Дмитрий Верховод: «Академия наук на 100% заслужила реформу в существующем виде»

В мае Российская академия наук (РАН) отметила 300-летие. «Континент Сибирь» продолжает дискуссию о перспективах развития российской науки и роли Академии наук в этом процессе. На этот раз мы представляем точку зрения генерального директора Технопарка новосибирского Академгородка ДМИТРИЯ ВЕРХОВОДА.

 – Дмитрий Бенедиктович, в свое время вы на протяжении нескольких лет занимали пост заместителя председателя Сибирского отделения РАН. Какую роль, по-вашему, должна сегодня играть Академия наук и наука для государства и общества?

– На самом деле, Академия наук для меня ─ не только одно из прежних мест работы. Она, в лице академика Михаила Алексеевича Лаврентьева спасла мою жизнь, причем буквально. И в этой истории, кстати, отражается важное отличие академиков, которые составили гордость советской науки, от многих нынешних.

– Расскажите об этом подробнее.

– Я провел детство в Алма-Ате. Это очень красивый город, расположенный у подножия гор Заилийского Алатау. Но близость гор обеспечила не только потрясающие пейзажи. Алма-Ата и прилегающие к ней районы регулярно страдали от разрушительных селей, которые сходили, чаще всего, по руслу реки Малая Алматинка. В первой половине прошлого века предлагался ряд проектов плотины, которая перегородила бы ущелье Медеу, сняв угрозу, но они так и не реализовались из-за высокой стоимости и сложности строительства. Так что проблема оставалась. А в 1963 году произошла Иссыкская катастрофа, когда сошедший сель унес жизни более, чем сотни алмаатинцев, отдыхавших на берегу одноименного озера в пригороде. Эта трагедия снова вывела вопрос защиты населения города от селей на первый план.

Как наука превращается в высокие медицинские технологии?

Тогда же на руководство Казахской СССР вышел отец-основатель новосибирского Академгородка Лаврентьев. К тому времени он уже был выдающимся математиком и механиком, создателем теории квазиконформных отображений, разработчиком технологии направленного взрыва. В основе последней лежит парадоксальная для неспециалиста идея: при определенных давлениях и скоростях многие вещества ведут себя как идеальная жидкость. Наиболее известное применение – кумулятивные боеприпасы, которыми поражают бронетехнику. Но оно не единственное. Академик Лаврентьев предложил использовать эту технологию, чтобы с помощью направленного взрыва вызвать обвал горных пород, которые создали бы тело будущей плотины. Не просто предложил, он убедил руководство республики, под его руководством были проведены все необходимые расчеты, а в отсутствие современных компьютеров это само по себе было сложнейшей научной задачей. И в 1966 году, в результате двух взрывов два миллиона кубометров раздробленного гранита перекрыли ущелье в строго заданном месте и образовали тело плотины высотой не менее 60 метров. Тем самым, фактически одномоментно была проделана основная часть работы по ее возведению.

Летом 1973 года я был в пионерлагере и так вышло, что в один из дней, вместе с несколькими ребятами, мы купались в Малой Алматинке как раз в этом ущелье. И вдруг в один момент заметили, что вода уходит. Речка обмелела за несколько минут. Тогда мы не поняли, что происходит и только вечером, когда нас приехали эвакуировать, узнали, что в этот день по руслу реки произошел сход небывалого по масштабам селя, которые никто не смог спрогнозировать. Но плотина, рассчитанная академиком Лаврентьевым и построенная во многом благодаря его энергии и организационному вкладу, выстояла. Единственное ─ грязевые потоки забили ее сливные шлюзы, потому река и обмелела. Не надо объяснять, что не будь плотины, вся наша компания в тот день наверняка погибла бы. Как и многие другие люди, например, за полвека до того другой мощный сель унес жизни около пятисот жителей города.

К чему я это рассказал. Позже, читая в мемуарах про эту историю и другие эпизоды биографии Лаврентьева и его соратников, я пришел к выводу – эти ученые изначально ориентировались на прикладное применение результатов своей работы. Это относится к подавляющему большинству научных проектов Лаврентьева. И такой же подход к своей работе был у других ведущих ученых страны в первой половине ХХ века.

– Чем, по-вашему, это было вызвано?

–  Была определяющая идея, что в основе научной работы должно лежать решение, как тогда было принято говорить, народнохозяйственных задач. На это государство выделяло средства и ждало конкретных результатов. И теоретические исследования тоже должны были служить этим целям или быть попутным результатом их достижения. Ярче всего это видно на примере двух самых грандиозных научных проектов той эпохи – атомного и ракетно-космического. Первый ставил задачи овладения атомной энергией в военных и мирных целях, второй – создания средств доставки ядерного боеприпаса или выхода в космос. Под эти цели ведущие державы не жалели ресурсов, привлекали большие коллективы исследователей.

Фото: Михаил Периков

– Что изменилось потом?

– Основные цели проектов на том этапе были достигнуты где-то к 1960-м годам: ракеты полетели в космос, государства получили атомное оружие и атомные электростанции. А мировое научное сообщество (подчеркну, эти процессы протекали не только у нас, но и в других ведущих странах мира) оказалось в сложной ситуации. Нужно было как-то обосновать свою значимость для государств, для человечества после выполнения этих глобальных проектов, чтобы сохранить дальнейшее финансирование науки. И тогда ученые стали продвигать достаточно обоснованную идею о том, что фундаментальные знания сами по себе являются ценностью, даже если прямо сейчас их прикладное применение, скажем так, не очевидно.

На какие исследования сибирские ученые потратили полтора миллиарда рублей?

Идея, повторю, сама по себе обоснованная, но ее утверждение привело к тому, что сейчас далеко не все ученые задумываются, а какая польза людям вообще от их исследований. Точнее, пользой считается сам факт проведения таковых, получение новых знаний. А об их практическом применении пусть думает кто-то еще. И в этом кардинальное отличие в мышлении многих нынешних ученых от их предшественников. Более того, с моей точки зрения, сформировалось мнение, что ученые, занимающиеся фундаментальной наукой более значимы, чем их коллеги, ведущие прикладные исследования. Хотя, повторю, их великие предшественники совершенно не гнушались искать прикладные применения своим открытиям и теориям, более того, они их делали, держа в уме совершенно конкретные задачи. Лаврентьев искал способ решения уравнений, чтобы обеспечить страну нужным оружием, строить плотины и так далее. А сегодня многие его ученики продолжают разрабатывать этот класс уравнений просто потому, что это важное направление математики само по себе, то есть решают сугубо теоретические задачи. Поймите, я не отрицаю значения фундаментальной науки, но считаю, что более правильным бы подход к ней со стороны тех, прежних ученых, который, кстати, не мешал им получать выдающиеся фундаментальные научные результаты. И отвечал на вопрос – а зачем вообще нужна стране Академия наук.

– Тогда встает другой вопрос – а зачем сейчас нужны Академия наук и фундаментальная наука кому-то кроме ученых? Тем более, такое мнение тоже периодически оглашается вместе с предложением больше внимания уделять именно прикладным разработкам, которые ведутся в университетах, крупных компаниях и отраслевых научно-исследовательских центрах.

– Важен баланс, поскольку фундаментальная наука выполняет сразу несколько важных функций. Я перечислю их, не ранжируя по значимости.

Первое – фундаментальная академическая наука подобна спорту высоких достижений, ее наличие один из безусловных элементов величия государства, нации. Великих стран без большой науки в современном мире не бывает и если претендовать на первые роли, то надо заниматься фронтирными проектами фундаментальной науки, такими как «СКИФ». Маленькие страны могут позволить себе не заниматься теоретической физикой, великие – нет.

Вторая функция – подготовка кадров. Мой товарищ работал руководителем одного из направлений в Лаборатории Ферми в Чикаго. Это один из главных мировых центров физики высоких энергий, астрофизики и ускорительных технологий. И он рассказывал, что министерство энергетики США платит им немалые деньги именно за подготовку кадров. Ежегодно они готовят десятки аспирантов, а работать у них остается один-два. Остальные уходят в университеты, исследовательские центры, корпорации и приобретенный в Фермилаб уникальный опыт делает их выдающимися специалистами. Схожую мысль оглашал и нынешний председатель СО РАН академик Валентин Николаевич Пармон – ежегодно Институт катализа набирает больше аспирантов, чем потом остается в самом институте, но остальные оказываются лучшими специалистами в исследовательских подразделениях химических компаний, университетах и так далее. И не важно, чем именно они там занимаются, их задачи могут не совпадать с тематикой проектов, которые они выполняли, будучи аспирантами. Потому что те люди, которые поработали в передовой науке, потом становятся разработчиками уникальных изделий, технологий, решений.

Что интересного и полезного делает сейчас Академия наук? Мнение академиков

Третья важная функция – это то, что можно назвать научной экспертизой. Если ее нет в стране, то никаких новых технологий, никакого отечественного прорывного бизнеса никогда не появится. Успех новосибирского Академпарка стал возможен благодаря тому, что он расположен в Академгородке.  Нас часто спрашивают – а какие вы подписали соглашения с научными институтами, а есть и специальное соглашение с СО РАН? А нам этой формализации не надо. Основной результат достигается в другом формате. Если у нашей компании-резидента возникает некий вопрос или задача, то для получения ответа надо просто позвонить, и они получат, если не готовый ответ, то координаты того, к кому за этим ответом надо обратиться. Поскольку здешнее научное сообщество с одной стороны достаточно разностороннее, а с другой – пронизано горизонтальными связями и люди прекрасно осведомлены, чем занимаются их коллеги. Наличие такой среды, сообщества экспертов, которые могут оказать помощь в решении самых сложных задач – уникальное и ничем не заменяемое преимущество для развития высокотехнологичного бизнеса. А формируется такая среда только там, где есть фундаментальная наука и есть что-то объединяющее ученых в единую среду, например, Академгородок с его научными институтами и университетом в нашем случае, или Академия наук, если говорить в масштабах страны. Это очень важная составляющая роли науки. Может, кто-то её недооценивает, но тут как с воздухом, он невидим, мы о нем не думаем, но лишившись его, не сможем дышать. И для развития промышленности, экономики государство просто обязано поддерживать этот уровень экспертизы.

И, наконец, четвертая задача – участие Академии наук в решении крупных хозяйственных задач. Она стояла в прошлом, до революции, когда академические экспедиции решали задачи освоения Сибири, Арктики, Дальнего Востока, в советское время, я уже упоминал космический и атомный проекты. И когда перед нашими научными институтами такие задачи сейчас формулируют, они точно так же решают их, участвуют в крупных экономических проектах.

Понятно, что этот перечень не исчерпывающий, но указанные направления работы, на мой взгляд, для Академии наук являются главными и именно они, прежде всего, обосновывают необходимость ее существования.

– Вы не стали ранжировать эти задачи. И все-таки, какие из них сегодня могут быть приоритетными?

– А это зависит, с какой точки зрения посмотреть. С позиций экономики, самое важное – научная экспертиза, потом – подготовка кадров и участие в крупных хозяйственных проектах. С точки зрения политики, понятно, на первом месте стоит престиж, потом – крупные проекты, а кадры и экспертиза политикам уже не так интересны. А с моей точки зрения, все одинаково значимо, и одно без другого невозможно. Не будет научной экспертизы должного уровня, если государство не заботится о престиже, не будет участия в крупных проектах, если нет кадров для этого и т.п.

– Десять лет назад прошла реформа Академии наук. Ее много критиковали. А как вы оцениваете саму реформу и ее последствия?

– Академия наук на сто процентов сама заслужила реформу в существующем виде. Первая реформа РАН прошла не в 2013 году, а в 2007 году, а проводил ее Андрей Александрович Фурсенко, возглавлявший на тот момент Минобразования. Я в тот момент был заместителем председателя СО РАН и в силу этого непосредственно участвовал в процессе. Фурсенко предложил тогда, с моей точки зрения, самую правильную модель: правительство утвердило устав Академии, где она определялась как самостоятельная, не зависящая от государства структура, которой фактически передавалось в собственность и самоуправление все государственное имущество, относящееся к ней. А финансирование Академии идет в виде некоего государственного задания. РАН получала бы эти средства, сама ими распоряжалась и, соответственно, несла бы ответственность за выполнение этого госзадания. Тогда Сибирское отделение именовалось УРАН СОРАН – учреждение Российской Академии Наук Сибирское отделение Российской Академии Наук.

Фото: Михаил Периков

Но вскоре руководство Академии наук решило, что такой устав их не устраивает, поскольку этот формат не давал гарантий, что госзадание в большом объеме (и соответственное финансирование) будут сохраняться из года в год. Получается, Академия сама несла бы ответственность перед коллективами научных институтов за их стабильное финансирование, оно зависело бы от руководства самой Академии. Убедили государство в важности того или иного направления исследований, его включат в государственное задание и профинансируют. Не убедили – сами решайте, как платить людям зарплату, содержать эту инфраструктуру и развивать это направление работы.

Эта перспектива, видимо, пугала, и академики захотели вернуться под крыло государства. А дальше для любого человека, который хорошо знает, как устроена государственная машина, возникает очевидная проблема: в структуре федеральных органов власти есть только три типа органов, имеющих статус «главного распорядителя бюджетными средствами» (ГРБС) – министерства, службы и агентства. Академия наук в числе ГРБС не была предусмотрена.

И поэтому реформа 2013 года пошла по единственно возможному в этой логике пути: Академия наук и все институты были подчинены агентству, которое имело статус ГРБС. Повторю, выбор был простой: либо финансовая самостоятельность в комплекте с полной ответственностью за своих сотрудников, либо ни того, ни другого. И стремление иметь гарантии финансирования от государства привело Академию наук на второй путь, почему я и считаю, что она полностью заслужила реформу 2013 года.

И с моей точки зрения первый руководитель ФАНО Михаил Михайлович Котюков (в настоящее время – губернатор Красноярского края – «КС») великолепно справился со своей задачей. Он сумел в этот переходный период не сорвать ни выплаты зарплат, ни финансирование институтов, что могло бы вызвать новый массовый отток кадров. Этого не произошло. А дальше, если отказались от независимости в пользу гарантий, надо было учиться работать в этих условиях. И я хочу сказать, что у ведущих институтов Академгородка сейчас все обстоит довольно хорошо – и с госзаданием, и с финансированием, и с внебюджетными ресурсами, они развиваются, закупают оборудование, привлекают молодежь. Тут начинает работать человеческий фактор, многое зависит от руководителя, его умения организовать работу института, и многое зависит от коллектива, его способности решать задачи.

– А как быть с теми институтами, которые, по каким-то причинам, не вписались в новую систему, отнесены ко второй, третьей категории? У них дела идут хуже, финансирования меньше, но разве это означает, что само направление их научной работы не важное? Может, оно просто сейчас не в фокусе внимания, а когда мы его потеряем, поймем, что надо было сохранять и поддерживать, но будет поздно.

– Терять направления науки нельзя, но дальше все зависит опять же от людей. Мало ли было случаев, когда и в прежних условиях замечательные институты погибали, но, если тематика была реально востребованной, она не умирала. Ее подхватывали другие, та же промышленность, специалисты собирались в новом месте, и работа продолжалась.

Конечно, надо бороться за направления, которые под угрозой. Это задача власти, причем, как федеральной, так и региональной, потому что у нас большое количество институтов занимается различными региональными проблемами, такими как, например, сохранение языка и культуры малых народов Сибири.

Пять самых прорывных и перспективных достижений сибирской науки, которые могут изменить экономику страны

В свое время я ездил с делегацией в Сан-Франциско, и там наш консул рассказывал, что в этом городе ежегодно оформляют до полусотни виз в Петербург для студентов, которые изучают индейскую историю и культуру. Потому что в Эрмитаже и Кунсткамере со времен Русской Америки образовалось крупное собрание предметов материальной культуры американских индейцев, а у самих индейцев из тех племен мало что сохранилось. И чтобы населяющим нашу страну не оказаться в похожей ситуации, надо вкладываться в эти направления исследований. Их поддержкой должны заниматься региональные власти, какие-то национально-культурные объединения как наиболее заинтересованные лица, тем самым выправляя недостаток финансирования по госзаданию.

– Если говорить в целом, какими вы видите перспективы российской науки, насколько правильным путем она идет?

– Я не вижу, чтобы наука стояла перед развилкой, где можно выбрать правильный или неправильный путь. С реформой уже ничего не сделаешь, фарш обратно, как говорится, не перекрутить. Теперь мы идем по выбранному пути, а куда придем, зависит от всех нас. От политики государства, от позиции конкретных академиков, от общественности, которая может осознавать или не осознавать значение науки в современном мире.

На днях Академпарк провел уже четвертый грандиозный научно-познавательный фестиваль Smart Piknik. Зададимся вопросам – зачем мы это делаем. Как акционерному обществу, нам это совсем ни к чему, но мы убедили руководящие органы, наблюдательный совет, что это вопрос общего блага. Мы собираем деньги спонсоров, вкладываем свои средства, с одной-единственной целью – объяснить максимально широкой аудитории, что наука – это интересно, увлекательно, ярко, современно. А еще, что наука – это наше будущее, но при этом совсем не занудно, что науку можно делать в живой атмосфере. И раз мы это делаем, значит, двигаемся в правильном направлении.