Нужда и надежда. В эмиграцию Куприн не поехал, а попал. И попал крепко
85 лет назад, 31 мая 1937 г., на Белорусском вокзале Александр Фадеев во главе делегации Союза писателей СССР встречал своего тёзку и коллегу, о котором газета «Правда» днём раньше отозвалась так: «Возвращается на родину известный русский дореволюционный писатель Александр Иванович Куприн».
Надо полагать, что та заметка проверялась чуть ли не под микроскопом, пока формулировка не была доведена до приемлемой. В самом деле назвать Куприна просто «известным русским писателем» было никак нельзя. И дело не в его романе «Юнкера», что был издан в Париже и справедливо считался воспеванием «старой доброй монархической России и её армии». И даже не в документальной повести «Купол св. Исаакия Далматского», что рассказывает о наступлении Юденича на Петроград и заканчивается словами: «Я только склоняю почтительно голову перед героями всех добровольческих армий и отрядов, полагавших бескорыстно и самоотверженно душу свою за други своя». А в газетных и журнальных статьях, основное направление которых Куприн в самом начале своей эмигрантской деятельности провозгласил исчерпывающе: «Печатная борьба с большевизмом, борьба прямая и открытая».
Поэтому коль скоро живой классик возвращается, то на его послереволюционную деятельность лучше накинуть непрозрачную вуаль. Дескать, что-то такое было, но говорить об этом не стоит. То ли дело «Молох», «Яма», «Гранатовый браслет», «Поединок», то есть Куприн времён своей силы и славы!
«Эмиграция — дерьмо»
Между тем в эмиграции поначалу Куприн находился в статусе мэтра русской словесности. Его авторитет был неколебим. С 1920 по 1929 г. было издано 5 его авторских сборников. Публицист Пётр Пильский утверждал, что Куприн тогда не испытывал и материальных трудностей: «Куприн писал, работал во многих газетах... Словом, нужды не было».
Эти факты как-то не вяжутся с рассказами о том, что Куприн на протяжении всех лет, проведённых на чужбине, страшно тосковал по Родине. Причём тоска эта иной раз носила сугубо материальный характер: «Ах, кляну себя, что про запас не изучил ни одного прикладного искусства или хоть ремесла. Не кормит паршивая беллетристика...» Или вот: «Так скучаю по России, что и сказать не умею. Хотел бы всем сердцем опять жить на своём огороде, есть картошку с подсолнечным маслом, а то и так, или капустную хряпу с солью...» Хряпой называют самые грубые листья капусты, идущие на корм скоту... В одном из писем Куприн перестаёт стесняться в выражениях: «Эмиграция — дерьмо. Писательская — собачье. Я уныл, беден и зол. Но я ещё во что-то верю, за что-то цепляюсь. Иначе — затаил бы дыхание и подох».
Это письмо не датировано. Но можно предположить, что дело было где-то в районе 1932 г. Как раз тогда, во времена экономического кризиса, который мы знаем как Великую депрессию. Кроме того, именно тогда писателя, судя по всему, разбил инсульт. У него резко изменился почерк — правая рука не слушалась. Голос стал тихим, речь — путаной. Но надежда всё же оставалась. На что же надеялся Куприн?
Закусывать надо?
За четверть века до того, осенью 1904 г., молодой Куприн обосновался в Балаклаве. Купил земельный участок, рассчитывая впоследствии построить там дом. А пока жил на улочке, которая ныне носит его имя. И водил знакомство с местными рыбаками, которые, как и он сам, пили вино и водку не напёрстками. В один из таких прекрасных дней Александр Иванович, будучи в приподнятом состоянии духа, послал императору Николаю II знаменитую телеграмму: «Балаклава объявляет себя свободной республикой греческих рыбаков. Куприн». Тогда раскручивался маховик первой русской революции 1905 г., так что последствия у этого поступка могли быть самыми печальными. Однако всё обошлось — в ответ пришла телеграмма: «Когда пьёшь, закусывать надо. Столыпин».
С тех самых пор утекло много воды, но вопрос насчёт взаимоотношений писателя и власти остроты не потерял. Конечно, никаких дерзких телеграмм советскому правительству Куприн не посылал. Более того, на первых порах даже пытался сотрудничать с новой властью — был в Кремле у Ленина, хлопотал о запуске крестьянской газеты «Земля». Когда дело не выгорело, продолжал сотрудничать с официальной прессой. Здесь, правда, случился казус. В одной статье после слов «Почти все Романовы были мстительны, эгоисты, властолюбивы, неблагодарны, двуличны, жестоки, трусливы, вероломны и поразительно скупы» шло следующее: «В Михаиле Александровиче нет ни одной из этих наследственных черт». Речь шла о Великом князе Михаиле, в пользу которого вообще-то отрёкся император Николай II. Реакция ЧК была поистине боксёрской: «Фельетон является публичным восхвалением личности Михаила Александровича, носит характер явной тенденции и подготовляет почву для восстановления в России монархии». Куприна арестовали. Но так уж вышло, что в те три дня, что он сидел под арестом, вышла другая его статья — некролог убитому комиссару по делам печати, пропаганды и агитации Петрограда Володарскому с изумительным финалом: «Большевизм, в обнажённой основе своей, представляет бескорыстное, чистое, великое и неизбежное для человечества учение». Этот некролог был признан образцом, с которого нужно брать пример, — при перепечатках иной раз к заголовку даже добавляли: «Интеллигенты, прочтите!» Куприна тут же выпустили и претензий к нему больше не имели.
«Желчь, кровь, сопли»
Что произошло потом — дело тёмное. Дочь и жена Куприна уверяли, что войска Юденича, занявшие Гатчину, где жила семья писателя, нашли его и мобилизовали как офицера запаса. В повести «Купол св. Исаакия Далматского», что публиковалась в газете монархистов «Возрождение», Куприн писал, что он сам пришёл в штаб белогвардейцев и предложил свои услуги. В письме Илье Репину, рассказывая о том, как очутился вне пределов России, Куприн ставит себя в страдательный залог: «Меня застала волна наступления Северо-Западной армии в Гатчино, вместе с нею я откатился и до Ревеля. Теперь живу в Хельсинки...»
Непонятно, чего здесь больше — легкомыслия, присущего творческим людям, или надежды на «русский авось»? А может быть, налицо эмоции, раздирающие человека, который осознаёт, что поступил не совсем по совести и стал заложником ситуации?
Наверное, всего понемногу. Но то, что Куприна раздирали эти противоречия, — факт. Да, за 13 лет активной эмигрантской жизни публициста у него вышло более 200 статей, где большевики в лучшем случае назывались «первейшими злодеями» или «краснозадыми обезьянами». Однако вот что он пишет в письмах друзьям, когда нет смысла лукавить и отрабатывать заказ: «Я только что и способен — изрыгать публицистическую блевотину, перемешанную с желчью, кровью и соплями. Видели ли вы когда-нибудь, как лошадь подымают на пароход, на конце крана? Лишённая земли, она висит, бессильная, сразу потерявшая всю красоту, со сведёнными ногами, с опущенной головой... Это я».
Образ очень сильный. И, как всегда у Куприна, точный. Он действительно не поехал, а попал в эмиграцию. Со всеми вытекающими последствиями в виде политической публицистики, которую и рад бы был бросить, но не получается, иначе помрёшь с голоду.
Похоже, всё это отлично понимали и в СССР. В политбюро ЦК ВКП(б) явно сидели люди калибра Петра Столыпина. Тот в 1904 г. сообразил, что политическая дерзость писателя объясняется чрезмерными возлияниями. А эти в 1937-м сообразили, что 13 лет дерзостей писателя в их адрес объясняются его статусом заложника ситуации и крайней нуждой. Едва Куприн сошёл в Москве с поезда, как в продаже появились переиздания его повестей и рассказов. Он вновь обрёл массового читателя на Родине, о чём давно мечтал. К сожалению, писатель, больной раком пищевода, прожил дома всего лишь год. И перед смертью в «богоборческом» государстве его в больнице совершенно спокойно посетил священник.