Отрывок из новой книги Александра Замятина «За демократию»
Сегодня страны Запада и их подражатели называют своей судьбой именно демократию, а не республику, которую защищали отцы-основатели США. Мы не отказались от этого слова, несмотря на то, что совсем недавно его использовали как пугало в политических дебатах. Парадоксальным образом понятие «демократия» не только не ушло в прошлое, но, напротив, было возвышено до общепринятого критерия благополучия страны. При этом исходное содержание этого понятия было вытеснено и подменено чем-то менее эгалитарным и радикальным. На пути этого загадочного семантического превращения нас будет интересовать два эпизода. Первый — борьба за всеобщее избирательное право. Второй — возникновение модели минимальной демократии. Начнем с первого.
В XIX веке, когда конституционные системы представительного правления окончательно установились в США и Великобритании, горизонт демократизации сильно сузился и поскромнел — теперь политическое равенство в этих странах измерялось не доступом к участию в правлении, а доступом к голосованию за тех, кто будет править. Дело в том, что участие в выборах изначально было предусмотрено далеко не для всех, и лишь во второй половине XX века избирательное право в развитых странах стало охватывать более или менее всех граждан, включая женщин, чернокожих и другие угнетенные группы. До 1832 года правом голоса в Великобритании обладали меньше 5% подданных короны. Во Франции с установле- нием Июльской монархии в 1830 году число избирателей почти удвоилось и достигло примерно 15% французов.
Наиболее радикальным в этом отношении местом была Северная Америка, где изначально избирательная база была несколько шире, чем в Европе. В самих Штатах термин «демократия» начал реанимировать седьмой президент Эндрю Джексон, но важнейший шаг к тому, чтобы называть США обителью демократии, а не республикой, сделал французский аристократ и консерватор Алексис де Токвиль. В начале 1830-х годов он совершил большое путешествие по Новому свету и изложил увиденное в книге «Демократия в Америке». Описанная им экономическая и политическая децентрализация разительно отличалась от аристократического вертикального устройства Франции, и он характеризовал ее как демократическую (продолжая использовать слово «демократия» в негативном ключе).
Впрочем, американская конституция оказалась поистине гениальным изобретением для сдерживания демократии, в том числе путем манипуляции избирательными цензами. В самой конституции имущественный ценз не появился потому, что делегаты Филадельфийского конвента не договорились о его величине и нашли другие способы фильтровать кандидатов. И только в 1855 году в Коннектикуте ввели первый в США тест на грамотность для получения права голоса. К концу века эта практика распространилась почти на все штаты. С помощью этих тестов южные штаты обходили Пятнадцатую поправку. Даже в эмигрантском Нью-Йорке в 1921 году появился образовательный ценз. И только в 1975 году вступила в силу поправка в Акт об избирательном праве, ликвидирующая требование к избирателям уметь читать, понимать и толковать вопросы, связанные с проведением выборов.
Ликвидация избирательных цензов в Европе происходила под длительным натиском социалистических движений, которые выводили рабочих на массовые демонстрации и организовывали национальные забастовки с требованиями всеобщего избирательного права. Сегодня либеральный мейнстрим стыдливо умалчивает о том, что за расширение избирательных прав боролись именно левые рабочие и женские движения, тогда как либеральные политики в парламентах оказывали им сопротивление.
В Бельгии десятки тысяч людей выходили на демонстрации с 1890-го года, раз в несколько лет Рабочая партия организовывала национальные стачки, и только в 1919 году рабочие получили право голоса, равное праву собственников. Еще через 30 лет постоянного низового давления, в 1948 году, право голоса получили женщины. Такую же роль сыграло рабочее движение и Социал-демократическая партия в Швеции: забастовки 1902 и 1909 годов, охватывающие до полумиллиона рабочих, вынудили Риксдаг принять избирательную реформу, после чего представительство социалистов в нем только росло. Благодаря им женщины получили право голоса уже в 1918 году.
Немецкий социалист Карл Либкнехт называл парламент «фиговым листком абсолютизма». Но вовсе не из марксисткой догматичности и радикальности, а потому, что цензовая система косвенных выборов в Германии была заменена всеобщим прямым избирательным правом только после краха империи в 1918 году. И снова только у Социал-демократической партии Германии в программе с 1891 года присутствовало требование всеобщего избирательного права. То же самое можно сказать о всех остальных европейских странах, в которых существовали представительные органы власти до Первой мировой войны.
Словом, для наделения каждого гражданина правом выбирать своих представителей во власти, которое мы сегодня воспринимаем как само собой разумеющееся, надо было проделать большой и тяжелый путь. Причем мотивы борьбы за всеобщее избирательное право для многих ее участников были именно демократическими: социалисты в Европе, движение за гражданские права в США и мировая волна суфражизма в ХХ веке были нацелены именно на политическое равенство само по себе, а не на поддержание качества политических элит, как его представляли себе архитекторы представительной системы.
Посмотрим на дебаты о расширении избирательных прав в Великобритании. В 1832 году там прошла первая крупная избирательная реформа, в результате которой право голоса получили все мужчины, владеющие городским жильем и уплачивающие ежегодный налог не меньше 10 фунтов стерлингов. Это была все еще мизерная доля населения страны, фактически голос получила только нарождающаяся промышленная и финансовая буржуазия. Как отмечает в своей классической монографии 1914 года Дж. Р. М. Батлер, даже такой скромный шажок навстречу демократии встречал колоссальное сопротивление:
«Слово "демократия“ в 1831 г. вызывало те же ассоциации, что и слово “социализм“ сегодня. Оно означало нечто ужасное, что может “прийти“ и должно “прийти“, если респектабельные классы не сплотятся вместе... это было нечто ассоциирующееся с всепроникающими катаклизмами. Если придет демократия, то исчезнут короли и лорды, а от всех старых землевладельцев не останется и следа».
