Смерть на водевиле: почему первые кинематографисты боялись убить женщину комедией
Зачем газеты начала XX века публиковали некрологи выдуманным женщинам, якобы умершим от смеха во время киносеанса?
Во второй половине XIX века мифической «истерией» психиатры объясняли любые дисфункциональные состояния женщин. Спектр симптомов этой болезни включал все возможные эмоции, «клоунскую акробатику» и еще целый спектр взаимоисключающих явлений. Вместе с тем образ истерички, опасной для себя и окружающих из-за своих эмоций, прочно вошел в викторианскую массовую культуру, на закате которой в нашу жизнь вошел кинематограф. Этот новый вид досуга считался возбуждающим сильные эмоции и потому особенно опасным для женщин, но в то же время он был более доступным для женщин, чем традиционные массовые развлечения. Мэгги Хеннефельд — о том, как индустрия, с одной стороны, помогла женщинам завоевать право находиться в публичных пространствах, а с другой стороны — эксплуатировала мифы о женской истерии.
Можно ли умереть от хохота? В 1870–1920-х годах подобная участь, если верить газетам, постигла сотни американок. Одна жительница Питтсбурга в 1897 году «пошла посмотреть комедию и устроила трагедию», рассмеявшись до смерти на водевиле. Берта Пруэтт была «убита шуткой», миссис Полли Энн Джексон «не смеялась так сильно уже несколько месяцев», а женщина из Денвера стала «первой, кто увидел в Колорадо что-то, над чем можно посмеяться» — так писали в газете Dallas Morning News. Но были ли эти некрологи реальными? Ироничные заголовки (например, «Один балл пессимистам») высмеивали погибших за то, что стали жертвами такого нелепого убийцы.
В моей новой книге «Смерть от смеха. Женская истерия и ранний кинематограф» (Death by Laughter: Female Hysteria and Early Cinema) я рассказываю, как женщин в конце XIX — начале XX веков убеждали в том, что они могут умереть, если слишком развеселятся. При этом набиравшая обороты индустрия развлечений провоцировала женщин смеяться еще сильнее и громче. «Вам придется привязать их к сиденьям, чтобы они не катались по всему залу в приступах судорожного смеха», — говорилось в журнале «Мир кино» (The Moving Picture World) в 1912 году. В то же время ходили слухи, что портные вступили в сговор с комиками из водевилей после того, как зрительницы стали расстегивать корсеты во время вспышек неконтролируемого смеха.
При этом кино и другие развлечения, превращавшиеся на рубеже XIX–XX веков в мощные индустрии, в каком-то смысле освободили женщин. Варьете, салоны фонографов, роликовые катки, танцевальные залы, музеи восковых фигур и электрические шоу — все эти новые шумные пространства наконец позволили женщинам наслаждаться причастностью к «массовой культуре и городской толпе», как пишет Ванесса Шварц в «Захватывающих реальностях» (Spectacular Realities, 1998). Кино, которое часто сравнивают со сном или коллективной галлюцинацией, олицетворяет собой потенциал новых популярных зрелищ, и прежде всего его отличала доступность.
К началу XX века женщины получили доступ к политике. Они добивались права на голосование, занимались общественной деятельностью, бастовали на работе, требуя улучшения условий труда и повышения зарплаты, перемещались по всему миру в поисках лучшей жизни. Политически активные женщины стали героинями кинолент. В ранних феминистских фильмах, таких как «Месть доярки» (1899), «Забастовка нянь» (1907) и «Мечта суфражистки» (1909), женщины бьют посуду на кухне, размахивают плакатами с надписью «Долой боссов!», убивают полицейских электрическим током и унижают насильников с помощью коровьего молока. Большинство этих фильмов были буффонадами (slapstick comedy) — если не в реальной жизни, то хотя бы в кино женщины могли смеяться над мужчинами-мучителями и капиталистами-угнетателями.
Поэтому неудивительно, что противники женского движения стали распространять слухи, будто от всех этих новшеств женщины стали массово умирать. Как выразилась Маргарет Этвуд, мужчины боятся, что женщины будут над ними смеяться, а женщины боятся, что мужчины их убьют.
