Литературовед Анна Нижник: «Мы стали приложением к Всемирной сети и компьютерам: это уже не фантастика, а реальность»

— Антиутопические сценарии будущего Евгения Замятина или Джорджа Оруэлла, думаю, знакомы многим. А если говорить о сегодняшней литературе, изменились ли представленные в ней сценарии будущего? И каким в них предстает человек?

— Тут важно посмотреть на развитие всего жанра ретроспективно, ведь если вернуться к истории научной фантастики, то мы обнаруживаем странную тенденцию. То, что мы называем научной фантастикой сегодня, на Западе с момента возникновения книжного рынка называется «жанровой литературой».

Жанровая фантастическая литература в начале своем была сконцентрирована исключительно на проблеме технологий (можно вспомнить и Герберта Уэллса, и Жюля Верна) и формировалась как раз в условиях этого книжного рынка. Это литература массовая, написанная с целью увеличения прибыли издателей, продающаяся литература. Поэтому нередко термин «научная фантастика» воспринимается с некоторым пренебрежением. Однако в 50-е годы XX века это восприятие поменяется.

При этом важно подчеркнуть, что ни Замятин, ни Оруэлл, ни Хаксли, о котором вы забыли упомянуть, не писали свои книги как научно-фантастические с целью опубликовать их в специальных журналах по технике или в приключенческих сборниках для подростков. Это пример так называемой «большой литературы» со смежным жанром утопия/антиутопия. Это направление social fiction, политических фантазий и спекуляций, которые, подчеркну, строго говоря, не имели ничего общего с жанровой фантастической литературой.

— Иными словами, в зачатке своем фантастическая литература представляла собой описание технического будущего и почти не интересовалась политическими и социальными проблемами?

— Я бы сказала точнее: изначально научно-фантастическая литература была разделена на литературу политических спекуляций и литературу возможностей технического прогресса. Скажем, мы помним, конечно, что капитан Немо у Жюля Верна в прошлом — участник индийского восстания против британской короны, и лишь потом он построил свою потрясающую подлодку. Политический компонент есть, но он тут не доминирует.

Но затем политика и технологии начинают смыкаться. Все начинают понимать, что научно-технический прогресс существует не сам по себе, а приводит к политическим и социальным последствиям, связанным с развитием технологий. К середине XX века становится понятно, что многое из того, чего боялись в начале века, обусловлено именно технологиями, что, собственно, приводит к «слиянию» литературы политических спекуляций и литературы возможностей технического прогресса.

Например, Карел Чапек, «дедушка» научной фантастики, подарил нам слово «робот» и саму концепцию человекоподобной машины или неких андроидов, которые трудятся в чудовищных условиях. С него в принципе и начинаются рассуждения о том, как человек вписан или не вписан в гуманистический проект. И пишет он об этом именно в тот момент, когда Европу и Америку лихорадит борьба рабочих за свои права.

Темы освоения космоса, фантастических приключений, безусловно, присутствуют в научно-фантастической литературе и продиктованы ростом технических возможностей. Но эти возможности также меняют и жизнь на Земле. У Хаксли, например, одну из основных функций социального проектирования выполняет современная фармакология, позволяющая существовать в той реальности, в которой иначе человек бы сошел с ума от скуки и безысходности.

Тут можно вспомнить и великого фантаста Станислава Лема. В своем романе «Футурологический конгресс» он пишет о технологиях производства разного рода химических препаратов, которые позволяют людям будущего существовать в иллюзии нормальности, в то время как на самом деле мир будущего оказывается разрушен, там жить нельзя, есть нечего, вода грязная. Здесь вспоминается «Матрица», герой которой съедает таблетку и оказывается как раз в другой, «настоящей» реальности.

Позже, в 60–70-е годы вместе с сексуальной революцией и со второй волной феминизма научная фантастика задает вопрос о границах человеческой и нечеловеческой свободы. Яркими представителями этого периода были Джеймс Баллард и Филип Дик, которого мы знаем по повести «Снятся ли андроидам электроовцы?» (экранизирована под названием «Бегущий по лезвию бритвы»). Эта новая волна фантастики порождает жанр «киберпанк».

Киберпанк — это комбинация low life и high tech. Лоу-лайф — это жизнь бедняков, людей, выброшенных на обочину, а хай-тек — это про то, что высокие цифровые технологии с ними делают, когда человек живет уже «внутри» них. И здесь снова появляется политический протест, потому что задается вопрос о том, справедливо ли и нормально ли, что мы живем в таком обществе, где человек вынужден продавать свою память с применением чипов, вживляемых прямо в мозг, и что может происходить с этим человеком, что происходит вокруг?

— Тем не менее, вернемся к первому вопросу: как современные писатели-фантасты представляют нашу человеческую жизнь в будущем?

