Непроизошедшие инициации
https://ivanov-p.livejournal.com/264190.html
У меня отчего-то так не получалось. Есть известный жанр - люди рассказывают о 5 или 10 значимых для них книгах, которые их изменили и сделали... У меня книг больше и интересно... Я вчитывался в истории читательских инициаций: почему вот эта книга для кого-то становится центром биографии или по крайней мере значительным событием? А для другого она же - не производит того же действия?
Кажется, дело в собственных действиях. Истории - если в общем виде - звучат так: некто прочел книгу, она его восхитила и он попытался связаться с ... например, кругом других читателей, или с автором, и из этих знакомств вырастают человеческие отношения, действия, которые собственно и меняют этого человека. Иногда цепочка чуть длиннее - книга, далее - раздумья, потом - человеческие отношения, которые. Тогда, наверное, несостоявшиеся читательские инициации состоят в непереростании раздумий и чтений в личные отношения.
По ссылке рассказ о "событии Толкиена". Ну что же, вот моя встреча. В 1978 году я работал на пасеке. Это было летом, в июле, со мною вместе работал студент Биофака, мы с ним разговорились - когда выбирались с пасеки к остановке автобуса, там надо было пешком - ну и по дороге... Он восхищенно рассказал о книге, которую сейчас читает. Показал мне, вынув из сумки. Толстенный желтый том. На английском. Попытался пересказать содержание - он к тому времени прочел первые страниц сто. Показывал пальцем в книге абзацы, из которых следовало, что с назгулами всё не так просто. Потом я еще немного с ним говорил, он там еще страниц двадцать прочел, было занятно. Я не собирался читать - худлит на английском... Не осилю. Впрочем, мне хотелось - и если б книга была... но не было. Студент пропал из виду - впрочем, выходов на переводчиков он не имел. Я стал спрашивать среди знакомых, не собирается ли кто переводить и нет ли перевода в самиздате. Через пару лет в самиздате перехватил перевод, "Хранители". Замечательная книга, конечно.
Собственно, всё. С Толкиеном. Но в процессе поисков ко мне обратились с просьбой. Есть книга, замечательная. Нет, ты не читал, она не издана, есть всего один машинописный экземпляр, он гибнет - выцветает, так что даже фотокопировать нельзя. Надо сделать машинописную четкую копию - и надо заплатить машинистке, хоть сколько-то. Книга - очень важная, и она может совсем пропасть - книгу надо спасти. Мы скооперировались вчетвером, сдали кто сколько мог - а потом мне подарили пятую копию этой машинописи. Андреев "Роза мира". Ее история к 70-м сужается до одной машинописной копии, а потом распятеряется. Ну, потом уж издали, это уже другое время. Конечно, я с огромным интересом читал и потом много спорил. Когда через много лет узнал, что есть "андреевцы", - огорчался. Книга замечательная, конечно.
Не могу сказать, кто в конце 70-х произвел большее впечатление... думаю, не Толкиен и не Андреев, а Кастанеда. Читал в машинописных слепых копиях, в жутких переводах - по сю пору помню загадочных "алиенов", с которыми герой имел дела. Тоже было очень много разговоров, психологических обсуждений и прочего дела. Благодаря различиям переводов Кастанеда шел в некоторой стерео-оптике, одно и то же (тогда были только первые три книги) казалось сказанным совершенно по-разному - согласно пониманию того или иного переводчика. Эти трое - Толкиен, Андреев и Кастанеда - конечно, шли на фоне других, более великих книг. Я их тогда перечитывал не по разу, пытаясь как-то взаимодействовать. Эти книги, которые были гигантами, державшими на плечах мой читательский интерес к Толкиену, Андрееву и Кастанеде - были Кант, Вл. Соловьев и И.И. Шмальгаузен. Шмальгаузена я тогда читал и на украинском, настолько хотел прочесть "всё" у него - и было это совсем не легко, у меня украинский ни фига не шел "как русский", только чуть иной - я там местами вообще только термины понимал, сидел со словарем. Канта тоже со словарем, и - надо сказать - это было тяжелее украинского. Готический шрифт доступного мне Канта сильно донимал, я из-за него едва находил в словаре нужное. Хоть Соловьев радовал кажущейся прозрачностью - но был обманчив, за внешней ясностью скрывались совсем странные глубины.
Так случилось, что наличествующее знакомство и пути к "кастанедовцам" меня не увлекли, о кантианцах я даже как-то не подумал, хотя, наверное, можно было отыскать. О "толкинутых" не думал совершенно - мне в голову не пришло, что в это можно играть. Пожалуй, всё, что меня волновало у Толкиена - мысли о предопределении несчастья с Боромиром и весь этот круг августиновских вопросов - для того ли свобода, чтобы любой шаг в сторону от пути добра был беспримесным злом? "Играть" в это как-то не хотелось, и никаких толкиеновских отношений у меня не завелось. И дальнейшая жизнь определилась теми человеческими связями, которые у меня получились при чтении Соловьева и Шмальгаузена.