Валерия Новодворская. "Дом, который построил Тендряков"
ГЕРИЛЬЕРО С ВОЛОГОДЧИНЫ
Почему-то считается, что герильеро бывают исключительно с Кордильеров. И непременно в берете с красной звездой. Глупая Европа носит сумки и майки с изображением герильеро Че Гевары, который отдал жизнь за то, чтобы люди отучились жить по-людски. А нам чужие береты без надобности, нам впору организовать производство маек с изображением кудрявого Владимира Тендрякова в соломенной шляпе. Белый герильеро, городской и деревенский. Всю жизнь партизанил за то, чтобы вернуть людям человеческую жизнь: свою лошадь; свою корову — «обильномолочную»; своих овец — «в теле»; своего подсвинка, который «хрюкает, потому как сыт, стервец: за ночь нагулял золотник жиру»; свою капусту, которая «топорщит матово-негибкие хрящевые листья — за ночь чуток ...подросли»»; свое нехитрое бытие крестьянина-единоличника с великим крестьянским хайтеком: «Латай портки вовремя — сносу не будет». Всё это вкусно, соблазнительно, аппетитно опишет Тендряков в «Кончине».
Нет, не махновец: те наяривали коллективно, на тачанках, путались с большевиками и анархистами. И не подкулачник. Для махновца — слишком правый и одиночка, для подкулачника — слишком на виду, в первых рядах. И не кулак — не воевали кулаки до 1984 года в масштабах всей страны, и в городе в том числе. Кулак — он с бородой и с обрезом и без теории: одна практика. Антоновское восстание, например. А Тендряков — одиночка. Self-made man. Элегантный ученый, интеллектуал. Герильеро, словом. Очень злой герильеро. Единственный деревенщик, который был как дома и в науке, и в теологии, и в городе, и в школе, и на войне. Это все темы Тендрякова широко раскинулись.
Воинствующий гуманист. С авторучкой наперевес. Не все мужики были в лаптях, не все были покорны судьбе, не все с энтузиазмом работали на советской барщине и платили советский оброк. Не всех удалось загнать в бараки колхозов, на нары коллективной каторги. Крестьяне редко брались за вилы и за топоры, но если уж брались... Тендрякова надо изображать с вилами, как черта из преисподней. Чувствовала ли советская власть его вилы? Он всю жизнь колол ее в толстую задницу. Похоже, что-то чувствовала, потому что проблемы с цензурой у Тендрякова возникали на каждом шагу и даже на пустом месте. Вроде бы нет ничего, а Главлиту всё мерещится, мерещится... Это он вилы чувствует, но сформулировать не может. Формально Тендряков был членом КПСС. Но по сути принадлежал к совсем другой партии. Тендряков был по взглядам типичнейший правый эсер. Едва ли он сам это знал. А уж товарищи по цеху и по КПСС и подавно не знали, а то бы пошел он по шоссе Энтузиастов, сиречь по Владимирке.
Сытое комиссарское детство
Мало кто знает, что Тендряков — это псевдоним. Задолго до интернета российские писатели на ники перешли. А был сначала Володя Тенков, сын «ответственного работника». Родился он в декабре 1923 года, в деревне Макаровская Вологодской области. Отец его был сначала судьей, а потом прокурором. Маленький Володя в рассказе «Хлеб для собаки» с горечью отмечает, что он всегда был сыт, а в пролетарской стране стыдно быть сытым. Но увы! Ответственный отец получал ответственный паек. Мать Володьки даже пекла белые пироги с капустой, луком и яйцами. А на завтрак ему давали два ломтя черного хлеба, склеенных клюквенным повидлом. Представляете себе времечко, когда этот харч считался роскошью?
В пристанционном скверике умирали высланные с Украины кулаки. Их по утрам собирал в телегу и увозил конюх Абрам. Мальчишке говорили, что они враги. Он все равно упорно продолжал подкармливать, кого мог, из своих обедов. Эта травма, эта ранняя рана, этот шрам остались у него на всю жизнь. Мать посылала его за хлебным квасом в столовку. Квас давали не каждому, кто хочет, а только по особому списку. Тенковы в список входили... Володя делал что мог: не брал в школу завтраки, потому что их не было у других, таскал от своего обеда хлеб и кашу опухшим умирающим кулакам. Но не мог заглушить чувство вины, собственно, и делающее человека интеллигентом.
