В никуда — откуда? Как выражения «в никуда» и «в никогда» переместились из поэтического авангарда в обыденный язык

Сегодня эти выражения — часть обыденного языка, а не поэтической речи, но так было не всегда.

Сегодня словосочетание «в никуда» встречается прежде всего в газетной и устной речи, но 100 лет назад это было совсем не так. Оказывается, впервые оно возникло в поэзии имажиниста Вадима Шершеневича. Социолингвистка из РГГУ Ирина Фуфаева разбирается в истории выражения и в том, что эта история говорит нам о соотношении между литературным языком и повседневной речью.

Ахматова, 1940-й:

Герои фактически не названы, на них пошел минимум слов и образов: «один», «другой». Небытие, куда невозможным образом — и не прямо, и не косо — идет лирическая героиня, обозначено тоже минимально конкретно: «в никуда», «в никогда».

И, эм-м… если честно, вот это в никуда всегда казалось мне слишком знакомым.

Но не только в стихах — сейчас этот оборот попадается всюду.

«Дорога в никуда» — крик души эколога, статья о совершенно реальном строительстве, уничтожающем остатки Волжской поймы. Известная блогерша в свежем посте дважды «уходит в никуда» — от отца и от мужчины. И так далее. Кстати, последний случай — типичное в никуда повседневной речи с вполне прозаическими смыслами: уйти от стабильной зарплаты, из-под крыши над головой, от «кормушки» — в общем, от чего-то материального, что при этом требует неприемлемых душевных издержек. Может, первично это приземленное употребление, а не поэтическое?

А если первично поэтическое употребление, то, возможно, Ахматова его и придумала? И потом его начали повторять другие поэты, а вскоре и все подряд?

А может, выражение было всегда, как «в лес, в деревню, в поле»? Нет, не может. В никуда — конструкция нарочито неправильная: наречие места не требует предлога, «отправился далеко», а не «отправился в далеко», «пойдем туда», а не «пойдем в туда»…

Ощущение, что перед нами выражение из современной речи, не обманывает. В XXI веке оборот действительно востребован и обитает главным образом в СМИ. Уходят в никуда бизнес, репатриация, пас, солидные суммы денег, электронные сообщения, проекты… Часто авторы констатируют: нечто — «навешивание этого всего на муниципалитеты», «отрицание этого факта» и т. д. — «это путь в никуда». Оборотом охотно пользуются герои газетных материалов: «— Съезжаем в никуда. К знакомому у гаража вещи сложим» (lenta.ru, «Коллекторы ворвались к россиянке и захотели у нее жить», 2019). Встречается в никуда и в художественной прозе, внимательной к языку персонажей, — и в «Петровых в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова (2016), и в повестях Дины Рубиной.

В целом за последние два десятилетия выражение встретилось около 400 раз в основном корпусе, вдвое больше в газетном, в устном — 30, но он и сам невелик; а вот в поэтическом, по количеству слов почти равном устному, всего четырежды. Современная поэзия — явно не приоритетное место его обитания.

Но когда и где в никуда появилось впервые? И откуда?

Мама — авангардная поэзия, папа — английский язык (но это не точно)

В истории русского языка, зафиксированной Нацкорпусом, сочетание «в никуда» впервые возникает в стихах. В 1918-м. В этом году один и тот же поэт (не Ахматова) употребил оборот четырежды.

Строфа из стихотворения с названием «Тематический круг»:

А вот отрывок из произведения, названного не менее интересно — «Принцип поэтической грамматики»:

Мимоходом отмечаем еще одну современно выглядящую конструкцию: «минус разум плюс пули» Видимо, она появилась как авторская поэтическая находка впервые больше века назад, причем дважды в одном стихотворении:

Кто же этот автор — экспериментатор, любитель аэро, конструктор эпатажно корявых строк и странных словосочетаний? Футурист какой-нибудь?

Да, футурист, но в истории поэзии оставшийся как один из основателей — вместе с Есениным и Мариенгофом — имажинизма: Вадим Шершеневич. Как поэт он почти забыт, а когда-то соперничал с Маяковским. Как видим, Шершеневич — это не только подпись под имажинистскими манифестами: он стал безымянной частицей языка поэзии, а там и просто русского языка. Парадоксальная судьба для «самовлюбленного графомана», как назвал его еще один футурист, Бенедикт Лившиц.

Породил ли Шершеневич в никуда из ничего? («Бог создал мир из ничего, учись, художник, у него», — советовал Бальмонт, для имажинистов — один из «бумеров лысых», как именовались символисты в манифесте 1919 года.)

Скорее всего, не из ничего. Вероятно, это калька английского to nowhere. По крайней мере, возникновение в английском языке оборота road to nowhere словарь Online Etymology Dictionary датирует 1916 годом, возводя его к зафиксированной еще в 1831-м конверсии наречия nowhere «нигде, никуда, негде, некуда» в существительное nowhere, non-existent place, «несуществующее место» (например, в романе Чарльза Рида 1856 года It is never to late to mend, «Никогда не поздно исправиться», читаем: «led now from nowhere to nowhere» — «вел сейчас из ниоткуда в никуда»). Но всё равно источник русской кальки, по-видимому, Шершеневич.

Период высокой поэтической моды

С легкой руки одного из отцов имажинизма и любимца поэтической эстрады оборот зажил.

Ну как зажил… По «валу» в первые 20 лет его жизни контекстов раз в шестьдесят меньше, чем в наше время — в первые десятилетия XXI века: всего 23.

Но зато исходное в никуда — явный поэтизм. В 1920 году в никуда самовлюбленно мчится в стихах еще один имажинист, друг Шершеневича Александр Кусиков: «Я мчался на коне крылатом / В нельзя, за грани, в никуда…».

В том же году цветаевская Царь-девица повествует возлюбленному: «― Нигде меня нету. / В никуда я пропала». Это уже верхние слои поэтической атмосферы. У Цветаевой же в следующем, 1921 году о комете: «Косматая звезда, / Спешащая в никуда / Из страшного ниоткуда».

И в 1920-м же — впервые в прозе: «Так подбираю я вожжи растрепавшихся мыслей и мчу в никуда свой шарлатанский шарабан». Это «2×2 = 5» — теоретическое эссе о содержании и форме поэзии всё того же Вадима Шершеневича, который, получается, ввел оборот в обе литературные стихии почти одновременно. Прямо евангелист любимого выражения!

Но и в прозе пользуются им в эти годы в основном поэты! И те, кто описывает поэтов или передает их речь. Никаких газет, никакой бытовухи!

Михаил Кузмин об Андрее Белом: он «прыгает не „в никуда“, как уверяет, а в ту же литературу» («Мечтатели», 1921). А вот о Есенине журналист Владимир Рындзюн (псевдоним А. Ветлугин), одно время его секретарь и переводчик: «Голова, запрокинутая в безбрежность, глаза не в небо и не в землю, а так, поверх присутствовавших, в „никуда“…» («Воспоминания о Есенине», 1926). Некогда числившийся в первых стилистах Андрей Соболь, автор прозы, но насыщенной поэтическими образами и ритмом, использует оборот в финальной реплике героя, мечущегося между бегством из Советской России и любовью: «А в никуда, но подальше, но со мной? Но спасти меня?» («Человек за бортом», 1923).

«За всей трезвой логикой его рассуждений была какая-то грань пропадания в никуда», — тоже о поэте, о символисте Иване Рукавишникове, вспоминает тот же Вадим Шершеневич уже в 1934-м («Великолепный очевидец»; мемуары не публиковались при жизни автора).

И тогда же, в наступившее время мемуаров, Андрей Белый вспоминает мистика Анну Минцлову, фигуру из «Башни» Вячеслава Иванова, таинственно и бесследно исчезнувшую в 1910 году: «…в черном своем балахоне она на мгновение передо мною разрослась; и казалось: ком толстого тела ее — пухнет, давит, наваливается; и — выхватывает: в никуда!» («Между двух революций»).

Только в 1938-м в частной переписке Татьяны Луговской, сестры поэта Владимира Луговского, впоследствии известной мемуаристки, с драматургом Леонидом Малюгиным, впервые в Нацкорпусе появляется в никуда бытовое: «Вы не дали мне адреса ― я же не могу писать в никуда?»

В 1930-е в поэтическом корпусе оборот несколько раз мелькает в стихах очень разных авторов: и прославленного эмигранта Давида Бурлюка, и забытой эмигрантки Анны Присмановой, и знаменитого советского Константина Симонова… Не факт, что оборот в тот период шел «прямым путем» и литераторы последовательно заимствовали его друг у друга: в каких-то случаях он мог быть калькирован разными авторами независимо.

Это другое

Так что в никуда к моменту использования его Ахматовой — это совершенно другое в никуда, чем то современное, которое можно встретить и в газетном заголовке, и в бытовом диалоге.

Вообще любые стихи с течением времени ощущаются иначе, чем в момент их создания: меняется и язык поэзии, и обыденный язык.

И то, что в 2021 году может восприниматься как предельная клишированность или неправильное ударение, в 1960-м или в 1821-м как раз и было незаметным обычным ударением и поэтической новацией.

Увы, мы не можем по-настоящему ощутить этого, мы можем только осознавать.

Большинство современных читателей строк

возможно, страдает, продираясь не только через устаревшие смыслы (что еще за альбомы, при чем тут черти и томы?), но и через устаревшие ударения в словах тóмы и библиóтека. А то и вовсе не понимает: куда вдруг подевался стихотворный размер? Меньшинство читателей этими старинными ударными ó наслаждается, находя в них дополнительное очарование (хоть и не предусмотренное автором). И лишь одно никому из нас недоступно: прочитать эти строки, не заметив ничего необычного в упомянутых словах, как читали их в 1828 году, когда четвертая глава «Евгения Онегина» только вышла в свет.

Строка «В никуда и в никогда» в момент написания тоже звучала не так, как звучит для нас в 2021 году, потому что на тот момент оборот еще не мог примелькаться. Относительно редкие контексты с ним еще и относятся к разным текстовым потокам, доступным разному читателю: литературы, публиковавшейся в СССР; литературы эмигрантской; наконец, литературы не публиковавшейся, «подземной», известной ближайшим друзьям автора.

Но дело не только в меньшей обычности.

В большинстве «доахматовских», да и послеахматовских поэтических контекстов в никуда пролетают, протекают годы, века, дождик, абстрактное «всё» (что, собственно, констатация очевидности) или устремляется душой персонаж не от мира сего, поэт, мистик и т. д.

Ахматовские же в никуда довольно конкретны, а не просто многозначительны, — это ее возвышенный синоним репрессий, ареста, казни, гражданской смерти, запрета на публикации. Она как будто присвоила этот смысл обороту, да и сам оборот присвоила (больше контекстов с ним только у вероятного автора Шершеневича).

Все ахматовские тексты с в никуда относятся к «подземному», непечатному пласту. Первый из них, «Семнадцать месяцев кричу, зову тебя домой…» (впоследствии часть «Реквиема»), написан, видимо, в августе 1939-го, если прибавить 17 месяцев к 10 марта 1938 года, дню ареста Льва Гумилева. В нем возникают «следы / Куда-то в никуда…». Следующий, согласно датировке источников, — то самое «Один идет прямым путем…».

В никуда уходят конкретные люди с типичной для эпохи судьбой. Только следы остаются. В никуда уходит написанное самой поэтессой без надежды на публикацию после известного постановления 1946 года: «так в никуда слова мои ведут» (у этого текста — «Стихи из ненаписанного романа» — даты нет, но упоминаемые в нем Коломенские ворота Ахматова впервые увидела и очень впечатлилась в 1952-м).

В ноябре благоприятного 1956 года (февраль — ХХ съезд, май — вернулся из лагеря Лев Гумилев, июнь — предложили издать сборник стихов) она пишет стихи «Меня и этот голос не обманет…» со строками «Все уезжают — я должна остаться / Стоят оледенелые года / И с кем-то можно наспех попрощаться / У лестницы, ведущей в никуда», которые можно трактовать по-разному: возможно, это взгляд на десятилетия в прошлое, оглядка на тот момент, когда каждый из круга автора не просто жил, а уезжал или оставался. И тогда лестница в никуда — жизнь после выбора.

И даже в 1961 году, при выходе книги, Ахматова утверждает, что те, кто ее читает, идут «по дороге в никуда», что им «…несомненно ясно, / Каких за это ждать наград, / Что оставаться здесь опасно, / Что это не Эдемский сад».

В поэзии так же конкретно разве что у Бориса Слуцкого в стихотворении «После реабилитации» история бросает в никуда, «снимая с доски как пешку», конкретного человека — «Гамарника, НачПУРККА», который при этом успевает ее опередить, стреляя в «веселом, подмосковном, пустяковом» лесу себе в висок (1956–1957, впервые напечатано в 1988-м).

Собственно, это присвоение смысла и было возможно потому, что тогда, 60–80 лет назад, выражение еще не успело «забытовиться» и одновременно стать газетным клише.

...И в никогда

А что с в никогда? В никуда с самого начала заметно любит пары. В нельзя, в никуда… Из ниоткуда в никуда… Последняя пара — соответствие английскому from nowhere to nowhere, которое мы видели еще у Чарльза Рида, — особенно типична, начиная с пустых поездов «Из „Ниоткуда“ в „Никуда“», мчащихся «по дороге по Окрýжной, / Забытой всеми и ненужной» в стихотворении 1926 года Татьяны Щепкиной-Куперник о дачном Владыкине.

У Ахматовой пара другая: «в никуда и в никогда». Второй компонент совсем не такой клишированный. Найденные в Нацкорпусе сочетания при ближайшем рассмотрении почти всегда оказываются совершенно другой конструкцией: в никогда не виденный мной Стокгольм, в никогда не убираемых снегах — одним словом, вставкой причастия с отрицанием и наречием «никогда» между предлогом в и существительным в предложном или винительном падеже (в чем? куда?).

Единичные оставшиеся после этого настоящие в никогда в записках Нины Берберовой, Анатолия Якобсона, Василия Катаняна, Эльдара Рязанова при внимательном прочтении оказываются цитатой из ахматовского стихотворения 1940 года. «…его назвали Димой ― в память того, исчезнувшего с лица земли „в никуда и в никогда“» (Василий Катанян, «Прикосновение к идолам», 1998). Вот поэтому оборот тоже на слуху — вся ахматовская строка стала крылатым выражением, причем оставила за собой зловещее значение.

И лишь в поэтическом корпусе можно обнаружить один-единственный нужный, настоящий, первый случай употребления в никогда. И снова почти тот же год: 1919-й. И снова поэт-авангардист, футурист, словотворец, только куда более прославленный:

Так Русалка упрекает Ветер; оба — персонажи маленькой, сказочной, полной звукописи и свежих словосочетаний драмы «Лесная тоска», написанной Председателем Земного Шара Велимиром Хлебниковым в 1919 году в психиатрической лечебнице Харькова, где поэт спасался от призыва в деникинскую армию. В никогда вместо свежевозникшего в никуда — прямая иллюстрация крученыховской «сдвигологии» (как и почти всё у Хлебникова, чего уж там): «Эпитет контрастирующий заменен эпитетом ни с чем не сообразным; стрельба в обратную сторону требует в работе над стихом особо важные части произведения отмечать словом, которое „ни к селу, ни к городу“. Разряжение творческого вещества происходит в сторону случайную!» (А. Крученых, «Сдвигология русского стиха. Трактат обижальный». М., 1922. С. 20).

У Ахматовой «сдвинутый» оборот усиливает «исходник», присутствующий здесь же; заимствование у Хлебникова, сознательное или нет, не исключено: как раз в том же 1940-м она взяла хлебниковскую строчку «Падают Брянские, растут у Манташева, нет уже юноши, нет уже нашего».

Такая вот стихотворная сцепка двух революционеров слова в одной строке 20 лет спустя.

Подобьем итоги

Представление, что настоящий поэт абсолютно уникальным образом создает вещество поэзии, переплавляя в него обычный язык, не соответствует реальности: поэтические средства «общего пользования» существуют и применяются даже гениальными поэтами. Во второй половине ХХ века в никуда продолжало жить как часть такого общепоэтического словаря, употребляясь и поэтами, выросшими в эмиграции (Игорь Чиннов, Борис Нарциссов), и поэтами, сформировавшимися в СССР, с разной степенью эмиграции внутренней, которая могла на разных этапах становиться внешней. В 1960-е, 1970-е, 1980-е встречаем оборот у Ивана Елагина, Анны Барковой, Давида Самойлова, Олега Чухонцева, Алексея Цветкова, Ольги Седаковой, Ивана Жданова, у Бродского в конце концов: «А как лампу зажжешь, хоть строчи донос / на себя в никуда, и перо ― улика» («Полонез: вариация», 1981).

И кажется, что век его как поэтизма подходит к концу: в первые 20 лет XXI века в поэтическом корпусе в никуда гораздо меньше, чем, допустим, в последние 20 лет века прошлого. Но это не удивительно при таком явном переходе в медийное и бытовое клише.

Это немножко зеркальная история того, как бывает обычно. Трепет, чаять, дымка, смутный, шальной… Все эти слова когда-то пришли в язык поэзии из языка обыденного. Простецкая частица чай свидетельствует, что люди употребляли возвышенный сейчас глагол чаять («Я чаю, скоро и учители придут» — фонвизинская госпожа Простакова) так же запросто, как мы говорим «надеюсь».

В никуда — прямо противоположный случай. Оборот сбежал в обыденный язык из поэзии, а первой «станцией» была поэзия авангардная.

Поэтам действительно случается быть «звонкими подмастерьями» «народа-языкотворца», как назвал Маяковский Есенина, при этом их вклад в язык неочевиден, неявен.

Так и должно быть со словами, которые стали общими. Это разные «крылышкуя» и «смеюнчики», оставшиеся авторскими, бросаются в глаза и размножаются в цитатах.

Вообще судьба того или иного поэтизма непредсказуема. Конечно, чаще всего, став расхожим и популярным в стихах, он просто спускается во всё более нижние слои, пока не обоснуется в наивной поэзии, она же графомания. Иногда, как видим, бывает иначе — и поэтизм становится просто частью языка.