Колумнисты, писавшие об этикете, советовали «умным женщинам» не обнажать зубы и не издавать никаких звуков в процессе «безудержного смеха», или, как его тогда называли, «нового смеха».
В то же самое время развлекательные заведения манили посетителей пластиками с «песнями смеха» (laughing songs).
Паника по поводу этих раскрепощенных женщин была подготовлена навязчивой идея XIX века — женской истерией (от греческого слова «истера», что означает «матка»). К 1883 году в парижской больнице Сальпетриер такой диагноз ставили почти в 20% случаев, что в двадцать раз больше, чем в 1845 году.
Французский невролог Жан-Мартен Шарко еженедельно показывал фотографии истерик на сцене перед четырьмястами зрителями. Его самая звездная пациентка Мари «Бланш» Уиттман была известна как «королева истерик». Как и другие женщины, Уитман демонстрировала всевозможные акробатические позы (описываемые как «клоунизм», потому что Шарко был большим поклонником цирка), сопровождающиеся эпилептическими судорогами и эротическими галлюцинациями. Это был настоящий театр. Как писал в своей автобиографии психиатр Аксель Мунте, зал был переполнен «разношерстной публикой, пришедшей из Парижа. <…> Писатели, журналисты, ведущие актеры и актрисы, люди полусвета, полные болезненного любопытства к поразительным явлениям гипноза». Психиатрический театр Шарко посещала и Сара Бернар — она смотрела постановку «Великой истерии», чтобы приготовиться к роли в «Адриенне Лекуврер».
Что такое истерия? Загадочная болезнь, давно развенчанная диагностическая категория. Симптомы заболевания варьировались от истощения, скуки, усталости и нервозности до эпилептических судорог, неконтролируемой икоты, клоунской акробатики и межвидовых метаморфоз. Происхождение истерии бросало вызов научному методу: она возникала из ниоткуда, бесследно исчезала, а ее симптомы имели настолько широкий и противоречивый диапазон, что диагноз часто использовали для любого необъяснимого недуга.
Несмотря на то, что смеющаяся сумасшедшая оставалась популярным образом в литературе, готическом театре и фантасмагорической визуальной культуре, в психиатрии смех никогда не рассматривался как симптом болезней. В обширном обзоре Пьера Жане «Основные симптомы истерии» (1907) есть только одно упоминание об истерическом смехе как непроизвольной реакции на седативные препараты при незаконном аборте. Невероятно, но истерия не исключалась из «Руководства по диагностике и статистике психических расстройств» до конца 1970-х годов.
Сегодня мы воспринимаем неудержимый смех как знак удовольствия и наслаждения. Но до самого конца XIX века «истерический хохот» считался чем-то, чего лучше бы никогда не испытывать.
Истерически смеяться означало страдать от неразрешимых смешанных чувств, таких как отчаяние, отвращение, возбуждение, безнадежность и решимость. «Истерический смех» в первую очередь приписывали нервным и эмоциональным женщинам, чья болезненная психическая подвижность — от смеха к слезам — якобы выражалась в неконтролируемых конвульсиях.
С наступлением шумной современности (водевильных феерий, парков развлечений и кинофильмов) гендерный пафос истерии стал важным материалом для массовой культуры. Эта культура позволила женщинам войти в публичные пространства, а истерический смех превратила в развлечение — но только до тех пор, пока он был безопасен. Кинопрокатчики даже предлагали зрителям страхование жизни на случай «смерти от смеха» во время просмотра «опасно смешных» комедий.
Я считаю, что если сегодня людей и пугает смех, то только если это смех над оскорбительными шутками. Ведь на самом деле смысл шуток в том, чтобы прикоснуться к табуированным темам. Истерический хохот пробуждает нереализованные коллективные желания, заигрывая с неудобными, радикальными мыслями. Безудержный смех словно распространяются по всему вашему телу и вызывает ощущения общности и солидарности вокруг ранее не проговоренных тем.