Евдокия

Зима 42-го на средней Волге выдалась морозная, метелистая. Село Нечасово утонуло в сугробах снежных по самые избяные крыши. Мужиков-то нет – на фронте. Всяк, кто в состоянии держать лопату, поутрянке прорывал от избы до ворот глубокие тропинки, похожие на траншеи. Так утверждал пятнадцатилетний Колька, старший из сыновей Евдокии. А всего у нее деток-то пятеро, мал мала меньше. Хватила с ними горя молодая женщина.

Перед самой войной, в аккурат, стукнуло ей тридцать пять годков. Молодая была, проворная, ладная, лицом пригожая. Муж работящий достался. Жить бы да радоваться. А тут вот она – война проклятая. И от мужа, скорого в домашних делах, теперь ни слуху ни духу. То ли без вести пропал, то ли воюет где, да весточка потерялась. И в колхозе, и в семьях уйма дел – только успевай поворачиваться. И все–то заботушки да на женские плечи... Вторую зиму военную, как умела, перемогалась она со своими ребятишками. А кому тогда легко было?

Лето да осень кормили грибами и ягодами, по весне крапива выручала. А урожай-то с полей да огородов, почитай, весь отправляли на фронт: солдатиков как не накормить? А в тылу тоже лихой враг подстерегал – голод! И выживали, как могли. Из желудей делали муку. Мешали с лебедой (трава-то на буграх растет) и пекли хлеб, а из мерзлых картофелин, что собирали глубокой осенью с колхозных полей, пекли лепешки. От такого питания животы у детей вздувались и болели. Так ведь голод не тетка. Терпели и это: не до жиру – быть бы живу.

И теплыми вещами фронт бабы снабжали. А как без народной помощи обойдешься?

Длинными осенними и зимними вечерами вязала Евдокия шерстяные носки да варежки. Спят ребятишки: кто на печи, кто на полатях, прижавшись теплым комочком друг к другу, посапывают во сне. Холодно. Ветер охаживает избу со всех сторон ледяными кулаками, но стоит она, будто крепость. Перед самой войной избу новую срубили, да времена лихоимные радости людской лишили.

Тревожные мысли одолевают, томят душу: враз обезлюдело село. Умолкли гармошки. Вот тятя с мамой преставились, не дожили до смертного ужаса. Мужа на фронт провожала, как и многие тогда думала: ненадолго. А вон война-то как полыхнула. Конца и края проклятой нет.

Сунулась как-то вечером в корчагу Евдокия (большую посудину из глины так называли), хвать – а соли-то нет, пыль одна. Беда! Про сладости давно уж все забыли, но без соли-то вовсе пропадешь... Что делать?

Были у Евдокии запасы тайные. А как без запасов проживешь? Из заветного сундука (приданое в нем было) достала она кружевные шали и скатерти, надумала обменять их на соль в райцентре, верстах в десяти от села, – не близкий свет! В деревнях и до войны не было у людей выходных дней, а в войну и подавно – не выбраться.

Забежала поутру Евдокия к соседке, бабке Меланье: за ребятишками помогала она приглядывать. Шел восьмой десяток ей, а все бодрилась – сынков младших да внуков старших дождаться бы с фронта. «Сама уже, как дитя», - сочувственно подумала о ней молодая женщина, но советами ее не гнушалась, и сама помогала, чем могла. В такое лихолетье как проживешь без поддержки?

- В райцентр попасть бы надо. Ежели часов в семь вечера выйду из дому, то за ночь, бог даст, успею обернуться. Приглядишь за моими, баба Меланья, заночуешь у меня?», - попросила она. - Страшно в ночь-то одной. А что делать? Под лежачий камень вода не течет… Пока оттеплило, надо идти.

- Смотри, Дунюшка, прослыхнулось: волков ныне много развелось в округе, - предупредила соседка.

- Чаю, не одна я горемыка, поди, добрых людей встречу на дороге. Бог милостив. Зимние вечера длинные, авось, управлюсь до утра. Через село - дорога прямоезжая. Из окрестных сел чуть свет обозы идут. Стало быть, пешим ходом доберусь до райцентра. Двенадцатилетнюю Пашу за помощницу оставляю, - заглушая тоскливую тревогу в душе, от которой слабели ноги, ответила молодая женщина.

Галка, подруга закадычная, выручала частенько «Дуняшку», так называла она Евдокию. До войны задолго Галка выскочила замуж за городского вдовца, да и не прогадала, уехала из колхоза, городской барыней заделалась, но односельчан не чуралась. Муж ее на рыбзаводе работал. «Хорошо, что не зазналась Галка, не забыла меня, обещала пуд соли. Да не за так – кружева придется ей отнести», - думала она.

Золотистым петушиным гребешком отсияло заходящее зимнее солнце. Погодушка уведрилась, как говорит бабка Меланья.

Засветло Евдокия решила управиться по хозяйству. Навстречу хозяйке взмыкнула корова Вечорка, ткнулась в теплую ласковую руку мокрым клеенчатым носом, глубоко, утробно выдохнула июльским травяным дурманом. И вспомнился Евдокии знойный летний день на исходе. С мужем Федором шли они с сенокоса. Молодые и сильные – вся жизнь впереди! А беда уже подстерегала, и разлука долгая выпала, и дороги военные, дальние…

Подоила корову. Да какой удой по зиме… Корова яловой оказалась. А если год выпадет недородный? Накормила детей картошкой в мундире, напоила кого молоком, кого отваром сушеной малины: трехлетний Петяшка уже которую ночь надсадно кашлял. Малинка – первое средство от простуды.

Евдокия поцеловала детей в теплые макушки, перекрестила их и себя, как всегда при жизни делала ее мать и бодро сказала: «Пойду! Оставайтесь с Богом!..»

Пока шла по селу, успокоилась, а как очутилась за околицей и поравнялась с погостом, почувствовала, положив руку на грудь, как бешено сердце под фуфайкой отплясывало. Приостановилась, вдохнув ядреный морозный воздух. В голове посвежело, сердце угомонилось.

Крутобровый месяц, единственный попутчик в этот час, равнодушно взирал на нее. Звезд видимо-невидимо по темному шелку небес. Голое бледное поле помертвело от морозов. Снежок поскрипывал под ногами в подшитых валенках, будто крахмал. Вот так и поднялась бы по звездному пути к самому Богу, рассказала бы, как тяжко горе мыкать с малыми детушками, какой страх война принесла людям.

А война косила мужиков. И дети в ту пору рано взрослели. Почтарку Тасю теперь стороной старались обходить. Да ведь от беды не уйдешь. То на одном, то на другом краю села взвоет вдруг баба, как подранок, знать, похоронка, как пуля, настигла. Второй год похоронка за похоронкой летят зловещим вороном, криком взламывают человеческие сердца. Скособочились избы, заборы валятся, точно мужики пьяные. Нет мужей, молодняк угнали на окопные работы. Младенцы как-то разом перевелись – от кого рожать?

От дум тяжелых головушка кругом шла. Мысли беспокойные, точно всполохи, тревожили душу. И от мужа ни весточки с фронта уже который месяц. Жив ли родимый?

Впереди, слева от березовой посадки, видны стали неясные в густых сумерках тени. Замерла Евдокия на месте – неужто волки? Что делать? Куда бежать? Сердце так и екнуло от страха. То ли месяц ярче засиял, то ли от страха глаза стали зорче видеть, различила: подводы это груженые идут, на дорогу к райцентру выезжают. Что есть духу пустилась она бежать, да так до самого города и шла, а где и бежала за подводами.

Вот и Базарная улица на краю райцентра, где живет Галка-подружка. Не чуяла Евдокия ног своих – так притомилась от быстрой ходьбы. Вот и Галкин дом, добротный, с резными наличниками. Несмело постучала она в угловое окно, подождала... Та не сразу признала подругу, но потом, кивнув, пригласила в дом.

На кухне было тепло. Распахнув потрепанную фуфайчонку, Евдокия торопливо съела холодную картофелину, запила кипятком, передохнула. Все тело будто свинцом налилось. И разморило в тепле… Но время не терпит - пора в обратный путь. Драгоценный груз – пуд соли в мешке – надо было нести детям. Галка сочувственно глядела на нее, в глазах страх за подругу беспокойным мотыльком метался, спросила на всякий случай:

- Дуняшка, может, переночуешь? Провожать не пойду – сама боюсь… до смерти...

- Не уговаривай - бежать надо. Утром коров колхозных доить, избу топить, детей кормить, - возразила подруга.

Миновав Базарную улицу, пройдя еще длинный переулок, очутилась Дуня в поле. Глухая ночь царила над миром. «А где-то гремит война. Люди гибнут. Нам-то тут что?» – подбадривала она себя и чувствовала, что смелость снова возвращается к ней. Евдокия шла быстро, только иногда замедляя шаг, чтобы хватнуть упругий морозный воздух или переложить мешок на другое плечо.

Вот и знакомая березовая посадка на пригорке, а за ней лес сплошняком. «Хоть бы опять добрые люди встретились», - не успела домыслить она, как вдруг увидела: мелькнула широкая зловещая тень впереди по насту. Тело разом обмякло, ноги подкосились, заныл низ живота.

«Волк! Детушки мои милые! Матерь Божия, защити…» – сжалась в комок Евдокия. Она замедлила было шаг, но что-то подсказывало: останавливаться нельзя. А может, ошиблась? – Нет, то была волчица со впалыми боками и длинными сосцами на животе. Несколько десятков шагов разделяло зверя и человека от перекрестка дорог. Волчица, видно, еще раньше заприметила Евдокию. Замедляя прыжок, вдруг неожиданно прижалась животом к дороге и то ли поползла, то ли приготовилась к очередному прыжку. Потом и вовсе будто замерла…

Ах, Дуня-Дуняшка, от страха все внутри похолодело. Но что это? Присмотревшись, она заметила на спине у волчицы что-то грузное, грязно-белого или серого цвета. «Ягненка уволокла, - догадалась бедная женщина. – У нее, поди, в логове тоже дети остались». Недолго думая, Евдокия тоже упала на дорогу и затаилась. Теперь ей совсем не было видно волчицу из-за пригорка, но, поднимая то и дело голову, она видела – волчица лежит не двигаясь. Разгоряченная быстрой ходьбой, женщина теперь замерзала на холодном снегу. Иней леденил ресницы и брови, непокорную волнистую прядь русых волос. Мешок с солью, гревший спину при ходьбе, теперь лежал холодным панцирем и казался еще тяжелее. Слезы подступали к горлу, и становилось труднее дышать. Какое испытание сулила ей судьба-злодейка…

А меж тем месяц начал бледнеть, и лик неба заметно светлел. Значит, вот-вот начнет светать. Ветер-утрячок уже подметал дорогу, наддавал по озябшей спине, холодил ноги, подпыривал мешок с солью. «Скоро на дороге появятся люди из окрестных сел. Значит, волчице тоже надо спешить», - эта мысль приободрила отчаявшуюся было женщину. Опершись на локти, Евдокия увидела: волчица вдруг встрепенулась, будто ожила, поправила свою ношу и поползла направо по насту, к посадке, за которой ее ждала стихия леса.

«Господи, помоги мне… Спаси и помилуй… Живые помощи...», - шептала молитву спасительную Евдокия и, следуя примеру волчицы, тоже поползла, но только влево, к человеческому жилью. Она не чувствовала теперь ни холода, ни усталости. «Ползи, ползи», - будто шептал ей кто-то.

Так и ползли по снегу, каждая в свою сторону, волчица-мать и матерь человеческая, гонимые первобытным инстинктом материнства. Зверь и человек с миром разошлись в разные стороны…

А где-то громыхала страшная война: и люди позабыли, что они ЛЮДИ.