Малышей топили, чтобы не кричали. Шокирующие мемуары о войне

Истории о войне от первого лица — настоящая ценность. Там нет киношно-надуманной патетики, но есть реальность. И от этого читать

Истории о войне от первого лица — настоящая ценность. Там нет киношно-надуманной патетики, но есть реальность. И от этого читать мемуары еще тяжелее. Дымящиеся улицы Минска; роженицы под бомбежками; соседский мальчик Алик, расстрелянный в гетто на Немиге; мерзлая картофелина на завтрак… Наш автор Светлана Денисова изучила для вас непростые воспоминания минчанки — девочки Лены.

Однажды весной позвонила дочь Ивана Анисимовича Инсарова, легендарной личности, в 1948–1966 годах министра здравоохранения БССР, приятеля самого Якуба Коласа, редактора журнала «Здравоохранение Белоруссии».

– Вы, помнится, хотели написать об отце, – начала Наталья Ивановна. Но у меня есть еще кое-что – воспоминания об оккупации.

«Воспоминания об оккупации 1941–1944 годов Спиридоновой Елены Николаевны, 1929 года рождения. P. S. В 1941-м мне было 12 лет». Так называлась ее рукопись.

Елена Николаевна Спиридонова – кандидат медицинских наук, родилась и живет в Минске. Иван Анисимович Инсаров был для нее кумиром всей жизни. Воспоминания о войне записаны Еленой Николаевной в хронологическом порядке, каллиграфически, с делением на части, с подзаголовками Я начинаю читать – и с первых строк понимаю: это особенные материалы.

В июне 1941-го Лену Спиридонову со всеми немногочисленными платьями, как она пишет, отправили в пионерский лагерь, расположенный в деревне Колодищи. О начале войны ни дети, ни вожатые ничего не знали. Вот несколько фрагментов текста.

Начало войны: «На улицах местечка лежали убитые местные жители»

— Мы с ужасом слушали взрывы и видели стену черного дыма над Минском. Плач в лагере был страшный, нас собрали – и мы вместе с пионервожатыми пошли куда-то в сторону Москвы. Внезапно увидели танки с развевающимися красными флажками. Бросились навстречу, прямо под танки, и – о ужас! – это были немецкие танки, флажки у них тоже красные, но в середине – белый круг со свастикой. К счастью, нас не расстреляли, но дальше мы шли лесными дорогами. Дошли до местечка Смиловичи, в каком-то доме остановились…

Оказалось, что свободное перемещение, согласно новому, уже успевшему установиться порядку, позволено было только с десяти утра до полудня.

Есть нам было нечего, а ходить искать еду – невозможно. Пошли назад, в Минск. Шли босиком, так как сандалии развалились. Шли молча, в страхе: что ждет дома?

Дошли до реки Свислочь в районе Ляховки (здесь начиналась наша улица Почтовая) – мост через нее оказался разрушен. Я бежала по улице и смотрела вниз – боялась, что, подняв голову, увижу сгоревшие дома, а они вселяли ужас, – и только по плиткам тротуара узнала свой дом. Взглянула – и обомлела: один печной остов. И не догадалась подойти к пожарищу – там на печной трубе мама оставила записку.

С криком помчалась назад, к колонне. Вместе со всеми дошла до улицы Красноармейской, где жила моя тетя, но ее дом, как оказалось, тоже сгорел. К счастью, нашлись соседи. Они накормили меня и рассказали, что тетя жива и что они отведут меня к ней. Сутки я проспала, а потом мы пришли к тете, и она отвела меня к красным кирпичным домам поселка Искра. В подвале одного из них прятались уцелевшие жители сгоревшей Почтовой.

Оказалось, что мамы нет, – она пошла в Колодищи искать меня. Двое суток я простояла у дороги, ожидая ее, а когда увидела родное лицо, мне подумалось, что я больше никогда-никогда не огорчу свою маму, ничем-ничем ее не обижу…

Отец: «Папа попал в плен»

В июне 1941-го папу призвали на маневры в Гродно. С его слов, дали обмундирование старое, латанное, а вместо боевого оружия – «винтовку с разболтанными затворами».