Смерть его подождет
Почему-то Володя, сельский интеллигент, никогда не ходивший в театр, мечтал стать режиссером. И вот он подает документы во ВГИК. А тут война. Идти добровольцем — это был хороший тон. Но как-то всё у Тендрякова без восторга, не на германовском или даже не на абрамовском уровне. У него вопросы к войне, судя по «Донне Анне», появились задолго до Хрущева. И к войне, и к Сталину. Только сформулировать это до 1960-х годов он не умел. Вообще к войне Тендряков отнесся трезво. Да и умел ли восторгаться этот прокурорский сын? Его холодный разум и железная логика были как-то не по летам. Воевал он связистом, и судьба его все время хранила. Ой, как хранила! Попал он под Сталинград, где трудно было разобрать, свои или чужие окопы и позиции.
Целый день девятнадцатилетний парень мотался с тяжелой катушкой, чудом вышел к своим. Попади он к немцам — лагерь, попади к соседним особистам — расстрел (в силу прелестного сталинского приказа «Ни шагу назад», а ведь бедный Тендряков намотал в тот день несколько десятков километров). В конце концов под Харьковом он нарвался на очень серьезное ранение. И, как Федор Абрамов, едва не был похоронен в братской могиле. 1943 год. У раненого Тендрякова белый билет. И здесь с ним прощаются медсанбаты, и долгие десятилетия он считается даже «здоровяком» (Нагибин). Но ранение было роковым. Отложенная смерть. Она догонит его неожиданно, в 1984 году.
Дом, который построил Тендряков
В 1943 году Володя Тенков идет в школу, простую деревенскую школу. В деревнях остались одни бабы и детишки, многие учителя-мужчины тоже воюют. Учителей, ясное дело, не хватает. Но у Володи нет педагогического образования, и его берут только учителем начальной военной подготовки. А через год его забирают (в этой самой Кировской области, куда его занесло) в Подосиновский райком ВЛКСМ. Фронтовик, с ранением, язык хорошо подвешен, грамотный, комсомолец. Райкомы-то тоже опустели. И никому невдомек, что этот парень уже ни во что не верит. Герильеро. Подпольщик с вилами. Произнося обязательные слова, он тайно пишет роман «Экзамен на зрелость». Чтобы опубликовать его, он возьмет себе фамилию Тендряков, похожую на раскат весеннего грома.
В 1945 году Владимир с романом за пазухой едет в Москву и в 1946-м наконец-то поступает во ВГИК, но быстро разочаровывается и переходит в Литинститут имени Горького. Учится он в семинаре у Константина Паустовского, эстета и стилиста. Другой эстет и стилист, попавшийся ему на пути, Юрий Нагибин, будет откровенно его не любить, обвинять в фанатизме, невоспитанности, ограниченности, в мессианстве и даже в трусости — его, герильеро! — что, конечно, чушь. Просто в творчестве своем Тендряков был антиэстет. Но Паустовский видел, что эта проза «способна служить тараном для пробивания глинобитных стен». И он помог ему дойти до финала. Тем паче что Тендряков писуч до невозможности, он потрясал весь институт тем, что писал день и ночь, учился, вырабатывал свой неповторимый стиль. За месяц мог настрочить три-четыре печатных листа.
Он начал печататься раньше других, с рассказа «Дела моего взвода» в «Альманахе молодых писателей» в 1947 году. В 1948 году он идет в тыл врага — вступает в КПСС. Не ради карьеры, которой у него, правого эсера, никогда не будет. Ради того, чтобы печататься, сказать правду, завершить миссию, перечеркнуть колхозное, военное, школьное, педагогическое, юношеское вранье. Редкий случай для верующих, как правило, шестидесятников: использовать партбилет, как Штирлиц — свой мундир. И даже не для разведки — для диверсий! А война не кончалась. В декабре 1947 года чекисты пришли в общежитие арестовывать его сокурсника Эмку Манделя, будущего Наума Коржавина, за стихи. Эмка стал прощаться со студентами. Тендряков отвернулся. Дальше уже спорят Коржавин и Сарнов. И оба ошибаются. Коржавин говорит: Тендряков истово верил в советскую власть и считал меня врагом, вот и отвернулся. Сарнов настаивает на осторожности: мол, хотел Володька вступить в КПСС, вот и побоялся проститься. И никому из них в голову не пришло, что отвернулся он в бешенстве и отчаянии, чтобы не вцепиться в горло чекистам... Отвернулся, потому что не мог помочь, было стыдно на такое смотреть.
В 1951 году Тендряков оканчивает Литинститут. И начинает писать; он профи, он не ищет другой профессии. В 1954 году он даже прорывается в «Новый мир» и печатает там повесть «Не ко двору». Признанный деревенщик Валентин Овечкин сказал: «Это не шаг, а прямо бросок вперед». Это пока еще не искусство, но уже единоборство. И тут его привечает Твардовский, который поочередно и порознь дружил и с ним, и с Федором Абрамовым. «Новый мир» печатает первый роман Тендрякова «Тугой узел» (1956), а также повесть «Тройка, семерка, туз» (1961). Это всё еще не искусство, но Твардовский ведь эстетство не любил, и вот то, что Тендряков — таран, он сразу почувствовал. И в 1961 же году начались неприятности. В «Правде» Юрий Лукин пишет: «Тендряков несправедливо обвинил советского человека». Считается, что по-настоящему, во всей своей красе, Тендряков появляется в повести «Чудотворная» (1958). Тендряков, богоискатель и интеллектуал, не сделал этот первый свой шаг к вершинам теологии однозначно атеистическим. За душу малолетнего Родьки шла серьезная борьба.
