«В человека вселяется дух»: кто в России делает самые необычные маски для ряженых

В прошлом году масленичные гуляния из-за карантина отменили, но за год до этого ряженых на московских улицах было особенно много. Поддержать русских окрутников впервые приезжали болгарские кукеры, венгерские бушары и итальянские мамутонес. МОСЛЕНТА выяснила у предводителя ватаги русских окрутников Алексея Блинова-Бахаря, зачем им маски и что такое народный праздник. Алексей Блинов-Бахарь, предводитель ватаги окрутников Во время празднования масленицы десятки масок твоей работы можно было видеть на уличных артистах на Манежной и на Тверской. Это первый год, когда они так массово появились на московских улицах? С 2016 года их можно видеть на крупных городских мероприятиях, когда на Манежке по 20-30 человек работают. Расскажи, сколько лет прошло, прежде чем твое увлечение традицией и масками вышло на улицы? Ведь очень долгое время ряженых в Москве не было, народный карнавал замещали парадами физкультурников и первомайскими демонстрациями. А теперь ряженым снова дали зеленый свет, и они стали частью образа московского праздника. Я вообще не очень люблю, когда про меня. Ни Богом, ни царем, ни героем себя не считаю. То, что ряженые, народный театр появился на улицах — это работа и многолетние усилия большого количества людей. А маски я резать когда начинал, то думал, что никто эту тему не поддержит, что это одному мне, дураку, интересно. Но нет — на первую же встречу по этой теме вместо намеченных трех человек пришли 15. А как у тебя вообще этот интерес зародился? У кого ты учился? Еще в 1990-е, после армии, я очень увлекся этнографией, этнологией. У меня были друзья, которые учились в профильных вузах и ездили в экспедиции. Однажды они меня с собой позвали. Мне очень понравилось общаться со стариками. Собирали этнологический материал в Архангельской, Вологодской, Ярославской областях. Там, где культура, интересующая этнологов, больше сохранилась — на Севере, на Востоке, в некоторых деревнях еще в 1990-х люди по-народному одевались, проводили гуляния, обряды и праздники: в Усть-Цильме (Республика Коми_ — прим. МОСЛЕНТЫ_), в Вологодской области. И в то время, еще при Ельцине, находились на такие исследования какие-то спонсоры. Их интересовало, или, лучше сказать, они пытались выстроить русскую национальную идею. Само это словосочетание давно витает в воздухе, и вот люди, мыслившие как менеджеры, думали, из чего бы ее слепить. Поэтому выделялись и деньги, и гранты. Тем, кто заказывал исследования и оплачивал экспедиции, нужно было понять, что называется, загадочную русскую душу. Их не интересовали сами песни, сказы, былины, их волновало только то, можно ли на этом что-то построить. И параллельно вы для себя собирали этнологический материал? Да, это уже шло для себя, походя. И я столкнулся с тем, что до наших дней сохранилось очень многое. Даже ряжение — и сейчас есть такие места, где можно получить такую инициацию от старых людей. Проводятся общедеревенские обряды, на которые можно поехать и непосредственно поучаствовать, вживую получить и информацию, и опыт. Более того, за границей об этом знают даже лучше, чем у нас: в России сохранилось несколько традиций, признанных ЮНЕСКО нематериальным культурным наследием человечества. Такие обряды, как похороны Костромы, Конь-Русалка я видел в 1990-х годах в деревне Оськино Курской области, в деревне Шутилово, когда еще старушки были живы и их проводили. Сейчас-то там в основном это все поддерживается за счет заезда молодых фольклористов, а старушек две-три остались. Так то, что мы видим на улицах в праздники, — это реконструкция? Не могу сказать, что мы что-то реконструируем: наше поколение все-таки застало живую традицию ряжения. У меня даже родители, помню, рядились на свадьбе на второй день: мама, например, во врача. И во многих семейных фотоальбомах это можно увидеть, и до сих пор в деревнях такая традиция сохранилась, хотя и трансформировалась. Тут как с битьем бокалов на свадьбу — все знают, что это надо сделать, но никто уже не помнит, для чего. И это называется потеря смыслов. Спрашиваешь у пожилой женщины: «Вы для чего Кострому хороните?» — «Да наши бабки хоронили, и мы хороним. Из года в год это делается». — «Для чего?» — «Это игра». То есть ритуал связан с продолжением некой традиции. Конечно, если антрополога спросить, то он ответит, что это продуцирующая магия, восходящая корнями к определенным мистериям. А бабушки таких слов не знают и знать не хотят. Они понимают, что если этого не будет, то жизнь безвозвратно изменится. Делают по инерции то, что когда-то давно предками было запущено. Сохраняют некий уклад, устой. И замечательно, потому что деньги любят тишину, а традиции любят глупость. Ха! Почему? Когда человек начинает задавать вопросы, он теряет