В более изощренной форме этот аргумент против расширения избирательных прав подавался как защита английской конституции (которая, впрочем, до сих пор не оформлена в виде единого документа): члены парламента культивировали тот тонкий, по их мнению, баланс между монархией, аристократией и народом, который сложился на основе вековой мудрости их великих предшественников и в который нельзя вмешиваться.
Несмотря на это, политическая элита была вынуждена считаться с ростом влияния новой экономической элиты и принять новое избирательное законодательство. После всего сказанного в парламенте об ужасах демократии им пришлось пойти на любопытный самообман: лорд Джон Рассел предложил считать эту реформу «крайней мерой» — он как бы очерчивал границу, за которую Британия уже никогда не сможет зайти и которая станет еще одним столпом конституции.
Всего через 35 лет пала и эта цитадель либерального конституционализма. В 1867 году под давлением профсоюзного движения чартистов началась вторая парламентская реформа, давшая право голоса тем арендаторам городского жилья, которые платили за него не меньше 10 фунтов стерлингов в год. Под эту категорию попадали не только мелкие буржуа, но и высокооплачиваемые рабочие. И снова парламент воспринимал реформу в штыки и затыкал нос при ее принятии. На этот раз противники реформы считали ее мощным ударом по свободе — от новых масс избирателей-рабочих ожидали законодательного ограбления богатых. Критики повторяли слова Томаса Маколея, относящиеся еще к реформе 1832 года: «Я уже давно убежден в том, что сугубо демократические институты рано или поздно уничтожат или свободу, или цивилизацию, или и то, и другое».
Таким образом, полностью приняв конституционную идею представительного правления, парламентарии обоих лагерей — либерального и консервативного — продолжали настаивать на том, что расширение избирательного права угрожает добродетельному правлению и свободе: оно подрывает институты посредничества, угрожает независимой судебной системе и увеличивает риски военных конфликтов. На тот момент никто не считал представительную систему способом реализации народной власти — наоборот, в последней видели угрозу для самого представительства.
Приведем еще одну антидемократическую цитату сэра Генри Мейна из его книги 1886 года:
«Всё, что сделало Англию знаменитой, всё, что сделало Англию богатой, было результатом работы меньшинств, иногда совсем крошечных. Для меня очевидно — если бы последние четыре столетия у нас существовало широко распределённое избирательное право, то у нас не было бы ни Реформации, ни смены династии, ни терпимости к инакомыслию, ни даже точного календаря. Молотилка, ткацкий и прядильный станок, а также, возможно, паровой двигатель были бы запрещены. Даже сегодня постановления о вакцинации находятся в опасности. Можно сказать, что постепенное проникновение масс во власть есть самый худший знак для любого законодательства, основанного на научном мнении».
Этот же образ мысли удивительно точно воспроизводится сегодня в России как самими элитами, так и той частью оппозиции, которая исповедует наивно меритократический подход к политике. Отсюда видно, что демократия является не оптимальным средством достижения каких-то целей, а самостоятельной нормативной идеей, в отношении которой политики всегда стремятся разделиться на два лагеря.
В Великобритании продвижение этой идеи на национальном уровне было возможно только в форме расширения избирательного права, которое стало всеобщим лишь в 1928 году. Противники этого процесса критиковали его как наступление «демократии», но поскольку в конечном счёте всеобщее избирательное право установилось и оказалось не таким уж страшным, вместе с ним поменялось и отношение к слову «демократия», которому постепенно придавалось новое значение. Реформу 1867 года приняли усилиями консервативного правительства Дизраэли, а не либералов Гладстона, как можно было предположить. Консерваторы поняли, что массы новых избирателей увеличат их долю в парламенте и только усилят власть правящих элит, потому что ими будет легко манипулировать. Аргументы прогрессистов в пользу реформы были сходными: выборы направят волнение народа в сравнительно безвредное русло и делегитимируют народный протест в форме забастовок и восстаний. В конечном счёте этот довод по большей части оправдал себя. Вторжение масс в электоральную политику на коне новой Лейбористской партии не привело к быстрому радикальному пересмотру привилегий элит и основ британской государственности, зато вывело из игры либералов — после 1922 года у них не было ни одного премьер-министра.
Приобрести книгу можно по ссылке
Узнать больше о книге, задать вопросы автору можно на презентации, которая пройдет 18 февраля в 19 часов в пространстве «Гостиная №9» на территории «Хлебозавод». В ней также примут участие Илья Матвеев — научный редактор и соавтор книги, кандидат политических наук, доцент, заместитель декана факультета международных отношений и политических исследований СЗИУ РАНХиГС; Митя Середа — соавтор, переводчик, магистр политологии и Григорий Юдин - профессор и научный руководитель программы «Политическая философия» в Шанинке (МВШСЭН), кандидат философских наук.
Вам может быть интересно:
- Размер ноги, длина пальцев и женская простата. Мифы и поверья вокруг секса
- На маленьком острове в Италии произошла серия краж. Все жители под подозрением
- Либеральный диктатор Навальный. Можно ли прорубить новое окно в Европу без сильной руки
Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь