Житие – не сказка
Обязан ли православный христианин все жития святых воспринимать буквально, не принимая в расчет время написания, сопутствующие обстоятельства, особый жанр самого текста? Этот вопрос волнует многих верующих людей. Нет-нет, да и вздохнёт кто-нибудь: уж слишком там всё гладко написано. Если святитель, преподобный, тем более юродивый, так он непременно должен творить чудеса ещё с детства, даже в утробе матери. Или строго наоборот: быть ужасным злодеем, как колдун Киприан, возжелавший Иустины, но потом обратиться – и опять являть вершины благочестия. Предлагаем читателям одно из мнений по этому вопросу. А что думаете вы?
Когда автор этих строк четверть века назад был студентом и слышал из уст преподавателей, что «жития святых не могут служить историческим источником», то громко протестовал: «Я так верю! Любое сомнение в святости – оскорбление Божией благодати». Естественно, светских профессоров эта горячность ничуть не убеждала.
Говорящий мертвец
Знакомо ли вам житие преподобного Акакия? Этого святого вспоминают, наверное, раз в году, в середине лета, когда произносят отпуст после службы. Да и вряд ли кто в России носит сейчас такое имя, даже в монашестве, кроме несчастного гоголевского персонажа.
А история эта рассказана, между прочим, в «Лествице», труде святого Иоанна Лествичника. Лествица – это лестница к Богу, состоящая из ступеней-добродетелей. Уж в чём-чём, а в этой книге сомневаться не принято, вряд ли кто из православных дерзнёт оспорить её авторитет.
Акакий был молодым послушником, которого определили в ученики к «старцу»-садисту. Тот «ежедневно мучил его не только ругательствами, но и побоями», а через несколько лет забил насмерть. Убедившись, что юноша больше не дышит, «старец» пошёл к настоятелю и бодро отрапортовал: «помер юный брат», не справился, мол, с высотой монашеского подвига.
– Я в этом сомневаюсь, – почему-то не поверил настоятель.
– Пойди и сам посмотри.
Настоятель и «старец» отправились в келью, где лежало мёртвое тело.
– Умер ли ты, брат Акакий? – спросил настоятель.
– Как может умереть тот, кто не закончил послушания?
Произнеся эти слова, мертвец закрыл глаза и упокоился навек.
Правда, у истории есть положительный конец: «старец»-мучитель раскаялся, поселился у гробовой пещеры, где лежал Акакий, и с прежним рвением истязал уже самого себя.
По преданию, тем настоятелем, которому ответил умерший, мог быть святой Иоанн Савваит (Молчальник), который рассказал эту историю преподобному Иоанну Лествичнику.
Давайте на минуту представим, что это притча – о смирении. Помимо морали, в ней есть трагедия, по силе сравнимая с античными образцами. Представим ещё времена, когда книг было мало, информации мало, молодой монах, проведя весь день в труде, поклонах и молитве, вечером при свете лучины за трапезной слышал одну эту историю, и слёзы наворачивались на глаза.
Но время шло. Юноша Акакий с едва пробивающейся бородкой стал появляться на фресках (впрочем, иногда ему бороду рисовали посолиднее, чтобы показать умудрённость). Триста лет спустя после «Лествицы» были ему написаны молитвы – канон и стихиры.
Однако если мы обращаемся с молитвой к святому, значит ведь и житие его должны воспринимать всерьёз? Другого-то ничего нет.
А по нынешним временам возникает множество вопросов. Ладно, «старец» начал каяться, как он в этом понимал, но почему спокойно рассказывает обо всём этом настоятель? Как он допустил, что в его обители замучили чистого юношу? Как он сам жил и руководил после этого случая?
Кто-то будет настаивать: надо выполнять послушание старца слепо, во что бы то ни стало. Но ладно, если тобой руководит святой, исполненный Духа. А если такой негодяй – зачем? Если слепой ведёт слепого, оба упадут в яму. Нет ли в жертве и ответной гордости? А иной фанатик может понять и по-своему: найти себе мучителя, чтобы поскорее вогнал в гроб. Особенно этот аргумент придётся по душе самим истязателем, когда они найдут себе жертв. Здесь светский суд может и призыв к самоубийству усмотреть.
Средневековый жанр
Да, мы не всегда можем сказать, нужно ли буквально понимать житие того или иного святого. Особенно это касается сборников вроде «Древнего Патерика», «Луга Духовного», отдельных книг «Добротолюбия».
