Диктатура политкорректности: можно ли упоминать национальность преступников
В моей родной стране диктатура политкорректности, кажется, достигла своего пика.
Вообще это хорошая русская традиция — подхватить какую-нибудь западную идею и довести до абсолютного маразма.
Теперь вот прозвучало предложение не упоминать национальность преступников.
Идея, на мой взгляд, блестящая!
«Лица никому не известной национальности стреляли на свадьбе из огнестрельного оружия».
Я понимаю предпосылки: самый главный, самый яркий тренд последних лет — боязнь оскорбить чьи-нибудь чувства. Верующих, неверующих, привитых, натуралов, темнокожих, бородатых, феминисток.
У меня давно сложилось абсолютное ощущение, что я живу на Планете Обиженок. В мире, населённом капризными примадоннами, которые от каждого неосторожного слова делаются словно без чувств.
Культура анекдота умирает. И совершенно очевидно, почему: бытовой юмор строится на высмеивании характерных черт той или иной группы. Но в нынешней общественной парадигме это не просто порицаемо — в некоторых случаях уголовно наказуемо.
Вроде пошутил, а глядишь — устроил разжигание ненависти либо вражды к социальной группе «тёщи».
Про шутки по ютубу и вовсе молчу. Недели не проходит, чтобы какой-нибудь комик не оскорбил кого-нибудь ранимого словами. До депортаций дело дошло.
Теперь вот мы боимся обидеть преступников. Сразу, конечно, вспомнился Довлатов:
Ещё в дверях меня предупредили:
— Главное — не обижайте Ковригина.
— Почему же я должен его обижать?
— Вы можете разгорячиться и обидеть Ковригина. Не делайте этого.
— Почему же я должен разгорячиться?
— Потому что Ковригин сам вас обидит. А вы, не дай Господь, разгорячитесь и обидите его. Так вот, не делайте этого.
— Почему же Ковригин должен меня обидеть?
— Потому что Ковригин всех обижает. Вы не исключение. В общем, не реагируйте, Ковригин страшно ранимый и болезненно чуткий.
— Может, я тоже страшно ранимый?
— Ковригин — особенно. Не обижайте его. Даже если Ковригин покроет вас матом. Это у него от застенчивости...
Выступление Ковригина продолжалось шесть минут. В первой же фразе Ковригин обидел трёхсот участников заседания. Трёхсот американских славистов. Он сказал:
— Вообще-то я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей...
Затем он произнёс несколько колкостей в адрес Цветкова, Лимонова и Синявского. Затем обидел целый город Ленинград, сказав:
— Бобышев — талантливый поэт, хоть и ленинградец...
Следующий логичный акт этого концерта — запретить национальный менталитет и унифицировать социальные черты.
Я уже где-то в фейсбуке читала возмущённое: «Как вы смеете говорить такое о Ротко, не бывает еврейской живописи!»
Подумала ещё: ну надо же! Итальянская бывает, русская бывает, а еврейскую — как корова языком слизала. Что оскорбительного в словосочетании «еврейская живопись», впрочем, так и не осмыслила.
Дальше можно запретить упоминать страны и континенты. Мало ли чьи светлые чувства можно задеть!
Что, звучит как мои авторские фантазии? А вот и нет. Уже прозвучало предложение не называть место работы лиц, совершивших уголовное преступление.
Вероятно, заголовок «Сантехник Иванов украл пятьсот рублей» страшно оскорбит чувства всех сантехников. А возможно, кстати, и всех Ивановых.
Комментировать все эти идеи — только портить, на мой взгляд. Но я попробую.
В романе «Сто лет одиночества» Маркеса есть такой момент. Жители Макондо заражаются странным заболеванием — у них наступает тотальная забывчивость. И в какой-то момент находят решение, вот оно:
«…Уже через несколько дней он заметил, что с трудом припоминает названия почти всех вещей в лаборатории. Тогда он приклеил к ним соответствующие ярлыки, и теперь достаточно было прочесть надпись, чтобы определить, с чем имеешь дело. Когда встревоженный отец пожаловался, что забывает даже самые волнующие впечатления детства, Аурелиано объяснил ему свой способ, и Хосе Аркадио Буэндиа ввёл его в употребление сначала у себя в семье, а потом и в городе. Обмакнув в чернила кисточку, он надписал каждый предмет в доме: «стол», «стул», «часы», «дверь», «стена», «кровать», «кастрюля». Потом отправился в загон для скота и в поле и пометил там животных, птиц и растения: «корова», «козёл», «свинья», «курица», «маниока», «банан». Мало-помалу, изучая бесконечное многообразие забывчивости, люди поняли, что может наступить такой день, когда они, восстановив в памяти название предмета по надписи, будут не в силах вспомнить его назначение. После этого надписи усложнили. Наглядное представление о том, как жители Макондо пытались бороться с забывчивостью, даёт табличка, повешенная ими на шею корове: «Это корова, её нужно доить каждое утро, чтобы получить молоко, а молоко надо кипятить, чтобы смешать с кофе и получить кофе с молоком».
Что-то похожее я наблюдаю уже.
Значения и смыслы простых слов ускользают, смываются, самые невинные обозначения — под запретом, то, над чем ещё пару десятков лет назад смеялись, становится преступным. Мир-перевёртыш.
И я очень опасаюсь, что в скором времени увижу табличку: это негр, у него чёрный цвет кожи, про него нельзя шутить.
Читайте также: Ковидные войны: есть ли победители?
Мария Дегтерева