"Не смолкает учительский голос над понурой моей головой". Неразгаданная гибель поэта Еранцева

Поэт Алексей Еранцев (1936-1972) покончил с собой в преддверии новогоднего праздника (30 декабря), захлестнув шею шнуром от электроутюга.

В его случае даже никаких причинно-следственных версий не выдвигалось, - повесился; жалко; хороший парень, душевный, про родину писал с оттенком народно-сказочным. Если по поводу того же Геннадия Лысенко тридцать с лишним лет (пусть и на узкой площадке литературного круга города Владивостока) возникали баталии, строчились мемуары, билось кулаками в грудак, то Еранцев провоцировал спокойное к себе отношение («Шел человек в поэзию, а nопал в Литфонд". Драма поэта-самородка, которого печатали аж в "Правде").

Прежде всего, он показателен, как пример поэта, который в условиях меняющегося времени пытается выработать правильную стратегию. Это симптоматично, ибо весьма многие пииты 1970-ых растратились на метаниях средь тематик (не так уж чтобы обширных).

Вот и Еранцев при своем появлении на поэтических тропках заявил: «Иду на самый людный перекресток, чтоб выбрать направленье самому».

Направление Еранцев действительно выбирал на людном перекрестке (стремясь охватить как можно больше читателей).

Но сам ли его выбирал?

Жизнь Еранцева была связана с городом Курганом. Отца его репрессировали, мальчик воспитывался у дяди. Учился в Свердловске, на факультете журналистики Уральского университета.

Как поэт начинал не впечатляюще. Его первые сборники «Вступление» (1963) и «Ночные поезда» (1965) демонстрировали типичное самосознание молодого человека, вскормленного ветерком оттепели и потрясенного успехом Евтушенко (евтушенко). Недаром, совсем недаром хитренький Евгений Александрович числил себя в первооткрывателях поэта Еранцева, никогда, правда, не цитируя ранние его стихи, которые тот строчил с оглядкой на дядю Женю.

И здесь сказалась уязвимая черта Еранцева. Успех Евтушенко был в немалой степени успехом первооткрывателя. Он чувствовал воздух времени, предугадывая темы, которые будут востребованы завтра и столбил их уже сегодня. Потом Еранцев и остальная тысяча стихотворцев, каждый в меру отпущенного дарования, перетолмачивал актуальную повестку. А если учесть уральское местообитание Еранцева, то сама судьба ласково подталкивала его под локоток писать о модном молодом современнике на стройке.

Получалось стихотворение «Начальник» о парнишке, назначенном во время посевной командовать шоферами:

За горбатыми километрами,

За колючей стеной лесов,

Бьют паркет каблуками «метры»,

Молоко стирая с усов.

Алька тоже к фокстротам привычен.

Альке двадцать. В дудку штаны.

Только все танцплощадки нынче

Стали парню, видать, тесны.

Он ботинками скособоченными

Музыкальность дорог постиг.

Он танцует по ним озабоченно

От зари до ночной звезды.

…

И, пшеницу качнув на ладони,

Зерна пробует на зубок,

Говорит отеческим тоном:

—  Не сробей, нажимай, Сашок.

А Сашкам, под солнцем пропаренным,

Всем за тридцать не только на вид.

Называет их Алька:—  Парни,

Парни мои!

С ними мается, с ними вертится

Белкой в яростном колесе,

С ними делит табак и сердце

—одно на всех.

Кроет прямо и ходит валко.

Если надо, он зол и крут.

Но начальника все-таки Алькой

До сих пор шоферы зовут.

Вместе с пылью глотая ветер,

За день на год вперед изматываясь,

Алька учится на человека,

Алька отчество зарабатывает.

Подобного добра тогда было навалом, но Еранцев не просто делал стихи, он ковал карьеру. И скоро возглавил Курганское отделение Южно-Уральского книжного издательства.

Другой вопрос, что после первых книжек перед Еранцевым встала необходимость сменить пластинку. Бравировать в 30+ молодостью и романтикой таежных дорог стало не комильфо. Кроме того, Еранцев, и это еще одна его черта, пел по нотам искренне, а оттепель переходила в заморозки брежневизма.

Надо сказать и сам Еранцев прекрасно понимал свою проблему, заключающуюся в отсутствии оригинальной оптики. Он мог творить, только ориентируясь на эталонный образец.

Все пишу и пишу под диктовку,
Без ошибок. И почерк хорош.
На полях ни зайчонки с морковкой,
Ни стогов, ни разбойничьих рож.
На слезу ли перо напоролось,
На стрелу ли в траве луговой –
Не смолкает учительский голос
Над понурой моей головой.
Возле глаз – фиолетовый невод,
В ячее – златоперый глагол.
В дальней заводи плавает неуд,
Бродит в роще осиновый кол.

Во второй половине 1960-ых в СССР вместо ожидания «прекрасного далека» космических пространств и коммунизма внезапно начинает превалировать архаика. Идет возрождение интереса к иконописи, становятся популярными языческие мотивы художника Константина Васильева. В кино возводят декорации «Руси изначальной» и «Юности Петра». Выдвигается деревенская проза об уничтоженном (надо бы возродить) «Ладе» сенокосной жизни. В поэзии вспыхивает «звезда полей» Николая Рубцова. Пожалуй, ни один русский поэт в двадцатом веке, за исключением Есенина, не оказал на стихотворцев из провинции более мощного влияния, нежели Рубцов.

За матрицу берет его поэзию и Еранцев, сопрягая восхищение природой с вековыми сказочными мотивами. Его поэтическое сравнение зайца с белым Аленушкиным узелком оказалось зацитированным до блеска.

А вообще получалось так:

Вот приехал я деда проведать,
А застал самануху пустую.
Вот приехал я к матушке в гости,
А застал муравьиное царство.
Вот назначил я встречу подружке,
А пришла на свиданье береза.
Белолица она, черноброва,
Мастерица выманивать песни,
Укрывать одеялом лоскутным,
Обнимать молодыми корнями.

Идеологи нового русского Возрождения замечают Еранцева. Вадим Кожинов заявляет, что Еранцев может повлиять на климат советской поэзии.

А тот неожиданно вешается.

Почему? Зачем?

Кто теперь скажет…

Но в Кургане Еранцева помнят.

Книги его издаются.

Появилась на стене дома, где поэт жил, мемориальная доска.

И это есть правильно.