Владимир Кехман: Я не прокурор, но Бояков уже получил свое наказание!

Новый руководитель МХАТ имени Горького подвел итоги первого месяца работы

МХАТ имени Горького, в котором появился новый генеральный директор Владимир Кехман, начинает возвращаться к нормальной жизни. В гримерке уволенной при Эдуарде Боякове Татьяны Дорониной вновь лежат ее вещи, помещения спешно приводят в порядок, а на Большой сцене вовсю идут репетиции спектакля «Женщины Есенина», обещающего стать главным событием сезона. Мы обратились к Владимиру Абрамовичу с просьбой провести нас по театру и ответить на несколько наших вопросов, а заодно показать нам комнату, о которой сейчас говорят все: только что обнаруженную молельную с мощами и иконами.

Молодой, энергичный, полный сил — когда Кехман появляется в приемной, кажется, что он заполняет собой все вокруг. Ни одного лишнего движения, ни одной секунды, потраченной напрасно. Каждая идет на дело: вновь превратить МХАТ в театр, куда хотелось бы приходить снова и снова. Поручения звучат даже на прогоне новой постановки! Пока мы с замиранием смотрим на сцену, где поэт Сергей Есенин в исполнении Андрея Вешкурцева долго и страстно целует Айседору Дункан (ее играет Екатерина Волкова), Владимир Абрамович успевает пообщаться и с техниками, и с режиссером.

«Как же красиво, как чувственно!» — выдыхаем мы, едва выйдя из зала. «А это как раз и есть то место, куда мне хотелось привести вас в первую очередь», — отвечает он. И добавляет: «Но в молельную пойдете без меня! Не хочу это больше видеть».

Что такое молельная, мы уже примерно представляли. Это бывшая «водительская», из которой прежний худрук МХАТа Эдуард Бояков пытался сделать своеобразное место силы и, видимо, оттуда же обращался к Богу, чтобы тот помог ему в его делах. Но что это выглядит именно так, стало потрясением. Нет, мы совсем не против икон. Но не когда они стоят в театре, да еще и в таком количестве! Пять, 10... От запаха ладана путается сознание, и сбиваешься со счета. 15, 20... Тут и архиепископ Лука, и святой Амвросий Оптинский. Какой-то букет вербы. Какие-то колосья. А строго по центру — ларчик с мощами. Но прикасаться к нему не хочется. Хочется бежать!

«Вот вы говорите, что это ад, — восклицает Владимир Кехман. — А представляете, что здесь было раньше? Нам даже пришлось приглашать батюшку и все освящать!»

— Владимир Абрамович, придя в театр, вы первым делом совершили очень смелый поступок — сорвали портрет Эдуарда Боякова. Всем интересно, где он сейчас. Его выбросили вместе с мусором? Или вернули хозяину?

— Если честно, я не помню. По-моему, я отдал его своим помощницам. Маше? (Оглядывается.) Или Ане? Кому? И даже не знаю, где он находится! Хотя это уже не имеет никакого значения: после реставрации здесь вообще не будет никаких портретов, потому что это что-то из прошлой жизни! Я понимаю, когда это фотографии каких-то выдающихся личностей. Например, Татьяны Дорониной. Тогда — да. Но все остальное вполне может висеть где-нибудь на сайте или в музее.

То же самое и с пространством вокруг театра. Давайте подойдем вон к тому окну. Смотрите, какая красивая панорама! Вы знаете, сегодня у меня был главный архитектор Москвы Сергей Кузнецов, и я ему сказал, а он согласился, что лучшая сегодняшняя стратегия — это максимальная интеграция этого здания в городскую среду. Моя мечта — убрать отсюда все эти машины, все эти шлагбаумы и прочие непонятные объекты и создать здесь что-то особенное. Piece of Art (шедевр. — Примеч. Daily Storm)!

Что я здесь вижу? Ну прекрасную скейтборд-площадку, например. А зимой здесь могла бы размещаться какая-нибудь рождественская ярмарка.

— Что-то сказочное...

— Да! Красивое. Для людей.

А вот еще одно место, которое полностью изменит свой вид (Кехман проводит нас по театру и показывает на огромное пустое пространство. — Примеч. Daily Storm). Здесь было 13 сцен. Я все закрыл. Остались только две — Большая и Малая. На Большой мы уже были, там идет подготовка к спектаклю «Женщины Есенина», а вот здесь происходило бесконечное количество бессмысленных встреч. Поэтому мне пришлось все это уничтожить. Это не соответствует ни уровню театра, ни уровню самого здания, которое является уникальнейшим образцом архитектуры брежневской эпохи.

— И как все это будет использоваться?

— Пока никак. Сейчас моя задача другая — сделать так, чтобы количество людей, которые попали сюда случайно, стало равно нулю. Вычистить отсюда тех, кто не имеет отношения: а) к МХАТу; б) к самому дому. Останутся только те, кто был причастен к его жизни и его истории.