Тендрякова пугало другое: государство и пионерская организация так же насиловали Родьку, как неграмотная бабка с матерью. А Бог и священник отец Дмитрий были вне игры. Школа не разрешала ходить без галстука под страхом исключения, мать и бабка без креста не пускали за стол. А Бог был далеко... Вот фильм получился махрово-атеистический, это факт. В «Свидании с Нефертити» Тендряков (а это 1964 год) прямо формулирует задачу художника и интеллигента (и христианина, кстати, заодно): надо всю жизнь отвечать на вопрос Понтия Пилата «Что есть истина?». Римские кесари, партийные руководители и попы поплоше, полуграмотные, одинаково свирепо отнеслись к такой установке.
Начинается великая война Тендрякова с цензурой. Альберт Беляев, покровитель Тендрякова в отделе ЦК КПСС, заведовавшем беллетристикой, не раз спасал его вещи от тупого, но чувствовавшего вилочку у задницы начальника Главлита Павла Романова. Он спас повесть «Находка», снятую из выходящего номера «Нового мира». «Находка» — повесть о несчастном мертвом младенце, брошенном в тайге несчастной девочкой-мамашей. А угрюмый егерь, нашедший трупик и поклявшийся убить эту мамашу, когда находит — жалеет и прощает. «Истина белая», то есть состоит из всех цветов радуги, а колесо судьбы вращается, и все истины, все цвета входят в один цвет — белый — вот первый вывод Тендрякова. А у Романова одна — красная — истина: «Чтобы во славу партии, советской власти и советского человека было написано».
Тот же Беляев отмечает, что в частных беседах с ним Тендряков говорил столь резко и прямолинейно, что бедный партайгеноссе просил его нигде такое больше не говорить, кроме как ему. А Тендряков отмахивался: «А, надоело бояться». На съездах писателей (с 4-го по 7-й, с 1967 по 1981 год) Тендрякова избирали в состав правления Союза совписов. Он туда и не ходил. Но воспользовался оказией и поставил на голосование письмо Солженицына съезду об отмене предварительной цензуры. Президиум съезда наложил в штаны, и с Солженицыным беседовали на секретариате, келейно. И цензура, и Александр Исаевич остались при своем. Когда Твардовского вытеснили из «Нового мира» — на скорую смерть от рака, — Тендряков вместе с Нагибиным, Вознесенским и Евтушенко (всего набралось 14 человек) выступили с письмом в его защиту. И здесь начинаются скитания по журналам. Новый главред «Нового мира» Валерий Косолапов взял «Ночь после выпуска», отвергнутую Викуловым из «Нашего современника», который пробил, однако, в печать «Три мешка сорной пшеницы».
Но и с «Молодой гвардией», и с «Нашим современником» Тендряков разошелся. Да, деревенщик, да, почвенник, но почвой для деревни и для России он считал Запад! Твардовский (втайне левый эсер) корил его тем, что он слишком правый. Косолапов печатать перестал; словом, Тендряков обрел пристанище в «Дружбе народов», где печатались республики-колонии, даже прибалты и грузины, и многое списывалось на «местную экзотику» (и Василь Быков, и Фазиль Искандер). Свой шедевр, «Кончину», он создал и даже просунул в печать в 1968 году. А «Донна Анна», «Хлеб для собаки», «Пара гнедых» и «Параня» тоже ждали перестройки, как вещи Гроссмана и Владимира Зазубрина, ждали двадцать лет, хотя он пытался пустить всё это в полынью первой оттепели. Как прошла «Кончина» — непонятно. Проглядели, не поняли. Это абсолютный шедевр, угрюмый и мрачный шедевр матерого, безжалостного герильеро. Он успел увидеть свой четырехтомник, но до пятитомника не дожил.
