Каковы исторические основы и перспективы у евразийства?
РI приветствует полемику на нашем сайте, отчасти, потому что в российском обществе спор как-то стал непопулярен. Спор заменился баттлом – как непосредственным, так и заочным. Мы в этом смысле консервативны, и для нас, как и для Сократа, в споре рождается истина. Впрочем, мы совсем не держимся за термин «евразийство», как предполагает автор настоящего текста, и были бы рады заменить его на какой-то другой, менее отягощенный неприятными историческими и философскими коннотациями. Однако не вызывает сомнения, что если мы хотим сохраниться в XXI веке как самостоятельная сила, у нас должны быть приоритетные торговые и военные партнеры, и желательно, чтобы ими являлись культурно близкие нам народы.
Настоящая статья является своего рода критическими размышлениями над тезисами, выдвинутыми Борисом Межуевым в его статье «Испытание России на раскол и новая евразийская парадигма». Из самого названия статьи можно сделать вывод, что ее автор видит в евразийстве некую панацею от назревающего в российском обществе раскола.
Однако разъединение в общество вносит не геополитика, но конфликт экономических интересов, что признают не только марксисты, но также и представители других учений, например, экономисты-институционалисты. И сама идея евразийской интеграции возникла на почве экономических мотивов – реализовать потенциал постсоветского рыночного пространства посредством сокращения транзакционных издержек, возникших в результате распада СССР. Развивать евразийскую интеграцию как культурный процесс, что предлагает, как надо понимать, Б. Межуев, не имеет смысла, поскольку культурные связи между бывшими республиками СССР сохраняются до сих пор, что во многом проистекает из трудовой миграции в Россию из этих республик.
В постсоветской России получила распространение тенденция «переворачивания» прошлого в настоящее, когда государственным, культурным и общественным деятелям приписывают то, о чем они не подозревали насчет себя и тех сегментов общества, которые представляли. И это касается также статьи Б. Межуева, который пишет о фигуре Петра Великого следующее: «Во-первых, это фигура Петра I, который, на самом деле, как доказывал в своей «Морфологии российской геополитики» Вадим Цымбурский, был первым евразийским царем. Несмотря на то, что евразийская историософия отрицала позитивную роль его преобразований. Но, по большому счету, вся его деятельность была связана с выстраиванием Евразийского мира в рамках империи. Он создавал именно Евразийскую империю, учащуюся у Запада, но геополитически ориентированную на русский Восток. Собственно, переосмысление роли Петра в качестве евразийского императора, мне кажется, имело бы какой-то смысл».
Из цитаты выше, не понятно, что такое «русский Восток». Если есть «русский Восток», то есть и соответствующий «Запад», но где граница между ними в географическом и культурном смыслах, а также в аспекте институтов? У евразийцев есть термин «Восточная Русь», которую они противопоставили «Западной Руси», воплотившейся в Великом княжестве Литовском. С методологической верностью такого подхода евразийцев можно поспорить, и это разделение Руси на две части имело место, по мнению Георгия Вернадского, в монгольский период и относительно незадолго после него. Так или иначе, но понятие «Восточной Руси» не применимо к России периода правления Петра I.
Если мы понимаем под западными русскими землями в начале XVIII в. некую пограничную периферию между Россией и Речью Посполитой, то Петр Великий не уделял в своей политике большого значения этой периферии, если исключить его чисто военные мотивы, связанные особенно с периодом борьбы со Швецией перед и во время Полтавской битвы. Однако никакого поворота на Восток в политике Петра Великого в то время не было. Напротив, незадолго до Полтавы начинается строительство С-Петербурга, «окна в Европу».
Политика Петра I оказалась после Нарвы жестко привязанной к Прибалтике. В связи с этим происходит поворот на Запад, что было связано не только с Северной войной, но и с желанием Петра I включить в состав своего государства земли остзейских немцев (территории современных республик Балтии, с ее коренным населением в XVIII в. особо не считались), а также установить контроль над Польшей. В дальнейшем у Петра Великого был даже план посадить в Стокгольме пророссийскую династию, то есть, речь шла об унии России и Швеции (в Санкт-Петербурге не исключали и даже союз с режимом Карла XII).
В связи с «балтийской» политикой Петра I восточные и центральные регионы России с каждым годом утрачивали свое политическое и экономическое значение для правившего страной режима, они интересовали Санкт-Петербург, только с точки зрения выкачивания ресурсов, что провоцирует восстания в Башкирии, Татарии и на Дону. Петр I охладевает к восточноазиатскому направлению, что затормозило продвижение России на Восток. С 1716 г. Россия получила шанс за счет вмешательства в конфликт Джунгарского ханства с Китаем и нестабильности в самом Джунгарском ханстве, а также его особо напряженных отношений с казахами осуществить экспансию практически вплоть до Великой Китайской стены, но Петр Великий был категорически против этого, сосредоточившись на европейских делах.
Одним из итогов правления Петра I стало усиление влияния остзейских немцев и немцев вообще в России. После смерти первого российского императора до трети русского дворянства состояло из немцев, отсюда возникло в дальнейшем такое явление, как «бироновщина», которая была только верхушкой айсберга.
Но вернемся к восточной политике России. Казахские правители обратились к Екатерине I с просьбой помочь в отражении нападений Джунгарского ханства[1]. У России появился шанс стать уже в начале XVIII обладательницей огромных пространств в Средней Азии и выйти к Великой Китайской стене, но Петербург отвергает это предложение. Разумеется, решение принимала не Екатерина I, но преемники Петра I в правительстве следовали линии своего великого предшественника. И только спустя достаточно длительное время Россия ограниченно стала помогать казахам, которые переходили в ее подданство, и процесс вхождения Казахстана в состав России растянулся на десятилетия.
Перелом в восточной политике наступил при Александре I, но это уже было больше подражание западному колониализму, чем действительно евразийский курс. Смысл русской экспансии при Александре I заключался в основном в усилении границ и контроля над торговыми коммуникациями, особое значение для России приобрела китайская торговля, но все это можно свести к позднему меркантилизму на фоне дефицита финансовых средств в Российской империи.
Далее автор пишет: «Если нужно искать какой-то позитивный бренд в лице человека, органично вмещающего в себя русскую, белорусскую и казахскую идентичность, то Достоевский подходит идеально». Бросается в глаза слово «бренд», термин из маркетинга, явно диссонирующий с евразийством. Федор Михайлович Достоевский был русским дворянином, поэтому не столь важно, где он родился, и где и с кем служил, да и сами места рождения, временного проживания и т.п. еще не формируют полностью идентичность человека, они могут и незначительно на ней сказаться. В России первой половины XIX идентичность индивида определялась в первую очередь религией и сословием.
Белоруссия в то время представляла собой часть Северо-Западного края, и многие белорусы ассоциировали себя с русским народом (это было следствием особенностей формирования российской государственности во времена, предшествовавшие XIX в.), но для Ф.М. Достоевского, как для дворянина, это могло иметь минимальное значение.
Казахскую сторону «идентичности» Ф. М. Достоевского нам даже не хотелось бы обсуждать. Между русскими поселенцами и казахами было немало барьеров в XIX в., что во многом обуславливалось религиозными различиями и укладами экономики, казахи являлись все-таки кочевниками.
Борис Межуев переходит от определения идентичности Ф.М. Достоевского к глобализации и связке в мировой экономике США – Китай, ссылаясь на мнение республиканцев, что принятие Китая в ВТО было ошибкой. При этом автор считает, что сам термин глобализация стал внедряться в сознание масс именно в связи со вступлением Китая в ВТО.
Мы согласны с автором, что сам термин «глобализация» относительно молодой и родился в академической среде. Не беремся спорить, связано ли его распространение в СМИ и научной литературе со вступлением Китая в ВТО. Но отметим, что дискуссия о негативном влиянии снижения таможенных барьеров на американскую экономику началась в США задолго до 2000 г. и обострилась в связи с преобразованиями Билла Клинтона, направленными на развитие североамериканской интеграции. Но эта дискуссия связана с именем знаменитого Пола Самуэльсона, который, отталкиваясь от теории сравнительных преимуществ Дэвида Рикардо, доказал, что цена на труд во всем мире будет снижаться по мере расширения мировой торговли. Отсюда был сделан вывод, что бедные слои общества и находящиеся между ними и средним классом страты американцев пострадают от либерализации мировой экономики. Сама мировая экономика возникла в результате либерализации ведущих экономик мира, включая в первую очередь американскую.
Оппоненты антиглобалистов в США доказывали, что американцам удастся избежать массового обеднения за счет перемещения трудовых ресурсов в сферу услуг. Но, увы, сфера услуг тоже подверглась интернационализации. Сегодня в Индии в основном на рынки Запада работают более 10 миллионов работников сферы IT. К тому же, тогда, когда делалась глобализация (именно делалась, по Джозефу Стиглицу), никто не мог предположить, какими будут емкость американского рынка услуг и требования к его работникам.
Борис Межуев пишет: «Но экономический национализм – слишком слабая идеология для противодействия коммунистическому гиганту и для утверждения новой гегемонии. Победит, скорее всего, как выразился американский политолог Майкл Линд, «блокополитика» — разделение мира на конкретные военно-хозяйственные блоки». Экономический национализм, осмелимся утверждать это, так как автор настоящих строк в свое время написал научную статью про начала исторической школы в Германии[2], уже содержит себе идею создания экономических блоков, как бы сказали сейчас, — регионализацию. Ф. Лист предлагал создать вокруг Германии что-то похожее на пояс зависимых территорий, также примерно мыслили спустя 60-70 лет японские националисты, среди которых возникла идея «сферы азиатского благоденствия».
Китай ограничен в создании своего военно-хозяйственного блока, так как государства Юго-Восточной Азии не стремятся с ним сотрудничать в таком именно формате. Бывшая советская Средняя Азия слишком неблагоустроенная и политически нестабильная для китайской экономической экспансии, в этом смысле Китай в состоянии максимум распространить свое влияние на Кыргызстан. Насчет Казахстана у Пекина возникнут, скорее всего, в этом смысле сложности, так как среди казахов достаточно сильны антикитайские настроения и национализм в целом.
Главная геоэкономическая связка, которая с довольно слабой вероятностью может превратиться в блок, это – китайско-иранское сотрудничество, оба государства – оппоненты американских демократии и внешней политики, но Иран подталкивают к сотрудничеству с КНР санкции и слабая динамика постсоветских рынков, их емкость растет очень медленно, в этом смысле Россия не оправдала надежд иранской промышленно-торговой «олигархии». Иран интересен Китаю из-за нефти, в остальном у китайцев в Иране малые перспективы, учитывая незначительную емкость иранского рынка и ряд хронических проблем иранских общества и экономики, связанных во многом с теми же санкциями.
Геополитическая связка Китай-Пакистан ослабла уже к концу Холодной войны, только очередное обострение отношений Пекина с Дели в состоянии подтолкнуть обе страны к сближению друг с другом. Исламский радикализм настораживает Пекин уже давно, что накладывает свой отпечаток на отношения КНР с мусульманскими странами, эти отношения нельзя назвать плохими, но на пути сближения Китая с мусульманами лежит проблема Уйгурского автономного округа. Китайские военные достаточно высоко оценивают террористическую угрозу для КНР, исходящую с территории Афганистана, к которому Пекин проявляет последнее время определенный стратегический интерес[3].
Российско-китайское сотрудничество перспективно, но создание блока РФ и КНР практически невозможно из-за слишком разных емкостей экономик двух стран и ослабления российского промышленного потенциала, а также проблемы дорогостоящей транспортировки российских газа и нефти в Китай. Надо сказать, что российская нефть дороже ближневосточной, что является существенным препятствием для развития экономических отношений между Россией и Китаем.
Кроме того, российская кредитно-банковская система не обладает еще достаточными ресурсами для полноценного финансирования инфраструктурных проектов в восточных регионах РФ на том уровне, на каком хотелось бы Китаю, когда сами китайские финансовые круги не спешат тратить много на инвестиции в Россию; аналогичная проблема имеет место в китайско-иранских отношениях. Поэтому Китай, скорее всего, останется вне какого-либо блока, который ему, в принципе, и не нужен, учитывая численность народонаселения этой страны и ее солидную территорию.
К тому же, для Китая большое значение имеют рынки США и их союзников, особенно большую роль для экономической экспансии КНР последние 10 лет имеет Южная Корея – главный союзник США в Восточной Азии, поэтому мы можем в обозримом будущем увидеть потепление отношений Китая с США и демократизацию КНР, но не развитие отношений этих стран в сторону новой Холодной войны, правда, здесь многое зависит и от позиции Вашингтона.
У Холодной войны между США и СССР было все-таки важное основание — на Западе считали, что СССР незаконно оккупировал ряд стран Восточной Европы. По отношению к Китаю у Запада нет таких претензий, тибетская проблема отошла в американо-китайских отношениях даже не на второй, а на очень удаленный план.
Автор пишет: «Но есть ли у нас способность избегать ненужных союзов с одним полюсом именно для того, чтобы не провоцировать внутренних оппонентов на альянс с другим?» Возникает вполне логичный вопрос, кто эти внутренние оппоненты, готовые пойти на тесное сотрудничество с США из-за «синской опасности»? Либерализм в России (многие российские либералы симпатизируют американцам) к 2003 – 2005 гг. пришел в упадок, что было связано с переосмыслением в обществе реформ 1990-х гг., как и их последствий.
Русский национализм в своей основе содержит антизападные установки, правда, есть исключения, но они не пользуются широкой поддержкой в обществе, они не популярны даже в среде русских националистов. Поэтому не понятна следующая цитата автора: «Главной опасностью тогда будет «украинизация» России, ее превращение в огромный лимитроф, испытываемый на раскол». Украинский национализм, в противоположность русскому, имеет явные прозападные установки в своей основе, точнее говоря, украинский национализм ориентирован на центрально-европейские ценности, он и зародился в рамках борьбы народов Центральной и Восточной Европы в Первую мировую войны за независимость. Однако, когда польские, чешские, словацкий и венгерские националисты стали в 1916-1918 гг. больше ориентироваться на Антанту, окончательно перейдя в ее стан незадолго до поражения Центра в Великой войне (чешские националисты совершили такой поворот в 1916 г.), то украинские националисты искали поддержки у немцев и австрийцев, активно выступая против России, при этом для особенно западных украинских националистов никогда не было важно – Россия коммунистическая или нет.
События октября 1993 г. явно показали, что радикальный русский национализм является антизападным в своей основе, в то же время многие русские умеренные националисты поддержали Бориса Ельцина, но не его тогдашние прозападный курс и симпатии к США. В связи с этим мы должны четко понимать разницу между русским и украинским национализмами, она достаточно существенная.
Автор почему-то обрывает свои рассуждения о евразийской интеграции, как о панацеи от раскола общества на, так надо понимать, условно говоря, «западников» и «антизападников», переходя к проблеме роли университетов в современной России. Он пишет в этой связи: «В мире, где не просто знание, но любое высказывание часто имеет свою цену, университет должен оставаться бастионом не ангажированного знания, а это можно сделать только при сопротивлении как пропаганде, от кого бы она не исходила, так и постмодернизму, то есть фактически – пост-просвещению. Но именно в рамках постмодернизма формируется сознание человека, противостоящее грубой пропаганде, характерной для модерна, именно в рамках последнего произошли студенческие и культурные революции на Западе и в Японии конца 1960-х гг.
Однако мы не стали бы полностью относить эти революции за счет модернизма, все-таки у них имелись и другие причины. Но, так или иначе, постмодернизм все-таки содержит в себе развитие индивидуализма. В то же время автор, как надо понимать его слова, призывает развивать этот самый индивидуализм, это хорошо, но до каких-то пределов, поскольку дальше начинается разрушение мотивов к коллективному действию – базиса приемлемого существования любого общества. И автору настоящих строк не понятно, как «консервативное просвещение» может обходиться без пропаганды, когда консерватизм выживал, как и любое идеологическое течение, во многом за счет пропаганды.
Автор предлагает консерватизм как модель воспитания молодежи, но при этом признает необходимость и объективную неизбежность перемен. Консерватизм у многих ассоциируется с формулой «ничего не надо менять». В этом смысле содержится противоречие в рассуждениях Бориса Межуева.
К тому же, евразийство в его чистом виде не следовало бы, как мы думаем, причислять к консервативным течениям, так как оно бросило, по сути вызов, старой русской имперской идее и одновременно западному умеренному консерватизму с его «святостью» старых европейских ценностей. Евразийцы призвали поклониться памятникам скифской культуры, как истокам русского мира (разумеется, такого понятия, как русский мир в первой половине XX в. не было). В этом смысле основатели евразийства похожи на тургеневского Евгения Базарова с высказыванием последнего – «Рафаэль гроша медного не стоит». Именно евразийцы рассматривали большевистский режим как истинно русский и соответствующий восточному духу русского народа.
Есть ли будущее у евразийства и при каких условиях? С 1991 – 1992 гг. Россия развивается по принципу поиска точек рентабельности в своем и чужих геоэкономических пространствах. Это означало перестройку общества с развития, ориентированного на удовлетворение растущих потребностей посредством распределения, на развитие, ориентированное на максимизацию прибыли. Это отличает российский путь реформ и интеграции в мировую экономику от китайского, для китайцев приоритетным осталось свое национальное геоэкономическое пространство. При этом российское предприятие в результате либеральных реформ надолго утратило за редким исключением роль центра формирования и развития новых технологий, чего нельзя сказать о китайском предприятии, и в этом смысле Китай оказался ближе к Западу, чем Россия. При таком развитии значение цивилизации свелось в основном к культурным явлениям и процессам в нашей жизни. В этой связи идея евразийской интеграции, как мы сказали выше, развивалась в формате поиска дополнительных доходов за счет сокращения барьеров для трансграничного движения товаров, капитала и труда в рамках постсоветского пространства.
Несмотря на тенденции к евразийской интеграции, Россия оставалась даже в 2015 г. зависимой от рынка ЕС-28 – 38,4% всей стоимости российского внешнеторгового оборота в том году, когда для российско-китайских отношений этот показатель составил 12.1%[4]. В 2007 г. Россия из-за благоприятной ценовой ситуации на мировом рынке нефти вела более обширную торговлю с ЕС-28. Санкции не столь сильно, как падение цен на нефть, повлияли на экономические отношения между Россией и ЕС.
ЕС-28 будет притягивать российскую экономику, но Россия здесь может выступать в основном поставщиком сырья. Однако та же роль ее может ожидать в ситуации с развитием экономических отношений с Китаем[5]. Емкости белорусской и казахской экономик слишком малы, чтобы решить проблему выхода России из состояния, которое характеризуется как «сырьевое проклятье».
Нас могут упрекнуть, что мы все сводим к экономике, но экономика есть одна из основ нашего бытия, поэтому россиянам так сложно оторваться от Запада, несмотря на то, что многие его ценности они не разделяют либо разделяют только частично. Но вернемся к культуре. Утверждая, что Ф.М. Достоевский призван стать одной из скреп между Россией, Беларусью и Казахстаном, автор не обращает внимания, насколько этот писатель и философ действительно популярен среди молодежи и лиц среднего возраста в этих странах.
Нам трудно сказать, кто ближе казаху – Чингиз Айтматов либо Ф.М. Достоевский, но подозреваем, что первый казаху все-таки более понятен, как большинству русских, скорее всего, более понятен Ф.М. Достоевский. Мы не отрицаем в этой связи, что нет евразийской культуры, нет общих на евразийском пространстве ценностей, которые объединяли бы его народы, но все-таки мы считаем, что надо искать общие цивилизационные ценности не только в формате идей и произведений отдельных писателей и философов.
Является ли фигура Петра I для казаха и белоруса символом объединения? Однозначно нет, особенно для казаха. Петр Великий был основателем той империи, которая не сразу, но в дальнейшем насильственно подчинила себе казахов. Если мы положим в основу евразийства имперскую идею, воплощенную в таких личностях, как Петр I, то сделаем евразийство неверно воспринимаемым многими на постсоветском пространстве. Но евразийство будет иметь успех только при условии изменения или хотя бы существенной корректировки концепции социально-экономического развития. Но китайский путь России едва ли подойдет. Мы согласны в этой связи с Борисом Межуевым, что российскому обществу, вероятно, предстоит создавать свою новую модель развития.
[1] Моисеев В.А. Джунгаро-казахские отношения в XVII–XVIII веках и политика России // Вестник Евразии. 2000. № 2. С. 32.
[2] Попов Г. Г. Национальное экономическое развитие в условиях глобализации: Фридрих Лист vs классическая школа // Экономический вестник Ростовского государственного университета. 2007. Том 5. № 4. С. 71 – 86.
[3] Stronski P., Ng N. Соореration and Competition. Russia and China in Central Asia, the Russian Far East, and the Arctic. Washington, DC. Carnegie Endowment for International Peace. 2018. P. 14-15.
[4] Krzysztof Falkowski. Russia-EU28 and Russia-China trade interdependence vs. the competitiveness of the Russian economy // Institute of Economic Research Working Papers. No. 25/2017. P. 6.
[5] Inozemtsev V. China’s impact on Russian economy // Ulbrief, 2018. No 8. P. 4.
______
Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:
Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)
Реквизиты банковской карты:
— счет 40817810540012455516
— БИК 044525225
Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com
Яндекс-кошелек — 410015350990956