Николай Гумилёв перед расстрелом
«Серебряный век» дал российской культуре много ярких и необычных имён. Это было время, когда поэты стремились запомниться уже не только стихами, но и соответствующим поведением: кто-то жёлтой кофтой, кто-то пьянками и драками. Николай Гумилёв удивлял иностранными мотивами в творчестве и старомодными представлениями о чести.
Герой не своего времени
Поэт родился в дворянской семье в Кронштадте, а учёбу начал в Царском селе. С таким началом жизни легко писать стихи и драться на дуэлях, но трудно быть убеждённым большевиком и ставить классовую мораль выше христианской.
Ни того, ни другого, собственно, Гумилёв и не делал. Когда в России произошла февральская революция, он, будучи единственным из известных поэтов Серебряного века, кто не ограничился публикацией патриотических стихов, а защищал Родину с оружием в руках, отказался разбираться в политических течениях и попросил о переводе на Салоникский фронт.
К сожалению Гумилёва, разложение армии добралось и до русского экспедиционного корпуса, в котором тоже больше думали о событиях в Петрограде, чем о положении дел на фронте. В 1918 году поэт сначала перевёлся на чиновничью работу, но быстро разочаровался и вернулся в российскую столицу.
Участвовать в братоубийственной войне, стрелять по своим соотечественникам для Гумилёва было немыслимо. Вместо этого он плотно занялся творчеством и воспитанием новых писателей, причём в том духе, в котором считал правильным. Увы, его взгляды серьёзно расходились с мнением партии.
До окончания Гражданской войны большевистской власти было некогда заниматься «поэтом с дворянскими замашками». Потом произошло Кронштадтское восстание, которое заставило Ленина пересмотреть всю внутреннюю политику. В России начались послабления в экономической сфере жизни и «закручивание гаек» в духовной и политической. В этот период и появилось «дело Петроградской боевой организации».
Заговор, которого не было
Точку в этой истории поставило решение, принятое в 1992 году Верховным Советом Российской Федерации. Всё дело признано полностью сфабрикованным ЧК, а все осуждённые посмертно реабилитированы. Для Гумилёва, однако, это уже ничего не поменяло, да и есть подозрение, что поэт ждал и даже в некотором смысле напрашивался на что-то подобное.
Живя в советском государстве, руководя Петроградским отделом Всероссийского союза поэтов, дворянин Гумилёв мог, например, открыто заявить с трибуны, что по политическим убеждениям он – монархист. Его путь на службу пролегал мимо нескольких церквей и на каждую он, как полагается православному христианину, прилюдно крестился.
В августе 1921 года такому поведению поэта-диссидента решено было положить конец. Он был арестован по «делу Петроградской боевой организации». О её деятельности Гумилёв ничего не знал (как и никто из арестованных, поскольку её никогда не существовало), но чекисты и не ставили целью выяснить истину, зато контрреволюционного поэт наговорил достаточно, поэтому уже в конце месяца Петроградская ГубЧК приговорила его и ещё 56 человек к смертной казни.
До сих пор неизвестно, где именно были расстреляны эти люди, но легенда о поведении Гумилёва стала распространяться практически сразу. Кто-то пересказывал слова садовника, который якобы видел казнь из отдалённого дома, кто-то «цитировал» одного из членов расстрельной команды, кто-то просто некого чекиста, но все рассказы содержали одни и те же подробности.
Гумилёв до самого залпа сохранял присутствие духа, удивившее даже палачей, наглядевшихся за последние три года на самых разных жертв. Пока большинство приговорённых заходилось в истерике, пыталось разжалобить расстрельную команду и попросту пресмыкалось, пытаясь зацепиться за какие-то минуты жизни, поэт просто стоял с отрешённой улыбкой и курил папироску.
Он не сошёл с ума. Просто дворянина, проведшего несколько лет на фронтах Первой мировой, смерть (да ещё и за свои убеждения) не страшила, и такое мужество удивило даже видавших виды чекистов, констатировавших: «Шикарно умер!». Позже по стране ходило стихотворение, которое Гумилёв якобы нацарапал на стене тюрьмы в ночь перед расстрелом. На самом деле, по свидетельству одного из сидевших в 1921 году в той же камере, от поэта там осталась только одна надпись: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».