: у нее всегда была изнанка. Лицевую поверхность она разглаживала державным утюгом, делая все глупым и одинаковым. Но изнутри открывалась другая картина. Похожая на обратную сторону вышивки, она служила мне контурной картой, которую я заполнял всем, что встречал в каждом путешествии, куда бы оно ни вело. На Карпаты, где все знали по четыре языка. На Кавказ, где меня научили пить чачу и стрелять в цель с похмелья. К Покрову на Нерли, где я сторожил игру первых лучей на белом камне.

Автостоп был чудотворной замочной скважиной, через которую я подглядывал за настоящим миром, категорически отличавшимся от придуманного газетами, в которых врал даже прогноз погоды. Мой мир был лучше и шире, хотя населяли его исключительно шоферы — самосвалов и фур, грузовиков и газиков. Все они походили на шукшинских чудиков и составляли ту интернациональную версию народа, с которой было легко ужиться. Уже потому, что они ненадолго, но охотно впускали в свою всегда странную жизнь обросшего дикаря с замызганным рюкзаком и ни о чем не спрашивали. Не увиденная, а испытанная на себе страна прорастала сквозь ту, где я вырос, и, уезжая навсегда, я страшно жалел, что не успел ее всю заменить своей.

Последний раз я путешествовал на попутках уже в Италии, но еще без денег. Те, кто меня подбирал на дороге между Римом и Сан-Марино, считали всех русских коммунистами, любили Гагарина и угощали странным для дальнобойщиков коктейлем — амаретто с молоком.

Александр Генис
Нью-Йорк