— Нужно сказать, что фантастические жанры множатся. На смену мрачному и суровому миру киберпанка приходит, например, solarpunk, «солнечный панк». В нем человек, будучи приложением к Всемирной сети и компьютерам, переосмысливает свое будущее уже не в контексте того, как мрачно и тяжело ему живется сейчас. Он думает о том, как можно увидеть будущее, которое было бы одновременно технологичным и все-таки более-менее справедливым, позволяющим делать выбор. Например, в «Соларе» возникает мир сохранения энергии и поиск альтернативных источников энергии, то есть проблемы экологии становятся здесь самыми важными.

Здесь я бы привела в пример несколько англоязычных антологий: «Экологические и фантастические истории в мире, который может сам себя поддерживать» и сборник «Стекло и сады». В одном из них опубликован рассказ Камиллы Майерс о том, что люди будущего вынуждены проводить эксперименты по созданию фотосинтезирующих людей, что избавляет всех от проблем плохого воздуха и от проблем поиска источников энергии. Для того чтобы жить припеваючи, нужно только солнце. Но естественно, жить припеваючи так просто не получается, потому что к технологиям прилагаются человеческие противоречия. В этом рассказе все проблемы крутятся вокруг противостоящих друг другу философий: с одной стороны, нельзя менять божье творение (эта философия представлена некими религиозными фанатиками), а с другой стороны, над человеком можно произвести любой эксперимент, если сам эксперимент подразумевает абстрактное общее благо и крупные прибыли (позиции корпораций).

То есть в современной литературе явно происходит попытка осмыслить проблему неравного доступа к технологиям и возможные варианты ее решения. Но хоть проблематика в целом новая, технологии новые, фантастические, биотехнологические, альтернативно энергетические, однако проблемы те же, человеческие: жадность, импульсивность, глобальное неравенство и все остальное, с чем так или иначе придется сталкиваться.

— А как писатели осмысляют проблему того, что современные технологии позволяют нарушить границы индивидуального пространства человека? Что технологии все сильнее посягают на пространство приватного?

— Об этом как раз речь идет в том же самом солар-панке: крупные государства или объединения становятся все мельче, возникает общинная жизнь, внутри которой, с одной стороны, человек менее свободен, а с другой стороны, вынужден гораздо в большей степени договариваться с другими. Поэтому вес его личного выбора и решений становится гораздо значительнее.

Здесь вспоминается роман «Хлорофилия» Андрея Рубанова — русская антиутопия о подчинении народа государству и социальном неравенстве. Из актуального, но не такого уж свежего можем вспомнить Владимира Сорокина с его вопросом о том, каким образом технологии влияют на идею государственности, в том числе его романы «Сахарный Кремль» или «День опричника».

В них Сорокин представляет собой интересный для России сплав, с одной стороны, технологичности, технологий, которые мы заказываем из-за рубежа, а с другой стороны, очень архаичного мышления, которое к этим технологиям прилагается и в свою очередь порождает страшные вещи, происходящие в том числе с психикой человека, который благодаря таким технологиям политической вседозволенности меняется. Интересно, что мир читатель видит глазами самого опричника, который творит насилие.

— Иными словами, в современной фантастической литературе человек будущего все более растворяется в социуме, становится частью неких социальных сетей, а значит, все более значимым становится идеал солидарности?

— Солидарная ответственность — это очень важная тема, потому что если в будущем мы сталкиваемся с общими вызовами, то и решать их можно только сообща. Насчет того, насколько человек в этот момент теряется как личность, я бы сказала, что преобразования происходят не с личностью, а скорее именно с самим обществом, в котором эта коллективная ответственность становится более актуальной. Это совершенно не значит, что личность там теряется, более того, личность продолжает переживать те же самые проблемы.

Здесь уместно вспомнить американскую писательницу Урсулу Ле Гуин. Она полагает, что основные тенденции, связанные с развитием человека, — это не объединение в единую тоталитарную сеть, в рамках которой нет никакой личности, а некоторый ретро-утопический откат назад в сторону сообществ, которые мы называем «нецивилизованными», типа сообщества индейцев или африканских племен, в которых не существует единой государственности, и люди, живущие небольшими группами, вынуждены договариваться друг с другом.

Другой пример — роман Майкла Суэнвика конца 80-х годов «Вакуумные цветы». Там Земля превращается в гигантский компьютер, объединенный общей сетью, мозг каждого человека подключен к этой единой сети, люди никогда не спорят, не договариваются и все время говорят «мы». Это довольно любопытно, потому что герой, такой типичный носитель западных индивидуалистических ценностей, попадая в такую реальность, приходит в ужас. Интересно, однако, что при этом такая единая сеть способна решать задачи, которые никто больше решить не может, и это любопытная вещь, ведь участники этой сети не страдают, мы просто представить себе не можем, что мог бы чувствовать такой человек.

— Мы говорили в первую очередь о художественной литературе, хотя есть немало популярных книг типа книги израильского исследователя Юваля Ноя Харари «21 урок для XXI века», где в научно-популярной форме представлено будущее человека, говорится о технологиях, которые внедряются в нашу жизнь и как бы нивелируют роль человека и его значимость. Есть ли перекличка в этом отношении между научно-популярной литературой с фантастической?

— Естественно, рассуждения на тему будущего в научно-популярной и особенно философской литературе есть. Отдельно можно упомянуть о том, что в философии и литературе становится популярно мировоззрение постгуманизм, трансгуманизм, в котором эволюция рассматривается как единый процесс. По-моему, еще французский философ Фернан Бродель предложил отсчитывать историю человечества от истории Земли, потому что совершенно невозможно оторвать человека от геологической истории Земли, биологической. Конечно, это большая иллюзия, что история человека начинается с первых найденных глиняных табличек. Это не так, человек существовал задолго до письменности. Кстати, такое обращение взгляда назад было характерно для советской фантастики.

Иван Ефремов в «Часе Быка» рисует читателю предсказания на тему светлого коммунистического будущего и при этом все время возвращается к истории Земли и говорит, что это единая история всего живого, всей материи и от этого никуда не деться.

Тут можно упомянуть популярного философа Донну Харауэй, написавшую в 1985 году «Манифест киборгов», в котором говорится о том, что мы уже вплетены в сети и никуда от них деться не сможем. По Харауэй, каждый из нас станет киборгом, в том смысле, что киборг — это сочетание ранее несочетаемых вещей.

Мы не можем себе по-настоящему представить, что такое женщина, что такое мужчина, взрослый или ребенок, рабочий, человек той или иной расы. Всегда будет какая-то недоговоренность. Харауэй говорит о том, что если мы во что-то вовлечены, значит, мы киборги, люди, в которых сочетается множество вещей. Мы постоянно меняемся: переезжаем из страны в страну, вступаем в коалиции с разными предметами, техникой — а не киборги ли мы уже? Пора это признать.

— Давайте попробуем резюмировать. Как современная литература рефлексирует на тему ценности человеческой жизни в условиях развивающейся технологической среды? Если литература не изменила своего представления, то, может, поменялся язык, палитра образов, стилистика? Или все очень индивидуально и зависит от каждого автора?

— Я бы сказала, что в современной литературе, которая размышляет об экологическом человеческом будущем, роль личности человека даже возросла: к ценности человеческой жизни как таковой прибавилась ценность всей жизни на Земле. Это не значит, если мы говорим об остальной жизни, что мы теперь презираем людей и нужно их уничтожить. Мы говорим, что все остальное существование точно так же важно, как и человеческое. Просто человеческая жизнь, при всей ее ценности, будет вплетена еще и в трудности того, что мы на планете не одиноки, мы и раньше были не одиноки, но нам казалось, что мы самые главные. Это не значит, что мы стали хуже. Просто появилось понимание, что выживание человека невозможно, если мы не оглянемся вокруг и не заметим кого-то еще здесь.

Что касается того, поменялся ли язык и стиль, трудно говорить о разных направлениях. Скажем, сейчас на подъеме китайская научная фантастика, в которой чувствуется влияние старого доброго соцреализма. Тем не менее, она самобытна. Не могу сказать, насколько изменился язык и стиль китайцев. Кроме того, появилась отдельная волна латиноамериканской фантастики, которая у нас недостаточно переведена. Она опирается на традиции магического реализма, в том числе на традицию Маркеса, Кортасара.

Однако стоит обратить внимание, что в фантастической литературе, начиная с 60-х годов, происходит отход от моноповествования, где есть лишь одна точка зрения и один герой, потому что это уже вещь совершенно невозможная в силу как раз сетевой организации нашего опыта и нашего общества. Часто уходит то, что мы называем авторитетный стиль, такое «толстовское» повествование во главе с автором, который знает все на свете, а читатель ничего не знает.

Наконец, еще одна тенденция — это отсутствие дидактики и передача решения читателю. В этом смысле фантастика 60–70-х годов очень амбивалентна: не очень понятно, хотели бы мы жить в этом обществе или нет? Как с романом «Мы» происходит. Если в «1984» мы бы жить не хотели, потому что там больно и нечего есть, то «Мы» в некотором смысле очень привлекателен, потому что вся эта картина нарисована прозрачно, ярко, зрелищно.

Фотографии: WWW.LEFTYCHAN.NET; www.anticapitalist.ru/