Папа попал в плен. Таких, как он, пленных, было очень много, папа говорил, что немцы, наверное, растерялись. Как врач он пристал к немецкой медицинской части, сопровождавшей колонну. Вспомнив свой гимназический немецкий, упросил врача дать ему немного перевязочного материала и йода – и по ходу колонны оказывал посильную помощь таким же, как сам, пленным.

Так они дошли до Минска. Медчасть остановилась в здании бывшего монастыря, на территории 2-й клинической больницы (угол улиц Янки Купалы и Максима Богдановича в настоящее время). Папа отпросился у немца пойти поискать семью, обещал вернуться. Пришел на нашу сожженную улицу.

Так же, как и я, не подошел к печной трубе в глубине двора, не зашел в сохранившееся кирпичное здание поселка Искра, а стал расспрашивать людей, находившихся в огромной трубе строившегося тогда стадиона «Динамо», не видели ли они женщину с ребенком. Сказал, что еще раз придет на следующий день к 12 часам. Маме сообщили, что какой-то человек искал женщину с ребенком. Назавтра она стояла на улице и встретила папу, и он уже не вернулся в больницу. К счастью, его никто не искал…

«Такое везение бывает только в кино!» – приписала Елена Николаевна с красной строки.

Минск: «Многие были обмануты немецкой пропагандой, а потом погибли в концлагерях»

Минск (центр) был разрушен полностью, только на окраинах сохранились деревянные дома. На улицах стоял смрад: убитые наши солдаты так и оставались лежать, мы с мамой прикрывали их лица ветками деревьев.

После прогона колонны пленных на их пути оставались лежать мертвые. И в то же время из колонны раздавались возгласы: «Землю уже давали?» Да, именно так: многие были обмануты немецкой пропагандой, а потом погибли в концлагерях.

Мама пошла в роддом, где работала. Роженицы кричали, не знали, что делать, а потом где-то кто-то достал подводы, всех женщин с детьми вывезли в лес, и там они разбрелись кто куда.

Из-за бомбежки и пожаров женщины с детьми уходили «в беженцы», а в это время мужья и отцы приезжали к закрытым дверям. Так было и с моими родными Инсаровыми, Ниной Георгиевной и маленькой дочкой Наташей, так случилось и с нашими соседями, евреями Рахманчиковыми…

Зима: «Казалось, что просвета нет»

Перед тем как уйти от бомбежки и пожара, люди во дворах выкапывали ямы, бросали туда все, что могли наспех собрать. Так и моя мама (одна) собрала что могла, но в спешке не взяла хорошие вещи, которые были спрятаны подальше. Так, не взяла мою теплую одежду, и зиму 1941–1942-го я ходила в том, что дали добрые люди (и поэтому очень болела, простужалась).

Жить мы стали на окраине (за плату). Голод был страшный, помогало только то, что папу как врача знали рабочие-железнодорожники (он работал в железнодорожной больнице), а у них имелись огороды, и папа ходил к ним и приносил по несколько картошек (счастье!).

Вообще люди, жившие на окраинах, и кто попредприимчивее, – пограбили магазины и, по-видимому, жили несколько лучше.

Казалось, что просвета нет. На каждом столбе висели немецкие листовки: столько-то расстреляно заложников, евреям приказано носить желтые круги на спине и груди. Уже издавалась газета, и в каждом ее номере были слова: «У врат Москвы», и мы потеряли всякую надежду. Но, к нашей радости, что в июне, что в августе, что в сентябре – все «У врат Москвы». И мы подняли головы: забрезжила надежда.

В октябре ударили морозы и немцы стали замерзать. Около железнодорожного переезда, где мы жили, собиралась немецкая техника, поезда с ней шли на восток, и нам казалось, что с немцами ничего сделать нельзя: машины у них были огромные, крытые брезентом, подготовленность к нашей грязи и слякоти. Но зимой пошли санитарные поезда с фронта. Значит, их бьют! Мы победим!

Говорили, что у них замерзают легкие (может быть, мы просто хотели, чтобы так было).

Помощь подпольщикам: «Мы понимали, что соседи все равно донесут»

Отец был участником подпольной группировки на Химфармзаводе, который находился на пересечении улиц Дзержинского и Московской (если не ошибаюсь). Подпольщики выносили лекарства (это были сульфидин и стрептоцид в порошке) и под видом пациентов приходили к отцу. Отец готовил большие мешки из вощеной бумаги.

Партизанские связные закладывали их в большие карманы, пришитые внутри курток. Идя обратно, они, чтобы лекарство не очень выделялось, держали руки в карманах. Именно поэтому сосед, пьяница и дебошир Прохорчик, настрочил донос, что к Спиридонову ходят партизаны, а в карманах у них пистолеты.

Отца сразу арестовали, но обыска не сделали, и мама, спрятав пишущую машинку в мешок (на машинке печатали сообщения), сумела вечером вынести ее и спрятать в погребе у знакомых.

Мы понимали, что соседи все равно донесут, но видеть спокойно врага на родной земле, терпеть унижения, облавы, расстрелы – для честных людей это было невозможно, и мы боролись, как могли.

Отец понимал, что если его арестуют, то нас, меня и маму, сразу задушат в «душегубке» (машине, в кузов которой поступали выхлопные газы), и приготовил нам порошки (не знаю, что в них было), сказал: «Примите сразу, вам будет легче умирать». Мы уже ничего хорошего не ждали и понимали, что, скорее всего, придется умирать тяжелой смертью, и смирились (были подавлены ужасом и безысходностью).

Про книги: «Жандарм оглядел книжные полки и схватился за кобуру»

Немцы выбрасывали библиотеки, книги гнили в воде и отбросах. Отец, книжник и пушкинист, как мог спасал их, и у нас образовалась неплохая библиотека. Немцы делали облавы в городе – окружали войсками район, затем по улицам ходили или эсесовцы, или жандармы в сопровождении автоматчиков. Заходили в каждый дом.

К нам зашли жандарм с автоматчиком, мы стояли в ряд у стены, на полках лежали книги. Жандарм оглядел полки и взгляд его сразу зацепился за том Гейне (возможно, он знал русский язык). Halbe jude! – закричал он и схватился за кобуру.

Автоматчик защелкал автоматом. Я поняла, что нас сейчас убьют, и прижалась к папе, а мама бросилась жандарму в ноги, руками обхватила поясницу и прикрыла кобуру. Папа на ломаном немецком языке что-то пытался объяснить немцу, жандарм успокоился, снял руку с кобуры, показал рукой на печку. Нам потом перевели: halbe jude – «полуеврей».

Партизан Гомельский: «У него утопили маленькую дочь»

Вспоминаю, что к отцу часто приходил подпольщик из группы железнодорожных рабочих – Гомельский. Он вынужден был уйти в лес с семьей с маленьким ребенком. Немцы решили окончательно расправиться с партизанами и устроили блокаду. Оставшиеся в живых партизаны ушли в болото и сидели там по горло в воде, чтобы собаки их не нашли. Гомельский пришел к нам после освобождения в ужасном состоянии, отец и мать пытались его как-то успокоить.

В болоте, чтобы не выдать свое местонахождение, топили маленьких детей, которые криком и плачем могли всех выдать, и у него утопили маленькую дочь. Он не мог простить жене, что она отдала ребенка, но что можно было сделать? Решался вопрос жизни и смерти многих людей.

Вспоминаю, как немцы сожгли дом c подпольщиками в переулке Григорьевском (около товарной станции в то время). Может быть, где-нибудь сказано об этих подпольщиках? Среди них была девушка. Может, кто-нибудь еще помнит о ней?

Гетто: «Соседа Алика могли бы спасти»

На улицах Немиге, Танковой и других было еврейское гетто. Там находились наши соседи Рахманчики. С их сыном Аликом я дружила, и пока можно было, Алик все время находился у нас. К сентябрю 1941 года евреев заставили носить желтые круги на спине и груди, Алика боялись выпускать, и я бегала в гетто к нему (в ограде церкви Петра и Павла на Немиге была щель, в которую я пролезала и быстро-быстро бежала на улицу Островского, где они жили).

Погибли они в первый расстрел, когда никто еще не подозревал погромов, а если бы о них знали, то Алика могли бы спасти. В гетто Рахманчиков нашла их бывшая домработница Ксения, она хотела забрать Алика в деревню (он был блондин), но родные решили: не надо.

По улицам гетто ходить было страшно, они были совершенно пусты, на них стояла тишина, разве что иногда по мостовой прогремит крестьянская телега – из деревень в город другой дороги в этом направлении не было. На тротуар выйти было невозможно – стояли козлы с намотанной колючей проволокой.

Ольга Яковлевна Бичай: «Я оборачиваюсь и не могу понять: что за существо передо мной, человек ли?».

В 1943–1944 годах отца арестовали по доносу соседей. И мы восемь месяцев о нем ничего не знали. Мама обила пороги всех комендатур, нам помогал адвокат по фамилии Прожога, ему удалось перевести отца в тюремную больницу. Это был 1944 год, немец уже отступал, и папа вскоре бежал. В тюремной больнице отец встретил нашу родственницу – Ольгу Яковлевну Бичай.

Она была дочерью священника, ей было около 40 лет (или чуть больше). Это была великодушная женщина, истинная патриотка. Она не могла спокойно смотреть, как враг топчет нашу землю, издевается над нами, превратил нас в рабов. Разговаривая с жандармом или эсесовцем, надо было бросаться в ноги: «Пан, пан!»

Ольга Яковлевна сразу стала связной партизанского отряда, а так как они жили рядом с рынком (Суражским, на улице Проводной), то скопление народа во дворе не вызывало никакого подозрения, и партизанские связные легко передавали сведения командованию. Это были проверенные, давно знающие друг друга люди, не вызывающие сомнения.

Внезапно среди них появился новенький – как оказалось, подосланный фашистами предатель. Ее предупреждали: надо быть осторожной. Но она поверила предателю: «Он так ненавидит немцев, хочет активно помогать партизанам…» Ее арестовали вместе с мужем и сыновьями. Их выслали в Германию, в лагеря, а Ольгу Яковлевну, как главу ячейки, подвергали пыткам.

Далее со слов отца: «Меня кто-то окликает: «Николай Николаевич!» Я оборачиваюсь и не могу понять: что за существо передо мной, человек ли? Кто-то стоит на коленях и локтях и говорит: «Это я, Ольга Яковлевна». Спина вся черная, куски мяса отваливаются – ее били шомполами. «Посмотрите, что с моими ногами», – говорит она».

Отец пришел в ужас, ему сначала показалось, что это клавиши рояля! Белые сухожилия и черная сгоревшая ткань. «Мои ноги обматывали бумагой, обливали бензином и поджигали». Больше отец ее не видел. Таких, как она, увозили и сжигали в Тростенце.

Отцу удалось убежать из больницы, ночью он пробрался домой и до прихода наших войск прятался в погребе.

Отступление немцев: «Отступая, немцы жгли город, с собаками вытаскивали людей из погребов, убивали»

Отступая, немцы жгли город, с собаками вытаскивали людей из погребов, убивали. Мы уже и не надеялись выжить, дома рядом горели, горела и крыша нашего дома, но, к счастью, появились десантники, они помогли нам погасить огонь, так что мы повторно не погорели.

Ночью, когда отступали немцы, было страшно. Взрывы, стрельба, трассирующие пули, а папа в это время вместе с фельдшером пробирается в больницу. В хирургическом отделении они собрали весь инструментарий в простыни, закопали во дворе больницы, и когда пришли наши – можно было сразу развертывать хирургический блок.

Но вместо благодарности на отца, как и на всех нас, бывших в оккупации, повесили ярлык «трофейные». Отцу прямо заявили: если бы вас, мол, убили, то мы бы знали, что вы честный человек, а так – вы, возможно, предатель.

В анкете обязательно была графа о нахождении на оккупированной территории. Таких людей не хотели принимать в партию (люди второго сорта), не назначали на руководящие должности, ограничивали в доступе к социальным благам.

Форма эсэсовцев и жандармерии: «Когда эсесовцы появлялись, вся улица замирала, так как не знали, в какой дом они войдут и кого заберут на смерть.

Немцы, как я уже писала, выбрасывали книги из библиотек, отец спасал их – и мы зачитывались ими при свете коптилки (у каждого была своя и почти во всех книгах – прожженные дырочки). Использовали также самодельные «карбидные лампы», но свет от них был очень ярким и резал глаза.

Очень боялись эсесовцев и жандармов. Эсесовцы ходили в черной форме, группами, и шли так, что люди, как волна, расступались перед ними. Жандармы носили серо-голубые шинели, от плеча до плеча шла какая-то цепь с бляхой посередине, фуражки с высокой тульей.

Все это были люди отборные, высокие, они сразу выделялись на улице. Когда эсесовцы появлялись, вся улица замирала, так как не знали, в какой дом они войдут и кого заберут на смерть.

Жандармы делали по-другому: несколько улиц оцеплялось войсками и жандармы с солдатами заходили в дом, обыскивали и забирали все, что им нравилось.

Школа: «Учитель показал на портрет Гитлера и сказал: «Это наш освободитель»

В школу в Молочном переулке (район улицы Московской, его теперь нет) я пошла в 5-й класс. Там наши учителя сразу стали разговаривать с нами на белорусском языке, что поначалу было очень непривычно. Учитель показал на портрет Гитлера и сказал: «Это наш освободитель». А вокруг царила атмосфера ужаса.

Облавы были очень частыми, засады устраивались на улицах, где нельзя было скрыться, и тех, у кого не было документов, забирали, и они исчезали (говорили, их отправляют в Германию на работы). У нас, школьников, был пропуск (аусвайс). По слухам, девочек 14 лет забирали в публичный дом. Что это такое, я, конечно, не знала, но видела ужас в глазах родителей.

В школе у нас были очень хорошие учителя, да и мы очень старались учиться.

Отучились мы в 5-м классе – и школу закрыли. Немцам не нужны были образованные белорусы.

Было сформировано белорусское правительство – Рада – и образована одна школа, которую назвали прогимназией. Обучение в ней было семилетним. Я пошла в эту школу. Занимались мы на улице Немиге, в здании, первый этаж которого был разрушен полностью. На втором этаже сохранилось несколько комнат, где мы и занимались, пока они тоже не обрушились (к счастью, ночью).

Мальчики и девочки учились раздельно: два класса мальчиков, два класса девочек. Учили нас прекрасно, был введен латинский язык, его преподавал нам учитель, еще учивший отца в гимназии. И тогда мы поняли, какой должна быть зубрежка. Но знание латыни (даже начальное) очень помогло нам в изучении иностранных языков.

Учителя наши почти все были с университетским образованием, а их учителя – еще царская профессура, так что можно понять, на каком высоком уровне мы получали знания.

Учителя нам рассказывали о наших поэтах (Павлюке Трусе и других репрессированных в 1937 году).

Вспоминая о прогимназии, хочу рассказать о нашем директоре Акановиче. Мы чинили ему всякие каверзы: когда немцы заявлялись в школу, мы кричали и барабанили в стенки. Учителя говорили нам, сколько труда, услужливости предпринимал этот человек перед немцами, чтобы школу не закрыли и чтобы хоть часть белорусских детей могла получить хоть какое-то образование. А мы издевались: «Няма мазгоў». А теперь стыдно вспоминать.

Мама не давала нам с подругой забыть русский язык: мы переписывали «Анну Каренину», учили наизусть стихи Пушкина и Лермонтова.

Немцы организовали СБМ («Саюз беларускай моладзі»), куда завлекали молодежь тем, что давали одежду. Тот, кто не ходил раздетым, не может понять, что значили костюм, платье, белье, чулки, обувь. Завлекали также спортивными соревнованиями. Мы, ученики прогимназии, в СБМ не вступали, хотя весной 1944 года всех заставляли писать заявления.

Но ситуация на фронте уже изменилась, мы выжидали.

***

Воспоминания Елены Николаевны об оккупации я читала дважды: с небольшими различиями (не в фактах, а только в стиле) они изложены ею на страницах формата А4 и (более широко) в красном блокноте. В последнем эти воспоминания составляют часть большого повествования под названием «Моя жизнь» – с описанием семьи, довоенного быта, интерьеров и праздников, посуды и сладостей, с послевоенными учебой в институте, влюбленностями, замужеством, восторгами по поводу прочтенных книг, защитой диссертации, военной службой мужа…

Здесь — «воспоминания формата А4». Около трех десятков страниц «историй красного блокнота» можно прочесть в апрельском номере литературно-художественного журнала «Маладосць», где они вышли ко дню рождения героини.

Светлана Денисова

Текст gorodw.by