— Увольняя Боякова, вы использовали такую формулировку: «За Доронину!» А он пытался как-то защищаться? Объяснять, почему он так поступил с, по сути, абсолютно беззащитной женщиной?

— Ну я бы не стал говорить, что она беззащитная. Это первое. А второе — то, что он написал, — это его собственная интерпретация. Я ему сказал: «Ты напиши заявление, а уж как ты там отчитаешься перед внешней средой, для меня уже не имеет значения».

Поэтому Доронина здесь вообще ни при чем! То, что он с ней сделал, — это его личная ответственность и его проблема. Мои с ним взаимоотношения должны были строиться только на одном: на финансовой дисциплине. Для меня он был лишь продюсером — и точка. И только потом я начал узнавать, каких бед он натворил еще и в плане творчества. 

Поэтому, когда я увидел, что здесь происходит, я сразу сказал, что нам не по пути. Так не бывает! Когда на 1 октября у тебя на счету 58 миллионов, а 28 октября — всего два, это беспрецедентно! Как можно совершать какие-то платежи, когда впереди выплата зарплаты и ты знаешь, что люди могут остаться без денег?! 

— Можно сказать, что театр разорен?  

— Именно! Разорен.

— А как это происходило? Это были какие-то левые тендеры? Сколько им давали? Сколько они получали?

— Вы знаете, я пока не могу сказать ничего конкретного. Начиная с 1 декабря, здесь будет работать казначейство, и я надеюсь, что мы найдем (или не найдем!) какие-то злоупотребления. Но то, что деньги расходовались неразумно, факт. Например, как вам буклеты за два миллиона рублей, которые заказывались где-то на аутсорсинге? Ну купи ты хороший дорогой принтер за 150 тысяч рублей и печатай! Или цветы за миллион восемьсот, уход за которыми стоит еще миллион двести (имеются в виду обычные горшечные растения. — Примеч. Daily Storm)? Цель — не знаю! 

Да и вообще, весь творческий процесс — он тоже был сделан исключительно под Эдуарда. Придумывая проект, он брал под него спонсорские деньги. Но ведь эти проекты нужно еще и обслуживать, и за это платил театр. Я считаю, что так нельзя: если ты руководитель, ты обязан подумать сначала о людях и только потом о себе! А он думал о себе, и лишь потом о них. Или вообще о них не думал. Я не знаю.    

— Спрошу аккуратно: если есть преступление, то должно быть и наказание?

— Наказание? Трудно сказать, потому что я не прокурор и не собираюсь им быть, но он его уже получил. Как говорила Валентина Матвиенко, назначая меня в Михайловский театр: «Владимир Абрамович, вы уже вошли в историю. Теперь важно, кем вы в ней останетесь!» У Эдуарда эта история будет вот такой — что он сделал за свои три года во МХАТе. И я не думаю, что она позволит ему остаться в профессии.

— Как рассказывали артисты, когда Бояков пришел в театр, из гримерной Татьяны Дорониной были вынесены все ее вещи. Некоторые попросту сваливались в предбаннике. А что с ними сейчас?

— Насколько я понимаю, так и было. Но я уже потребовал, чтобы ее вещи были собраны в одном месте, и теперь мы ждем саму Татьяну Васильевну, которая покажет, что и куда поставить. Собственно говоря, вот она, эта комната, и скоро здесь будет все как раньше.

А кто здесь работал до того, как я сюда пришел? (Обращаясь уже к помощницам.) Артисты, гримеры... Вот. Я их всех отсюда выгнал! Кстати, здесь тоже есть иконы, но в данном случае это уместно. Татьяна Доронина верующий человек, поэтому — конечно. И любой артист тоже может их иметь, если это его личное пространство. Но то, что было в кабинете у Эдуарда, — это было…Скажем так, очень двусмысленно!

— Во времена Эдуарда Боякова в театр стали привлекать людей, чьи фамилии у всех на слуху. Это Леонид Якубович, Алиса Гребенщикова, Павел Устинов, ставший известным после того, как его задержали за якобы неповиновение сотрудникам полиции. Что с ними будет теперь?

— Дело в том, что ни Якубович, ни Устинов не имеют никакого отношения к МХАТу, а имеют отношение лишь к конкретным спектаклям, в которых они играли. Если спектакли будут идти, то эти артисты тоже продолжат в них участвовать. Что касается Алисы Гребенщиковой, то она не просто актриса этого театра, а еще и режиссер, и поэтому мы, безусловно, будем продолжать с ней сотрудничать. И дело даже не в том, интересно мне это или неинтересно. Это факт, который я принял, и все. К тому же мне очень понравилось, как мы пообщались.

— Еще один артист, про которого я не могу не спросить, при Боякове не приходил в театр, а наоборот, ушел из него. Это Александр Домогаров. Не знаю всех обстоятельств, но поступили с ним крайне некрасиво. Нет ли у вас в планах сделать ему какое-то интересное предложение, потому что актер он действительно «штучный»?

— У меня пока нет мнения на этот счет, потому что я все-таки еще только вхожу в курс дела и не являюсь экспертом в вопросах, кто должен работать, а кто нет. В этом плане я могу говорить лишь про спектакль «Васса Железнова», для которого Татьяна Васильевна попросила меня найти какую-нибудь звезду. Но будет ли это Лидия Матасова или кто-то еще, пока непонятно. Театр — это такой мир, он как калейдоскоп. Как сказал Владимир Машков, единство индивидуальностей. Поэтому давайте я сначала узнаю этот мир поближе и только потом буду позволять себе какие-то суждения. Пока это преждевременно.

— Кстати, про Лидию Матасову. Она — одна из тех людей, кто все эти годы, когда Дорониной не было в театре, боролись за ее возвращение. В этом же списке и Дмитрий Корепин, которого дважды увольняли из МХАТа за высказывания против Боякова (в том числе и в интервью нашему изданию. — Примеч. Daily Storm), и Юлия Зыкова, и многие-многие другие. Вы в курсе их историй?

— Да, я в курсе истории каждого из них, и, как мне кажется, этот конфликт уже исчерпан. Сегодня у нас было собрание, на котором присутствовали 92 артиста, и когда я спросил, сколько из них до сих пор не играют в спектаклях, оказалось, что это всего четыре-пять человек. Это очень мало! Когда я пришел в Михайловский театр, у меня было 53 исполнителя, из которых профессионально пели только 11. Чувствуете разницу?

— Про артистов поняла. А если говорить про административный персонал, который все-таки имел возможность что-то решать? Будете ли вы делить людей по принципу «кто поддержал Татьяну Доронину, а кто бросил»? Если что, это не призыв, а всего лишь вопрос.

— Отвечу так: все, кто более или менее может что-то делать, безусловно, останутся. Мне бы очень не хотелось работать здесь одному! Хотя, вы помните, я делал такое заявление, что, в принципе, готов и к этому. Однако качества этих людей и те зарплаты, которые они здесь получали, не соответствуют моему представлению о том, какими они должны быть, и деньгам, которые я мог бы им выплачивать. Поэтому все, кто не согласятся с уменьшением зарплаты и изменением функционала, будут уволены. Только так! Между творческим и административным персоналом был просто катастрофический дисбаланс, и эту ситуацию надо как-то решать. Чем я сейчас и занимаюсь.

— В одном из своих интервью вы сказали, что выступаете за традиции. Голые или переодетые люди больше никому не нужны. Но в то же время вы не отрицаете, что вам нравится творчество Константина Богомолова. Не появятся ли такие эксперименты и на сцене МХАТа?

— Вы знаете, у меня есть один принцип: я не работаю с фамилиями, я работаю с людьми, которые могут не только придумать какую-то историю, но и сделать так, чтобы это было интересно. Но если во всем этом есть что-то, что может задеть чувства нормальных людей, как в том же «Тангейзере», то таких вещей здесь не будет. Это никому не нужно! Ведь театр — и это не только в моем понимании, о том же говорил Станиславский! — это когда ты воспитываешь души людей. Мы должны показывать то, чего они не могут увидеть в своей жизни. А все эти голые или неголые… Ну зачем их показывать еще и на сцене?!

— Ну тогда самый главный вопрос: поддерживаете ли вы связь с Татьяной Васильевной? И когда мы ее увидим?

— Не просто поддерживаю. Сегодня мы с ней разговаривали. Причем не только я, но и наши творческие лидеры: завтруппы и заведущий режиссерским управлением. Надеюсь, что когда мы будем давать премьеру «Вассы Железновой», Татьяна Васильевна уже будет здесь. А пока ее надо поберечь. Она достаточно взрослый человек и довольно долгое время находилась в состоянии тревоги, к тому же еще и непривита, у нее медотвод.

— Можете сказать, что вы с ней уже на одной волне?

— Абсолютно! И это говорю не только я, но и люди, которые знают ее лично. Например, Евгений Васильев, проработавший с ней более 30 лет, или Григорий Заславский, сказавший, что не поставил бы ни одного цента на то, что через две недели я уже не буду с ней разговаривать. Так что мы с ней в полном контакте. И такое ощущение, что знали друг друга всю свою жизнь. 

Кстати, то же самое у меня было с Еленой Образцовой. Мы едва познакомились, а уже через час разговаривали как старые друзья. А это всегда так. С выдающимися творческими людьми — всегда! В этом и есть их смысл. Почему мы их так бережем и относимся к ним с таким пиететом — ведь таких людей уже практически не осталось!