Он даже совершил разбойное нападение на одну из Бастилий режима. Когда биолога Жореса Медведева за плохое, антисоветское, поведение захватили в калужскую психиатрическую больницу (май 1970-го, начало карательной психиатрии), Тендряков заехал за Твардовским, буквально кинул его в свою машину и погнал ее в Калугу. Сейчас боятся журналистов — тогда боялись писателей. Фронтовики, партийные, знаменитые, маститые, члены чего-то! Они подняли страшный крик, небу стало жарко, напугали врачей, милицию, КГБ, ЦК, Политбюро. Методика психушек еще только создавалась — и власть сдалась. Отбили Жореса. Вообще Тендрякову с писателями было неинтересно. Огромная библиотека, куча научной литературы, интеллект как основа творчества... Он дружил с учеными — Сергеем Капицей, Тимофеевым-Ресовским, Роем и Жоресом Медведевыми. Женщины его не интересовали, хотя ханжой он не был: когда в Дрездене ставили его «Ночь после выпуска» с голой десятиклассницей, прикрывающей срам аттестатом зрелости, на афише, он был доволен и на уровне бедер девы дописал стишок: «Превращаюсь в деву я, вот она в раздетости, срам невинный схороня в аттестате зрелости».
Женился на журналистке, интеллектуалке Наталье Григорьевне Асмоловой, вошел в сказочно, европейски образованную семью, где тесть его, интеллигента, называл «наш мужичок». И всё, и завязал. Жена Наташа, дочь Мария. Некогда было гулять: подъем в восемь утра, десять километров пробежки по лесу, душ — и на дачу, на второй этаж. Работать до самого вечера. Вечером гулять с Машей. Третьего августа 1984 года после пробежки Тендряков встал под холодный душ — и упал. Инсульт. Четыре года оставалось до выхода в печать тайных его новелл. Шестьдесят один год жизни. Еще меньше, чем у Федора Абрамова. Почему-то шестидесятники дольше шестидесяти с копейками не жили.
Мужское наследство
Старый герильеро оставил нам в наследство свои боеприпасы. «Ночь после выпуска» (1974) — об опасности голой правды в отношениях между людьми. «Затмение» (1977) — повесть о тех, кого до 1991 года (и сегодня опять) называли сектантами. О Майке, к ним ушедшей. И мысль: а может быть, они правы, они нашли смысл, а где еще смыслы в СССР? «Расплата» (1979). О тщете всех народовольцев и террористов мира: нельзя никого убивать, совсем плохих людей нет на свете. И о немцах под Сталинградом в горящем немецком госпитале: и немцы тоже люди, а не просто враги, и их жалко. «Кончина» — и вовсе эпос, история отношений советской власти и интеллигенции. Матвей Студенкин, бездарь, фанатик, большевик из неучей и дураков, создает коммуну, раскулачивая не только крестьян богатых, но и зажиточных, середняков, по принципу «Не шибко богат, лошадь да корова.
Но язык больно длинный, пущает по селу вражеские разговоры». Иван Слегов, окончивший гимназию, умница, эрудит, агроном и зоотехник, — его антипод. Он пытался противиться, но новый председатель колхоза, типичный номенклатурный деляга и хитрец Пийко Лыков, употребил его для «колхозного дела». Он не убил Ивана, не сдал в НКВД. Он перебил ему позвоночник, свез в больницу, а потом посадил Слегова, инвалида на костылях, к себе в контору бухгалтером, счетоводом, менеджером, правой рукой. Калеке Ивану некуда было деться, и он служил Лыкову с 1920-х по 1960-е. Вот так сломали хребет русской интеллигенции и заставили ее работать. Ноу-хау большевиков. Пальчинский, Королев, Эренбург, Ландау. «Пара гнедых» и «Хлеб для собаки» ждали публикации двадцать лет, до 1988 года. В первом рассказе показан механизм конфискации, то есть грабежа зажиточных работяг в пользу нищих лодырей и пьяниц. Во втором рассказе кулаки, высланные с Украины, умирают от голода в пристанционном сквере. И здесь приведен разговор партийного секретаря с умирающим «шкилетником»: «...Хотел ты идти в колхоз? Только честно!» — «Не хотел». — «Почему?» — «Всяк за свою свободушку стоит»». Вот вам и повод для ликвидации миллионов крестьян.
Рассказ «Параня» тоже ждал двадцать лет. Жуть механизма репрессий в глухой деревне: юродивая Параня своими бредовыми выкриками пересажала полсела, и спасся от политической статьи и расстрела только Зорька Косой, ее убивший и севший за «уголовку». В этом селе, как и по всей стране, Сталину молились, как Христу, и считали юродивых девок его невестами. «Донна Анна» также из рассказов двадцатилетней выдержки — о страшном положении на фронте, о лейтенанте Ярике Галчевском, которого сначала принуждают вести роту в безнадежную атаку на верную смерть, а потом расстреливают за это. Перед залпом он успевает выкрикнуть: «Убейте того, кто ставил "Если завтра война"»! Я не враг! Мне врали, а я верил!» Герильеро Тендряков учил не верить, не бояться и не просить.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky