Ангел лаодикийской церкви
ВРЕМЕНА НЕ ВЫБИРАЮТ
«Вопросом, что есть Интеллигент, никто не задавался. Его просто или перевоспитывали, или уничтожали».
А. Слаповский. «Российские оригиналы»
Вот с эпохи, стало быть, и начнём. Слаповский явился читателю в 90-е, культурно-исторический контекст которых…
Нет, не так. С вашего разрешения, небольшой экскурс в теорию. В своё время Ортега-и-Гассет сформулировал главную коллизию ХХ века: восстание масс. Не так давно И. Лавровский уточнил: восстание мещан. Не знаю, как оно в проклятом буржуинстве, а для наших широт поправка более чем точна. Все русские революции минувшего столетия были восстаниями среднего класса против аристократии: сначала дворянской, а потом номенклатурной. Потому контекст 1990-х был до оскомины похож на контекст 1920-х: кто-то из интеллектуалов эмигрировал, а кто-то мимикрировал под бюргера-победителя. Грех не вспомнить ну о-очень категорический императив Левидова: «Революция есть организованное упрощение культуры… Литература… займёт её подлинное место: не поучения, не обличения, а только и исключительно развлечения», – писано это в 1923-м, но вполне годится и для 1993-го.
Слаповский при таком раскладе и впрямь оказался знаковым литератором эпохи культурных суррогатов. Точно так же, как Никас Сафронов – знаковым живописцем или группа «На-На» – знаковым музыкальным явлением. Обыватель, чтоб вы знали, не чужд высоких потребностей. Правда, с непременным условием: лишь бы не пришлось поднимать глаза выше плинтуса.
Времена и впрямь не выбирают. У литератора другой выбор: кем быть в своём хронотопе.
ПРОЗА: ПОШАГОВЫЙ РЕЦЕПТ
«Чем жиже продукт, тем легче проглатывается».
А. Слаповский. «Качество жизни»
Не взыщите, опять-таки придётся отвлечься. Большой писатель – это всегда какая-нибудь гипертрофия. Невероятное, фасеточное зрение Платонова. Изощрённый, почти композиторский слух Бунина. Оголённые нервы Гаршина. Продолжать реестр можете по собственному усмотрению, да всё это, изволите видеть, крайности, вершины или бездны, которые бюргеру не нужны по определению. Сам он – величина среднестатистическая, и его требования к культурному продукту точно таковы: чтоб никакой езды в незнаемое. Потому в 20-е годы всеобщим любимцем был Иван Молчанов: «И стягивает грудь тугую / Жакет изысканный у ней…» В 90-е массовый читатель искренне полюбил Слаповского. Что, кстати, вполне закономерно. Пелевинская поп-философия была адресована рерихнутой образованщине; Сорокин потчевал фекалиями снобов, страдающих стокгольмским синдромом. Но среднестатистическому читателю, по слову Стивена Кинга, требовался литературный эквивалент гамбургера. Российским издателям можно отказать в чём угодно, но не в чутье на конъюнктуру: в рекордно короткий срок бигмаков настряпали на все буквы алфавита, от акунинбургера до топольбургера.
На словах Слаповский не раз открещивался от этого непотребства, декларируя «активное и благородное противостояние диктату рынка». Но на деле оказался более чем к месту: без особых изысков, зато с интонациями массовика-затейника. Плюс к тому суть важное обстоятельство – в высшей степени необременителен. «Взвешен и найден лёгким» – что у пророка Даниила хула, то на российской литературной барахолке однозначный комплимент. У А.С. напрочь отсутствуют открытия любого свойства: идейные, стилистические, сюжетные, психологические. Осмысливать тут ничего не требуется, потому как нечего. Читательскому спокойствию ничто не угрожает: трагедии микшируются, а комедии отдают плесневелым анекдотом про тёщу. Метафоры и разные прочие синекдохи уволены без выходного пособия, ибо не фиг: грешно лишний раз читателя напрягать (переводчика, кстати, тоже). В результате возникает проза вполне лаодикийского качества: ни холодна, ни горяча – в общем, удобоварима. И никакого послевкусия: ни интеллектуального, ни эмоционального.
Автор не особо утруждается – стало быть, и публике комфортно. Комфортно ей ещё и оттого, что подобное чтение возвышает: оказывается, bürgerliches Drama (не в жанровом смысле, в прямом) может быть предметом изящной словесности. «Ведь я этого достоин!» – стилистика слоганов здесь вполне уместна.
ЗА ДВУМЯ ЗАЙЦАМИ
«При желании можно то Гоголем пройтись, то Достоевским прикинуться».
А. Слаповский. Интервью «Литературной газете»
Но раздражает даже не это. Ну не к лицу А.С. честно работать клоуном у… э-э… в общем, расхожую цитату и без меня вспомните. Решая извечную проблему, как невинность соблюсти и капитал приобрести, – Слаповский обрёл оружия любимейшего род: компиляцию.
В начале литературной карьеры он прилежно копировал прозаические миниатюры Хармса, но со временем расширил репертуар, освоив и зощенковский новояз («Кублаков интимно хватал Анну Антоновну»), и кручёныховскую заумь («Бор а циципи. Рпе сека, зоркотимся!»), и нарочитую платоновскую алекситимию («О каждом человеке у милиции – точное уголовное знание») – то флейта слышится, то будто фортепьяно… Наш герой тащит из чужих амбаров и сусеков не только стиль, но и фабульные схемы. Весьма точен диагноз Арбитмана: Слаповский складывает «мозаичную картинку нашего бытия из готовых пластмассовых кусочков старенького литературного конструктора, который уже тысячекратно использовался до него».
Но не интертекстом саратовский умелец интересен, а технологией монтажа. В «Первом втором пришествии» он лихо комбинировал мотивы «Любимова» и «Евангелия от митьков». В «Участке» персонажи «Деревенского детектива» разыгрывали интригу «Шведской спички». Сущим оксюмороном выглядит «Висельник», где архискверная достоевщина зачем-то пересказана выморочным волапюком советских деревенщиков: «хамствовать», «побухтистее», «с ошарашинкой», «неженство» (от «неженки») и пр.
На нынешнем безрыбье хроническая цитатность слывёт невиданным полётом мысли. Что ж, очередной привет от лаодикийского ангела: и плебеи сыты, и интеллектуалы целы.
Последние приклеили на слаповскую прозу ярлык «авантюрно-философская» и на том успокоились. Точнее, А.С. их успокоил: «Мне это интересно – попробовать поиграть со своим предполагаемым читателем в некий жанр, сделать несколько шагов ему навстречу, слегка его обмануть, начать лихо и весело, а когда он догадается, что речь идёт об очень серьёзных вещах, может быть, даже философских, уже будет поздно. Он уже вчитался!»
Оно конечно, лестно числить себя культуртрегером. Опять же со классики в полк, со мыслители в лик, в белом венчике из роз… К несчастью, тезис о миддл-литературе, располагающейся между бульварной и элитарной, – лишь мантра для самогипноза. Подробности у Вильяма нашего Шекспира: «Скорее красота стащит порядочность в омут, нежели порядочность исправит красоту». Примером тому Пелевин, утопивший эзотерические мемы в похабных каламбурах вроде «За Е. Боннэр!». В подобной синергии жанров попса начинает и выигрывает, и А.С. не исключение.
Фольклорный персонаж таскал с завода детали в надежде собрать детскую коляску, но неизменно мастерил пулемёт. Со Слаповским приключился тот же казус: вечный ситком на выходе, несмотря на самые разные детали от самых разных производителей.
ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ
«Я очень брезгливо отношусь к дурно написанным текстам – будто вошёл в лифт, где недавно проехала компания бомжей. До физиологического отвращения».
А. Слаповский. Интервью журналу Psychologies
Было бы несправедливо утверждать, что А.С. абсолютно безлик. Опознать его можно по некоторым специфическим признакам.
Скажем, по героям, чья фамилия начинается с отрицательной частицы: Непрядвин, Неядов, Невейзер – с ними обязательно что-нибудь этакое, да случится.
Или по красавицам, которые поголовно Нины (см. «Качество жизни», «Участок», «Висельник»).
Или по цветам невинного юмора. «Участок»: кобеля Цезаря селяне кличут то Цеденбалом, то Циррозом, то Целлофаном – очень смешно; жаль, что Цырик незаслуженно забыт. «Поход на Кремль»: министр в дерьме извалялся. Ещё смешнее, ага.
Или по идиолектам. Я уже говорил, что Слаповский предпочитает посконную простоту фразы – и правильно делает, между прочим. При попытках выстроить более-менее сложную конструкцию дипломированный филолог теряется и косноязычит, будто пэтэушник на экзамене. Как правило, при этом страдает анатомия персонажей. Руки у них наделены сердцем («сердобольная рука» – см. «Участок») и странным образом соединяются с пищеводом («тощая, вскормленная акридами рука» – («Висельник»). Скуловые кости подвижны («скулы заиграли» – там же) – как только глаза не выпадут? Пуще всего озадачивает портрет красавицы (Нины, естественно): «Грудь, вот одна, а вот другая, венерины холмы, как поэты говорили» («Висельник»). Алексей Иванович, да ведомо ли вам, что называют по-латыни mons veneris? Два лобка на груди – сюр высокой пробы. Да-а, поспешил Магритт умереть, то-то были б иллюстрации!
Или по тотальному отсутствию смысла. Но это уже отдельная тема.
В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО КОНЦЕПТА
«Без катарсиса не только в драме, но и вообще в искусстве всё становится бессмысленным абсолютно. Ну, занимательность – хорошее свойство, но это же для собак Павлова – первая сигнальная система».
А. Слаповский. Интервью интернет-журналу «Драматургия»
Не люблю спойлеры, но тут без них не обойтись.
Итак, «Поход на Кремль»: начинающего виршеписца убили в милиции. Понятно: погиб поэт, невольник чести. Несчастная мать с мёртвым сыном на руках отправляется в Москву требовать справедливости. Понятно: «Пьета» – Тициан, Микеланджело и Ван Гог в одном флаконе. По пути к ней присоединяются все кому не лень, и Mater dolorosa теряется в фарсовом сонмище статистов с ильфопетровскими фамилиями: Скунсевич, Бездулов, Струдень, Синистрова – их в общей сложности 121. Это не считая безымянных. Или неодушевлённых, поскольку в книжке любая тварь дрожащая право имеет – хоть бы и этикетка от минералки: «Прочитал этикетку: «Сурожская», природная минеральная питьевая. Перевернул. С обратной стороны было написано: «Вода гидрокарбонатная кальциево-магниевая. ТУ…» Дальше много цифр. Потом: «Содержание основных ионов: гидрокарбонат (НСО3) – 250–450 мг/дм, кальций (Са2+) – 10–150 мг/дм, магний (Mg2+) – не более 100 мг/дм, общая минерализация – 0,3–0,7 г/дм». Сущности, на страх Оккаму, множатся от страницы к странице без всякой на то нужды. Фабула, развалившаяся на микросюжеты, явно киношного происхождения: «10 долларов», «День полнолуния», «Магнолия»... Сшить все лоскутки хотя бы на живую нитку автору явно не по силам – приходится кое-как вымучивать коду: убиенный невзначай оживает (каталепсия), манифестанты расходятся. Текст не оставляет после себя ничего, кроме лютой оторопи. Ну перемазался министр дерьмом. Ну высказался полковник в духе армейских анекдотов: «Предупреждаю! Я давал присягу во имя, если кто, чести! Поэтому любого, кто только, то да! А то тоже мне!» Ну обнаружились у поэтессы позывы к фроттеризму. И?..
Примерно те же впечатления вызывает «Оно» – история гермафродита по имени Валько (средний род, если кто не понял). Валько учится, пишет претенциозные стихи, становится комсомольским функционером средней руки, женится на лесбиянке с транссексуальными наклонностями. И?.. Под занавес А.С. перебирает несколько вариантов клаузулы, но ни один не кажется ему удовлетворительным. Да ладно, хрен с ним, и так сойдёт…
По счастью, есть у меня единомышленники. Л. Данилкин: «Пока читаешь все эти анекдотцы и историйки, кажется, что лучше уж и быть не может, а как книжке конец, так на вопрос – зачем мне всё это рассказали? – слышишь лишь какое-то инфантильное ку-ку». И. Гулин: «Апофатический метод у Слаповского не работает. После снятия всех покровов лжи в центре оказывается не несказуемая истина, а удручающий пшик. Ничего».
Впрочем, при общей лаодикийской теплохладности другие варианты исключены: идеи в подобной среде не водятся, им нужна литература иного градуса. Так что вопрос о смыслах у А.С. – откровенно риторического свойства. С тем же успехом можно спрашивать, отчего так в России берёзы шумят. Однако А. Василевскому ещё в 90-е удалось найти ответ: «Повесть («Закодированный, или Восемь первых глав». – А.К.) написана? Написана. Что сказано? Ничего… Она, как и множество произведений новейшей российской словесности, написана для того, чтобы быть напечатанной. Чтобы, возможно, быть отмеченной критикой. Чтобы, может быть, выдвинуться на премию… Ну и так далее. Не берите в голову».
Вот именно: не берите.
МЫСЛИ ВДОГОНКУ
«Из какой сырости и плесени (в хорошем смысле слова) заводятся у нас такие люди, совершенно непонятно».
А. Слаповский. «День денег»
Аксиома: писатель – не тот, кто пишет, а тот, кого читают. А потому остаётся в очередной раз повторить вслед за товарищем Кобой: других писателей у нас нет. Почему? Потому что нет других читателей. И только-то.