«Отец вернулся через десять лет, умолял нас с мамой его простить, но мы не смогли»
Что не жить сейчас? Живи да радуйся! А как мы выжили — сама не пойму
Когда война началась, мне было четыре годика. Но я хорошо помню, как провожали на фронт отца. На вокзале было много людей, и все кричали и плакали. Когда объявили посадку, я тоже закричала и заплакала, протянула руки к отцу — я очень его любила. Он меня тоже очень любил. Ему тяжело было видеть, как я плачу. Стоя уже в тамбуре, он шарил по карманам, искал, чем успокоить меня. И нашел — достал свой серебряный портсигар и кинул его мне. Поезд тронулся, а он все махал рукой, высунувшись из тамбура… Я не знала тогда, что увижу отца только через пятнадцать лет.
А потом пришли немцы. Я помню, у бабушки Лагойды была корова (они зажиточные были). Хорошая корова. Так немцы вытащили на улицу железную кровать, впрягли в нее корову, сами уселись на кровать и давай погонять. Бедное животное мечется, мычит, а немцы смеются. Потом застрелили эту корову из автомата.
Кушать было нечего. Если у кого и было что, то немцы все забрали. От такой жизни заболела я. А лекарств никаких не было. Мать плакала, а тетка моя, отцова сестра, мастерица была шить. Она выменяла где-то кусок материи, беленькой с цветочками, и сшила мне платье на смерть. Лежу я без памяти. Мать от слез опухла. А тут немцы входят: «Что, матка, плачешь?» И среди них врач оказался, хороший, видно, человек. Он осмотрел меня и дал таблетки. Так я выздоровела, и платье потом износила.
Война закончилась. Отец не вернулся. Получили бумагу: «Пропал без вести»…
Нищета у нас была страшная. Своего угла не было — скитались по квартирам. Платить тоже было нечем — люди, спасибо, за копейки пускали. Кушать нечего. Ходили с матерью за коренцами съедобного растения чакана, лепешками из них и питались.
За колосками я ходила с подругами. Возьмешь мешочек — и в поле, где уже убрали урожай. А колоски кое-какие попадали, остались на земле. Собираешь быстрее да по сторонам оглядываешься. Вдруг — объездчик! Летит, коня нахлестывает, кричит на все поле! Бегом в подсолнухи, они высокие, не видно нас. Затаишься, сердце наружу выпрыгивает: не дай бог поймает или взгреет нагайкой!
Зато когда принесешь домой мешочек, мать вытряхнет колоски, помнет руками, во дворе продует-провеет. Потом смелет пшеничку на ручной мельнице — вот тебе и каша. А каша — это жизнь.
Как-то пришли к нам какие-то люди, стали с матерью разговаривать. А потом позвали меня: «Иди, Валя, к нам жить. У нас тебе будет хорошо. Все у нас есть, а детей нет, будешь нам дочкой». Стали уговаривать. Но я расплакалась и убежала от них. Так и осталась с мамкой беду бедовать.
Через время сжалился над нами дед Григорий Лагойда, выделил участок земли, и слепили мы с мамкой да с людской помощью маленькую хатку о двух комнатах. Покрыли камышом, пол глиной помазали и стали в ней жить. В доме одна кровать, один стол да одна корявая табуретка. Но это был наш собственный дом, и как же мы были счастливы!
Мать мамалыгой торговала, так и выживали.
Потом подросла я. После окончания семи классов пошла работать на швейную фабрику. Теперь уже жизнь пошла хорошая, куда легче стало. На улице Школьной в магазине пахту давали. Принесешь домой, нальешь кружку — и с хлебом. Вкусно!.. Супов, борщей я не знала- не из чего их было готовить.
В семнадцать лет я вышла замуж. Мой Ваня был не богаче меня, но все равно мы были счастливы и начали строить новую, счастливую жизнь вместе…
Как-то к нам пришла знакомая и рассказала, что ездила в Москву и там на вокзале встретила моего отца, Степана Лагойду, что он жив и здоров, только сильно постарел. Оказалось, он был в плену, потом в ссылке. Отец едва не умер, его чудом выходила медсестра Лиза, у которой все родные погибли. С той поры они жили вместе. А еще она рассказала, что отец все расспрашивал про мать и особенно про меня и собирался приехать.
Мы и верили, и не верили. Для матери моей это был такой удар! Да и я страшно переживала.
И вот пришел однажды к нам отцов брат, дядя Леня, весь взволнованный и бледный: «Выйди, Валя! Отец приехал! Просит тебя выйти! Христом-богом прошу тебя, выйди к отцу!». А меня всю затрясло, я плачу и говорю: «Нет, я не выйду! Где же он так долго был, когда мы с мамкой от голода умирали? Что ж теперь только про меня вспомнил? Хоть бы весточку прислал, что живой!». Так я и не вышла. Дядя Леня принес подарки от отца — дорогую материю, часы, что-то еще. Куда я это все дела — даже не помню…
Конечно, отца давно нет в живых, и мне уже много лет. И теперь я думаю, что, наверное, была не права, что с ним не общалась и детям своим не разрешала у него ничего брать. А он так старался наладить отношения с внуками! Наверное, он был бы неплохим отцом и дедом, да я не дала ему побыть счастливым. Отчего так? Обида на него была за все мое тяжелое детство. Да и отношение к тем, кто побывал в плену, было тогда такое, как к предателям. А я была еще молодая да глупая.
Вот она, война, что наделала! Перепахала жизни, перекорежила. Столько горя принесла с собой. Вам, молодым, не позабыть бы: худой мир всегда лучше самой справедливой войны».
Валентина Степановна Панасенко (Лагойда).