С рождения мне прямо или косвенно внушалось, что жизнь имеет значение. Сама по себе. В этой глобальной псевдогуманистической парадигме подвох, который мне стал понятен уже лет в 6, заключался в очевидном — «Не жизнь для меня, а я для жизни». И меня это категорически не устраивало. То, что метафизически глобально можно распространить на бытие как таковое, очевидно работает только в тоталитарных и авторитарных (т.е. в любых социалистических) сообществах. Я намеренно не распространяю сейчас свои выводы до уровня шопенгауэровского пессимизма и концепций антинатализма. И вот почему. В один прекрасный момент я поняла, что дело обстоит не только и не столько в абсолютно неправильном устройстве мира, а именно в устройстве определенных сообществ. То есть, глобальное страдание индивида можно компенсировать. Не до конца. Но весьма значительно. Только беда в том, что авторитарные сообщества этим не занимаются. И не только сами сообщества. Но и отдельные индивиды внутри них. Даже гуманисты и интеллектуалы пытаются предложить нам различные формы психологических компенсаций, вместо политических прав и экономических гарантий, являясь, таким образом, заложниками жанра. Однако, я не разделяю и не только не разделяю подобных методов и прочего «буддизма для бедных». Я принципиально отрицаю их. Весь мой опыт, приведший меня к абсолютному материализму неолиберального толка, говорит мне о том, что жизнь, безусловно, важна, но Смотря Какая Жизнь. Жизнь — для индивида, а не индивид для жизни! Может ли жизнь в чисто биологическом смысле считаться ценностью? Популярная литература, в том числе взятая на вооружение социалистическим агитпропом, постулировала волю к жизни прежде всего как стремление к физическому выживанию. От произведений Джека Лондона, например «Любовь к жизни» до рассказа Джеймса Олдриджа «Последний дюйм» (одноименный фильм известен всем читателям) героизировалось стремление выживать любой ценой. Подобный тип поведения стал своеобразным импринтом для социалистического, особенного советского человека. Только социалистический человек, в отличие от героев мировой литературы, находился в экстремальных условиях практически ежедневно. Не то, чтобы ему ежесекундно угрожала смерть. Хотя нередко случалось и такое. Советская армия, советская тюрьма, куда мог попасть кто угодно и когда угодно, войны — афганская и чеченская, и прочие засекреченные военные конфликты по всему земному шару — отнюдь не способствовали какой-либо расслабленности. Но еще более тягостным был ежедневный экзистенциальный стресс, как и психофизиологический дискомфорт, вызываемый нищетой и бесправием. Подобная практика ежедневного выживания низводит человека до состояния животного. Не позволяя ему рассуждать о высоких материях, в том числе об искусстве, литературе, политике, философии. Даже физически здоровый человек, живущий в состоянии перманентной нужды, неизбежно начинает стремиться к саморазрушению. Алкоголизм и наркомания, столь распространенные в СССР, по сути являлись лишь способом растянутого во времени социального и физического самоубийства. К слову, история с Михаилом Ефремовым — это классическая история творческого советского человека. Ефремов сам по себе — есть дитя застоя, а нынешние времена, полностью совпадающие по какой-то своей внутренней энергетике с брежневскими, вернули его личность, его внутреннюю сущность к той самой деструктивной автономности, которая как ментальный паразит руководит сознанием всякого алкоголика. Рассуждая о человеке, даже относительно обеспеченном и здоровом, но при этом существующем в рамках бесперспективного (социалистического) социума, мы неизбежно приходим к пониманию основных страхов как ограничителей и регуляторов его сознания. Один лишь факт отсутствия эффективной цивилизованной медицины в обществе может загнать в глубокую фрустрацию кого угодно. Пандемия КОВИД-19 только обозначила масштаб этой проблемы, причем не только в России, но и во всем мире. Но то, что для мира является потенциально решаемой проблемой, для России, как правило, фатально. Когда материальное и политическое полностью истощено, обесценено, не по сути, а одним лишь фактом невозможности его осуществить, штатные и внештатные, матричные и системные пропагандисты пытаются вернуть нас к «скрепам», к якобы спасительным незыблемым ценностям, таким например, как семья. По этому поводу мне очень хочется процитировать французского психоаналитика и философа Жака Лакана: «Что касается такой, воистину, «священной коровы», как ценности семьи. Это правда, что я не сентиментален, но тут речь не обо мне: семья обслуживает существование рода, в итоге, не знающей смерти, «зародышевой субстанции» по Вирхову, для которой нет и не может быть индивида, так как индивид уже мертв, являясь лишь преходящей оболочкой для родового ложного и бессмысленного бессмертия.» Поэтому и бежала семьи, причем ее чудовищную сущность я осознавала практически с младенчества. Родители мне казались «опасными, враждебными существами». Это было уже лет в 5-6. И я была онтологически права. Конечно я не пытаюсь распространить свой опыт на других, однако я считаю его метафизически и социально значимым. Нас также до сих пор пытаются возвратить в простейшее психоаналитическое лоно, ложно сформулированное накокаиненным популяризатором массового бессознательного Зигмундом Фрейдом. Нас хотят положить в люльку между Эросом и Танатосом, чтобы укачивать в ней до смерти. Однако, мое сознание материалиста и рационалиста, мой здравый смысл подсказывают мне, что Танатосу противостоит не Эрос, Танатосу противостоит Ресурс. А именно — цивилизованный мир, нормальное образование и экономические блага.