мифологическое сознание. Любое традиционное явление сохраняется в той среде, которая сопротивляется любым изменениям. Вот приедет к ним священник, спросит: «Зачем вы это делаете? Вы же все православные». Они скажут: «Грешны, грешны, батюшка, больше не будем». Он уедет — они дальше продолжат. Потому что без этого их местечковый мир начнет разрушаться. Вот я маму отпевал, поп пришел на могилу, свечки всем раздал, отпел ее и говорит: «Поминать не ходите на могилу, поминайте в церкви». Все головами покивали. Он ушел: тут же конфет, денег набросали. Это непреодолимая история. И такие явления надо рассматривать в контексте культуры, как рудимент архаики, который нужно сохранять. А как тут разграничить религию и культуру, традицию? Традиционные маскарадные игры, окрутники — это явление не в плоскости религии — язычество, архаический шаманизм, — а исключительно в плоскости традиции. Все первобытные смыслы — камлания, заклинания — были выхолощены теми тысячелетиями, через которые прошло ряжение. Это ряжение положило начало и театру, и перформансу, и цирку, и многим другим явлениям. Так что его мы рассматриваем исключительно как антропологический уникум, который является рудиментом первобытной культуры, дошедшим до нашего времени приблизительно в том виде, в котором существовал много тысячелетий назад. И когда человек пытается выйти за рамки этого явления, он не может этого сделать. Потому что ряжение существует, когда есть несколько вещей, которые должны быть неизменными: маска, публика и определенное время — праздничное, не будничное. Потому что если в будничное время ты выйдешь в маске, во-первых, публики не будет, а во-вторых, тебя за дурака примут. А сравнительно недавно это время называли ритуальным, потому что для нас сейчас Масленица — праздник, а для наших предков это был ритуал. Многодневный, сложный, наполненный обрядами. Для них же существовало время и не время. Например, когда один год закончился, а другой еще не начался. Да, отсюда и выходной день — праздный, значит — пустой. То есть это не время, это пустое время, оно не идет в зачет жизни. И обряды и ритуалы наших предков — это не на полчаса у костра собрались-поговорили, помолились. Это недели. Вот святки — это 12 дней. Почему 12? Потому что в году 12 месяцев, и мы должны совершить определенные прогностирующие, продуцирующие ритуалы, чтобы запрограммировать весь год. То есть родился новый год, и мы его учим жизни, показываем ему, чего мы от него хотим. Наполняем его нужными нам знаниями и навыками. Так что ряженые ходят не просто так, а совершают определенные действия. Например, ритуальную пахоту: таскают с собой плуг, пашут снег. Зима, холод, а они приходят к хозяину на двор, начинают трясти плодовые деревья. Ходят и сеют — могут семена разбрасывать, а могут и золу и песок — что-то, чего много. Чтобы в новом году было всего много: детей, денег, плодов, скотины... А как ряженый должен себя вести? Окрутник дарит себя маске, тем манипуляциям, которые при помощи маски совершаются. По утверждениям антропологов, согласно древним верованиям, которые в Африке и Папуа — Новой-Гвинее сохранились, в человека, который надевает маску, вселяется дух. И он в это время — как управляемый овощ. Жрецы вуду говорят: «Под маской никого нет». То есть надо уметь стать никем, и тогда дух, что называется, сделает это для себя. Это, конечно, идеализированное представление, потому что окрутник должен очень много чего уметь и знать. И в этнологии разбираться, и на музыкальных инструментах играть, и петь. Раньше окрутник, который рос в сельской общине, все это умел и знал. Он не был случайным человеком, а участвовал в обрядах из года в год, знал, как себя вести правильно, манерка какая-то у него была. И кто рядился? Тут были какие-то ограничения? Все зависело от исторического периода, но если мы говорим о последних нескольких веках в деревне, то окрутники, ряженые — это были самые залихватские ребята, которые и на гармошке, и петь, и плясать умели, и за словом в карман не лезли. Это была такая элита, образно говоря. Не мямли обиженные, с боку на бок переваливающиеся. А раньше такие обряды совершали скоморохи, и это было их ремесло. Простому человеку до маски дотрагиваться и тем более надевать на себя считалось грех, грязь. Поэтому была специальная каста, прослойка глумотворцев, лицедеев, которые ходили по деревням и совершали обряды, ритуалы, связанные с ряжением. Это было для всех важно, но сам таким делом никто заниматься не хотел и, собственно, не умел. А после гонений на скоморохов они растворились в крестьянской среде, и эта функция перешла к деревенской молодежи. Считалось, что пока ты молодой, неженатый, тебе можно рядиться — немножко испачкаться, поучаствовать в глуме, бесчинстве, — это была своего рода инициация, посвящение из мальчиков в мужчины.