Николай Кононов: «Я всегда ищу другой достоверности»
С известным писателем о его собрании сочинений и литературе в целом беседует Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО.
Петербургская «Пальмира» издает собрание сочинений поэта и прозаика Николая Кононова – уже ставшие современной классикой романы «Похороны кузнечика» и «Нежный театр», позднейшие «Фланер», «Парад» и «Гимны»; поэтический «Свод» – избранное из сборников 1981-2019 годов, а также три книги новелл «Саратов», «Дефицит», «Бестиарий» и два сборника об искусстве – «Критика цвета» и «Степень трепета». Прижизненное собрание – явление в наше время, согласимся, нетривиальное, не говоря уже о самом «многотомном» проекте как феномене издательской практики. Об этом, а также о тайнах творчества, славе и законах писательского мастерства состоялся разговор с автором.
– Николай, поздравляю вас с таким большим и важным проектом, хотя живым классиком, согласимся, вы стали уже давно. Ведь, кроме издаваемого сегодня собрания сочинений, насколько я знаю, в свое время проводились чтения, посвященные вашему творчеству, издан сборник литературоведческих работ… Возникает нескромный вопрос: как вы относитесь к прижизненной славе?
– Да никак, я же частный человек, медийности бегу, шума вокруг своей персоны опасаюсь. Вообще известность – это такая специальная работа, она требует неписательских усилий, то есть мешает осуществлять письмо. К изучению своих текстов я, конечно, отношусь с огромным интересом, потому что вдруг в текстах критиков и исследователей открываются новые для меня доминанты, сам я их не наблюдал. Вот это способствует расширению контекста, выводит на более широкий разговор и, в конце концов, может санкционировать тебя как сочинителя. Вообще в «прозаическом мире» все гораздо спокойнее, чем в среде поэтов, хотя бы потому, что проза пишется долго и трудно, печатать ее труднее, чем поэзию, проза не так подвержена стилистической моде, как поэзия. Но исследования и статьи, конечно, всегда радость и благодарность тем, кто интересуется, и зачастую очень талантливо и азартно, твоими сочинениями. Но самое важное в этой ситуации – существовать, как бы не зная, что ты можешь вызвать чей-то интерес. В одиночестве, но все-таки не одиноко. Круг читателей, критиков и исследователей невероятно важен.
– Ваши романы – это, по сути, история жизни героя, биография страны, ее теневой, не парадный фасад, за которым скрывается «живая» жизнь без прикрас. Причем, в разные времена – начиная с 50-х и по 70-е годы. Расскажите, с каким материалом вы работаете? Устная память, которая лишь недавно признана историческим источником? Семейные предания, архивы?.. «Порой во мне разверзались бездны темного познания, где можно было утонуть», – сообщает ваш герой, но это, наверное, о другом…
– Герой как раз именно об этом и говорит. Ведь память – это жизнь вечная, как же иначе. Что касается источников, то они, конечно, существуют, но не в виде руды, которую можно из себя как бы извлекать. Письмо как процесс обладает магической силой, оно порождает эту самую руду, которая эфемерна и ничтожна, как случайный всполох, пока не записана. Поэтому я могу поклясться, что все то, что я писал, к исторической, биографической и прочей реальности имеет весьма далекое отношение, потому что прошлое, став словом произведения, приобрело другие черты. Я всегда ловлю себя на том, что письмо это «прошлое» не столько преображает, сколько вообще переворачивает, потому что у «некой истории» (назовите ее романом), которая пишется посредством слов, гравитация оказывается многократно сильнее, чем у массива воспоминаний. Но, с другой стороны, все действующие лица так или иначе были встречены мной в жизни, но совершенно при других условиях и при абсолютно иных отношения и степенях близости. Так же есть в каждой семье и некие таинственные шкатулки, которые раскрываются с трудом, так как их содержимое не утрачивает со временем травматическую силу. Это грубо именуется «скелетом в шкафу», но примерно так… Лучше не раскрывать, но для сочинителя самое сладкое именно там и находится. Ведь писатель должен описать то, что все знают, но не говорят, и не дай бог, если наоборот…
– Иногда кажется, что критики стараются увести «физиологию» и «телесность» ваших текстов в область теории и прочей интерпретации смыслов. Не думаете, что таким образом происходит подмена понятий, и над такими сложными и неоднозначными вещами, как детский эротизм и однополая любовь, иногда присутствующих в ваших текстах, сооружается этакий купол рассуждений о чем угодно, только не о «живой» жизни, которой посвящены ваши книги?
– Это очень сложные вопрос. Я вообще считаю, что такое резкое разделение человека в культуре на «м» и «ж» произошло во времена цветения марксистской теории, когда при помощи категории прибавочной стоимости, казалось, можно объяснить всю историю. Фрейдизм, которому предшествовали труды Крафт Эбинга, тоже претендует на конечное познание человека. Меня, как писателя, куда больше интересует просто любовь, не связанная ни с полом, ни с возрастом. Это именно то, что в живой жизни меня и захватывает, как, полагаю, любого другого человека. Это вещь феноменальной силы и парадоксальности, сопровождающая нас до самого конца и, скорее всего, и дальше. А какой смысл разбирать, как мои герои тяготеют друг к другу, ведь куда важнее (для меня, во всяком случае) понять, где их место со своей любовью внутри них самих, во-первых, а не в контексте драматического действия-кино. Я всегда ищу другой достоверности и думаю, что душевная мощь, данная каждому, всегда ввергнет человека в эту потрясающую воронку. А уж кто с кем и во сколько – вопрос второй и к литературе не относящийся. В нем нет сладости понимания, которое литературу иногда делает искусством, а не чтивом.
– Помнится, вы хотели написать «Антилолиту» – роман, в котором бы не маленькая девочка соблазняла взрослого мужчину, а наоборот, мужчину соблазняет мальчик. Сбылось ли желание, и не роман ли это «Гимны», в котором рассказывается о подобном приключении?
– В «Гимнах» есть такая история о неизлечимой «любовной инфекции», могущей поразить и сплотить двух людей в единый корпус, возвышая каждого в понимании собственного существования, зачастую совершенно невозможного. В этой невозможности заключается парадокс, всегда манкий для письма, так как законы равновесия обычной человеческой жизни тут вроде перестают действовать, так как поле опасливого порицания, жесткого государственного надзора и возможного наказания за свою простую человеческую сущность, собираясь в сумму, кажутся неодолимыми. Но сила чувства, не объяснимого ничем и парадоксального по своей сути, позволяют писать об этом с таким же трепетом и напряжением. Я всегда чувствовал в этом исключительное зыбкое электричество, как внезапный промельк озона после долгой духоты в самый канун, в предгрозье. Это вовсе не похоже на очистительную прохладу после ливня и т. д. Это скорее неразрешимое напряжение всех сил. И обратный откат инерции человеческого положения. Это прекрасная матрица для сочинителя. Быть вблизи невыносимой духоты и обещающих разрешение вспышек. Думаю, что на ваш вопрос я исчерпывающе ответил.
– Кроме прозы и сборника стихов, в который вошли тексты 1981-2019 годов, в вашем собрании выйдут две книги статей об искусстве – «Критика цвета» и «Сила трепета». О чем они? Это действительно критика современного искусства?
– В этих книгах критика понимается, конечно, как страсть к пониманию видимого, если шире – то происходящего, которое в силу жертвы творца делается неоспоримым искусством. Не зря для эпиграфа ко второй книге я выбрал описание «Щита Ахилла» из Илиады – первого экфразиса, когда щит, который не видел никто описывается средствами поэзии. Мне всегда хотелось создать систему описания, язык, который и без иллюстраций мог стать зримым и войти в контакт с описываемым произведением. Так что это не критика, не пластование, а понимание и обобщение. Визуальное искусство бессловно, хотя в нем есть и история особого рода, и философия переживаний. Я всегда хотел построить описание, не следующее за рукой художника, а существующее параллельно, а если еще точнее, то создать линзу внятного понимания, выговаривания потаенных смыслов и энергий, двигающих художником. Но и реальная критика выставочной практики галерей и музее тоже имеется, и не очень добрая порой. Такая вот картина.
– Существует ли круг чтения, из которого вы, так сказать, по сей день не выхолите? И кто из современных авторов вам интересен?
– Да, такие книги есть. Это русская классика от Карамзина до Достоевского и Толстого, конечно, без которой нельзя настроить язык собственного письма. Это любимые мной творцы «петербургского текста», к которым я отношу Федора Сологуба, Андрея Белого, Константина Вагинова, Л.Добычина (он всегда исправлял свое имя Леонид на литеру Л с точкой), Андрея Николева, я люблю Софью Федорченко, Бориса Пастернака. Да и много кого могу прибавить. Я раз в четыре года перечитываю «Анну Каренину» и «Мадам Бовари». Чуть чаще перечитываю «Волшебную гору». А томики из издания Academia «В поисках за утраченным временем», может, и еще чаще. Из новой прозы я читатель и чтитель Лидии Гинзбург. Ну, уже и так много сказал, думаю.
Беседу вел Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО