Режиссер Юрий Грымов: «В кино можно быть известной шваброй, а в театре так не получится»

Материал опубликован в №3 печатной версии газеты «Культура» от 31 марта 2022 года. 

В феврале московскому драматическому театру «Модерн» исполнилось 35 лет. Он появился в 1987 году по инициативе Светланы Враговой, которая была его худруком до декабря 2016-го. Однако пять лет назад у «Модерна» началась совсем новая жизнь: руководителем театра был назначен режиссер Юрий Грымов.

Это назначение удивило многих: и заядлых театралов, и труппу, и, кажется, его самого. Однако к крутым жизненным поворотам Грымов давно привык: впервые он появился в публичном пространстве в конце восьмидесятых, снимая рекламные ролики; потом начал заниматься клипами, сразу же став одним из самых успешных клипмейкеров страны. В 1996-м открыл собственную школу кино и телевидения, в 1998-м снял первый полнометражный фильм «Му-му». Также он успел поработать издателем (журналы «Факел» и «Посмотри»), вел авторские программы на телевидении, издал альбом своих фоторабот, освоил должность креативного продюсера МТС.

Свой первый значимый спектакль — «Нирвану» — Грымов ставит в Театре Маяковского в 2003-м (Курта Кобейна тогда играл Найк Борзов), однако его продолжают воспринимать как кинорежиссера, который лишь время от времени меняет кинокамеру на закулисье.

Но, когда в его жизни появляется «Модерн», Грымов доказывает, что театр — это его стихия. Один за другим он ставит «Юлия Цезаря», «Петра Первого», «Женитьбу», «Человека с глазами Моцарта», «Войну и мир. Русский Пьер» и т.д. — и о каждом из этих спектаклей хочется говорить и спорить. «Модерн» превратился в один из самых динамично развивающихся театров Москвы.

ДЕВЯНОСТЫЕ И НАШЕ КИНО СЕГОДНЯ

— Юрий Вячеславович, тот Грымов, который в безбашенные девяностые снимал свои безбашенные клипы, и тот Грымов, который сегодня в театре «Модерн» ставит «Войну и мир», — это два разных человека?

— Да нет, это один и тот же человек. Только у сегодняшнего Грымова появилась седая борода, и он уже не так суетится, как раньше (улыбается). Но его мечты, цели и влюбленность в людей никуда не делись.

— Тогда предлагаю устроить перекличку времен. Как вам кажется, отголоски девяностых еще слышны сегодня? Или от того периода уже ничего не осталось?

— Нет, ничего не осталось. Все выжжено. Причем я понимаю, что кому-то выгодно вспоминать девяностые как какой-то кошмар, в котором ничего не было, кроме бандитов. Но послушайте! — преступников хватает в любое время. А свинья грязь найдет. То есть, если ты хочешь найти бандитов, ты их обязательно встретишь. Я же в девяностые много что делал, много кого знал, но всегда был аккуратен в деньгах — и могу сказать, что какого-то особого кошмара я не увидел. Зато там было другое. Там были возможности, там было авторское начало во всем: в журналистике, на телевидении, в театре, в кино. И было желание высказываться: никто не боялся отстаивать свою точку зрения. Поэтому был диалог.

Сейчас этого никому не надо. Все замкнуты на себе. У каждого свой мирок, откуда никто даже не собирается вылезать. А девяностые — это постоянное движение, и оно проявило много талантливых людей, которые, кстати, до сих пор что-то делают. Правда, их уже мало осталось: кто-то спился, кто-то разочаровался, кто-то уехал...

— Мне кажется, авторское начало и диалог — это как раз то, что нашему кино сегодня катастрофически не хватает...

— Сегодняшнее российское кино — это замкнутый круг. В индустрии работают одни и те же люди: они сами себе выделяют деньги на фильмы, сами снимают, потом сами смотрят, сами хвалят и сами себе вручают призы. Вот я издавал два журнала: «Факел» и «Посмотри». И я, к сожалению, хорошо знаю, как работает эта система: сегодня ты хвалишь товарища — завтра он хвалит тебя. А еще можно пригласить на эпизоды каких-нибудь медийных блогеров, и они будут петь тебе дифирамбы в своих блогах, а потом приведут подписчиков на твое кино.

Другая проблема в том, что частные деньги из нашего кино ушли: осталось только государственное финансирование. Продюсерский кинематограф на протяжении последних пятнадцати лет убеждал страну, что кино должно быть дорогим и что денег на него надо выделять много. Очень много. И они всех убедили. Поэтому продюсерам, снимающим, как правило, фильмы категории «Г», нет нужды даже думать про окупаемость. Вот они и не думают. В итоге за год прибыльным становится всего один фильм, два-три выходят в ноль. И все!

— Как должна выглядеть полноценная киноиндустрия, на ваш взгляд?

— Индустрия начинается после двухсот картин в год. И диапазон проектов должен быть широким: детское, подростковое, историческое, авторское кино... А у нас огромный перекос в сторону военных и спортивных драм. Причем снимают-то одни и те же режиссеры. Или возьмем совершенно низкопробные сегодняшние комедии. Нижайший уровень для страны, в которой был великий советский кинематограф. Нижайший! Вот мне в жизни повезло. Я общался с теми, кто снимал большое кино. И с теми, кто в нем снимался (к примеру, с Владимиром Мотылем, Людмилой Максаковой, Алексеем Петренко...) Поэтому я понимаю, что до меня было сделано много великого. А современные кинематографисты отмеряют историю кино с момента своего рождения. Они живут по принципу «я не буду смотреть чужое кино, чтобы не потерять собственную индивидуальность». И это катастрофа.

Теперь что касается военных драм. Если я что-то критикую, я всегда стараюсь предложить свою версию. К примеру, раньше я критиковал сериалы, поэтому снял «Казус Кукоцкого» (сериал вышел в 2005 году. — «Культура»). А так как сегодня я ругаю наши военные фильмы, то я выпустил спектакль о войне — «Человек с глазами Моцарта» Марины Сулчани. И он именно такой, каким должен быть проект о Великой Отечественной войне, сделанный человеком из России, знающим весь этот ужас через своего деда. То есть на разрыв он должен быть. А то, что сегодня у нас снимаются фильмы, превращающие войну в приключенческий жанр, — это преступление. Война — это драма. Война — это трагедия. А у нас на экране приключения с белозубыми улыбками. Причем улыбки-то белозубые, а кино беззубое.

КИНО VS ТЕАТР

— Юрий Вячеславович, когда я смотрю ваши спектакли, ловлю себя на мысли, что они очень кинематографичны.

— У меня нет таких ощущений, хотя скажу честно: я слышу это давно. И первое время даже обижался. Объясню почему: я считаю, что кинематограф — вещь гораздо более примитивная, чем театр. У кинематографа очень много инструментов: монтаж, движение камеры, переозвучка, графика, саунд-дизайн и т.д. В кино можно быть известной шваброй (то есть просто шваброй, но очень известной — мы знаем много таких актрис). А в театре так не получится. В театре актер оказывается один на плоской сцене. И ты не можешь показать его глаза крупным планом, когда он падает в окопе лицом в грязь (простой прием, чтобы выдавить из зрителя слезу). Поэтому сделайте так, чтобы актер падал на плоской сцене и поднимался чистым, а зрители бы при этом понимали, что он в грязи. Это гораздо сложнее и интереснее.

Второе. Аль Пачино как-то спросили, чем актер театра отличается от актера кино. Он ответил, что актер — это канатоходец. Только в театре канат натянут под потолком. А в кино канат лежит на полу. Я бы то же самое сказал и о режиссере.

— Отличная метафора!

— Поэтому давайте начистоту. Неужели вы думаете, что я не могу снимать коммерческое кино?! Очень даже могу. Вопрос в том, хочу ли. Если помните, Тарковский говорил, что нужно бороться за снижение себестоимости кино — и только тогда художник будет свободен. Сегодня, в век новых технологий, снимать кино стало дешевле. Но стало ли кино свободным? — Нет. А у меня сейчас этой свободы навалом. И моя свобода — это театр. Потому что я могу поставить спектакль с бюджетом в ноль рублей.

— А как же зарплата актерам?

—Актер способен зарабатывать во время спектакля: зрители приходят в театр и покупают билет — вот и вся экономика. Так что театр — это доходно.

— Хорошо, а если через какое-то время ситуация изменится и вам предложат переснять «Войну и мир» в кино? Согласитесь?

— Если бы передо мной была дилемма снять «Войну и мир» в кино или поставить спектакль, конечно, я бы выбрал фильм. Но это же нереально. Потому что есть ВВС, есть американский кинематограф, который будет снимать и переснимать «Анну Каренину». Поэтому бюджеты и возможности в такой ситуации совершенно несопоставимы. Да и мог ли я в кино сделать столько, сколько я делаю в театре? Я выпустил «Войну и мир», «Петра Первого» и «Нирвану» — чувствуете диапазон интересов? Кстати, «Модерн» первым в России поставил «Юлия Цезаря» Шекспира — пьесу, которая была в России под запретом сто лет. То есть всего два режиссера брались за «Юлия Цезаря» в нашей стране: Станиславский и Грымов (смеется).

— Хорошая компания! Несколько лет назад в одном интервью вы говорили, что в вас до сих пор живо ощущение дебюта. Оно еще сохранилось?

— Да, для меня это принципиальная вещь. И она касается абсолютно всего, что бы я ни делал: дизайна, клипов, преподавания... Я, к слову сказать, 12 лет преподавал. И знаете, почему ушел? Потому что поймал себя на мысли: «А что это я так ладно рассказываю о съемках в кино?! Почему я с высоты своего опыта так красиво говорю о создании личного, интимного мира?! Это же невозможно!» Поэтому я ушел. А то уж слишком стал мастер...

«МОДЕРН»

— Юрий Вячеславович, вы руководите «Модерном» пять лет. Что изменилось в театре за это время?

— Театр появился. Он сегодня есть на театральной карте Москвы. Я готов доказать это продажами билетов, узнаваемостью, совершенно индивидуальным репертуаром. И это большая работа, ведь я не карьеру строю, я строю театр. И театр авторский. Поэтому те режиссеры, которые приходят в «Модерн», ставят не один спектакль, а два-три. Я против чехарды.

Почему это важно? Представьте, что вы пришли в какой-то театр, и спектакль вам понравился. Через месяц вы пришли туда снова, ведь вы уже доверяете этому театру. И тут вас ждет настоящий шок, потому что то, что вы видите, никак не соответствует тому, что вы ждете. Так вот, в «Модерне» такого нет. Вы всегда получите определенный уровень этики и эстетики. Хотя бы потому, что я очень внимательно отбираю режиссеров, которые у нас ставят. Среди них нет случайных людей, бегающих из одного театра в другой. И зрители это ценят. «Модерн» не обделен зрительским вниманием, что, конечно, здорово. А еще я горжусь нашими работами, горжусь труппой. Одна из самых ярчайших трупп Москвы — это труппа театра «Модерн».

— А еще я заметила, что зрители к вам идут очень разные: я видела и бабушек-театралок, и подростков, и креативных персонажей, напоминающих хиппи...

— Театр — это явление уникальное! На одном спектакле могут сидеть рядом шестнадцатилетняя девочка и шестидесятилетняя женщина. И единственное, что их объединяет, — это мысль (если, конечно, они смотрят хороший спектакль). Они сидят в театре — и живут жизнью персонажей, а проживают свою собственную жизнь. Так что я очень рад, что в нашем театре такое происходит.

Когда я пришел в театр пять лет назад, мне не достался ни один зритель. Я пришел на руины. Не верьте никому, что там был какой-то театр. Да, он существовал лет двадцать назад, но в 2016-м это были руины. Там была грязь, отсутствие внятной репертуарной политики, растренированная труппа (хотя большую ее часть я сохранил). А сейчас это прекрасные, голодные до работы актеры. Великолепные!

— Некоторые кинорежиссеры говорят о том, что лет через пятнадцать — двадцать полнометражное кино может исчезнуть: подрастает поколение TikTok, которое не привыкло смотреть что-то длиннее тридцатисекундных роликов...

— При таких рассуждениях театр должен был исчезнуть еще лет сто назад...

— Вот я как раз и хочу спросить, как выживать театру во времена TikTok?

— Театр никогда не идет на поводу у зрителя. Неужели вы думаете, что я сижу и ломаю голову: «А что бы такое поставить, чтобы понравиться зрителю?» Нет. Должно нравиться мне. Если мне нравится, если у меня возникают вибрации и сердцебиение, то те же вибрации будут и в зрительном зале. А вот кино наше как раз на зрителя и ориентируется. Поэтому и автор из него исчез. Автор был в советском кинематографе. Данелия — автор. Пудовкин — автор. Тарковский — автор. Михалков — автор. А сегодня смотришь ТВ или онлайн-платформы, и такое впечатление, что все проекты снимал один человек. И неважно, что у режиссеров разное вероисповедание, разный возраст, разный жизненный опыт... Снимают они одно и то же.

В театре так не получится, иначе зритель просто заснет. То есть если из театра убрать автора, то зрители будут идти в театр исключительно за «лечебной» терапией: чтобы выспаться в темном зале.

— Один из флагманских спектаклей вашего театра — «Петр Первый». Чем он важен для вас?

— Я не ставил «Петра Первого» ради Петра. Это первая часть трилогии «Антихрист и Христос». И я взялся за него ради разговора о том, что же с нами происходит сегодня и как часто мы переходим грань между Христом и Антихристом. Кстати, у Мережковского эта трилогия называется «Христос и Антихрист». В моей версии «Антихрист и Христос». Я поменял их местами, потому что понимаю, что движение должно быть в свет, вверх: от смрада к надежде и к любви.

И, между прочим, я часто читаю о поисках русской идеи. Но, слушайте, ведь она же давно найдена. Это «Вера, Надежда, Любовь». А когда одна их них исчезает (кто-то убирает любовь или надежду), то страна хромает. Вот так все просто.

— В вашем спектакле «Петр Первый» у героев остается только Вера. Или, точнее, ее отголоски. Да и то не у всех...

— Ошибка Петра была в том, что он пытался создать нового человека. Это тупик. Новый человек не получился ни у кого: ни у него, ни у коммунистов. К тому же создавать новых людей Петру приходилось вместе со старыми. У него не было, говоря сегодняшним языком, хорошей команды. Его окружали стяжатели, которые вместе с ним тихо старели.

Кстати, возможно, именно для того, чтобы не стареть, я и меняю так лихо свой род занятий. Но делаю я это как-то неумышленно: все происходит само собой.

— Но вы ведь не жалеете, что в вашей жизни появился театр?

— Знаете, я совсем недавно вспомнил свой разговор с Григорием Гориным. Лет двадцать пять назад он мне предложил поработать в театре. И я честно сказал: «Нет, мне театр не интересен и не нужен». На что Горин ответил: «Мне кажется, что вы-то как раз театру нужны».

И прошло двадцать лет, во время которых я о театре даже не думал. А потом я влюбился в него, и за все эти пять лет в «Модерне» ни разу не пожалел, что пришел сюда. Ни разу! Мне нравится формировать репертуар, мне нравится создавать театр, словно семью, и отвечать за все без исключения: за спектакли, за буфет, за качество персонала, за гардероб, за освещение... Есть такое понятие — служение. А служат где? В армии, в церкви и в театре. Так вот: я служу. А если кто-то не готов к служению, то не идите в театр — рубите деньги в сериалах.

Правда, когда я только пришел в «Модерн», я немного расстраивался, потому что не мог передвинуть театр со Спартаковской площади (метро «Бауманская») — куда-нибудь в центр, на бульвар. Но теперь я даже рад, что мы так далеко. Потому что те люди, которые к нам приезжают, делают это по любви, а не просто заходят погреться, прогуливаясь по бульвару.

Фотографии: Кирилл Зыков / АГН Москва; на анонсе - Виталий Белоусов / РИА Новости.