Но для средневекового читателя это как бы и не особенно важно. Был когда-то человек с таким-то именем. Церковь признала его святым – значит, к нему можно обращаться с церковной молитвой (в частном порядке никто не запрещает молиться и обычным усопшим христианам, хоть бабушке с дедушкой – и они, есть свидетельства, в некоторых случаях помогают).
Житие, как и притча, имеет прежде всего педагогическую цель. Оно призвано научить ныне живущего христианина добродетели, а для этого важно затронуть струны его души. Для этого подойдёт и притча, и даже художественное произведение о реальном человеке – сочиняют же сейчас художественные романы об Александре Македонском или царе Николае II, об апостоле Петре (вспомним произведение Генрика Сенкевича). Пусть буквально того, что живописал автор, не было, но оно могло и должно было случиться.
Проблема возникает тогда, когда перед нами множество святых, жития которых написаны словно под копирку. Особенно часто это касается святых первых веков, до эпохи императора Константина. Такой-то жил при Диоклетиане, был воином (то есть уважаемым и не бедным), имел жену, детей. Вдруг ему пришлось признаться, что он христианин. Его тело начали строгать раскалёнными крючьями, заливать в рот раскалённое олово и т.д. – видимо таковы тогда были казни, а может на то хватило фантазии у автора жития. Главное, что святой всё выдержал, значит совершил подвиг ради Бога. Вариант: жена его была более горячей христианкой и убеждала мужа (сильного мужчину!) не отрекаться от Христа ни при каких страданиях (вариант святых Адриана и Наталии). Ещё вариант – погибшие дети, замученные на глазах матери (святые Вера, Надежда, Любовь и мать их София или малыш Кирик, упавший с помоста, когда мать его Иулитта свидетельствовала правителю о вере).
В этих историях сконцентрирована суть тех веков, ощущения первых христиан, их страхи и надежды, слухи и предания. Их «архетипичность» не должна смущать.
Снова вспомним сказки. Пошёл добрый молодец далеко-далеко, износил семь пар железных сапог, изгрыз пять каменных хлебов (а у преподобной Марии Египетской было только два хлеба), вдруг увидел он гору – самую высокую на свете, до неба, а перед ней нечто широкое, словно море… Да, фольклор похож на агиографию тем, что он тоже воспроизводит архетипы. Никто не будет спорить с тем, что гора должна быть самой-самой высокой, иначе сказку испортишь. А в сказке главное – не содержание, а намёк, тот что «добрым молодцам – урок».
Однако здесь возможно и обратное: такая образность создаёт эффект отстранения, пролагает пропасть между святым-героем и обычным человеком-читателем. Читателю как бы говорится: вот вершина святости, которой тебе никогда не достичь! Вероятно, это и полезно для смирения, но может обернуться и теплохладностью. В умах многих единственный вариант, гарантированно приводящий в рай, – мученичество, а в остальных случаях «держи ум во аде, но не отчаивайся». Как же непросто бывает разглядеть за этим благую весть о спасении!
Минеи и акафисты
Что такое Минея? По сути, «богослужебный календарь», сборник молитв на каждый день месяца. Само слово «минея» происходит от греческого «месяц» – сразу представляются двенадцать коричневых или зелёных томиков со службами святым и праздникам на каждый день, вышедших в издательстве Московской Патриархии.
Если Минеи – молитвы, то есть ещё Четьи-Минеи, буквально «минеи для чтения». Это уже не молитвы, а тексты житий, читаемые, например, за монашеской трапезой или перед Причастием. Четьи-Минеи существуют давно, с византийских времён, но нам сегодня в России наиболее знакомы Четьи-Минеи святителя Дмитрия Ростовского, которые, в свою очередь, основаны на труде «Великие Четьи-Минеи» митрополита Макария. Это «пересказ пересказа пересказа», но зато выполненный хорошим русским языком, ведь сделан он по историческим меркам относительно недавно – в XVIII веке.
Жития святых, написанных после святителя Дмитрия Ростовского, – например преподобного Серафима Саровского или блаженной Матроны Московской, как правило, не такие краткие, содержат больше живых свидетельств и деталей.
Однако и там, и там сохраняется жанровый принцип агиографии: если святой совершал какой-то поступок, это свидетельствует о его святости, а если он оступался – только для того, чтобы это чему-то научило читателя жития. Поэтому в житии праведного Иоанна Кронштадтского мы не увидим тех терзаний, что встречаются в его дневниках. Они там и неуместны.
Вспомним и ещё один жанр, особенно популярный сегодня среди мирян, – акафисты. Лекалом для них служит древний Акафист Пресвятой Богородице – действительно великое поэтическое произведение, благодатно вдохновленное. Но в современных акафистах наполнением зачастую служит житие святого. Согласуя его «бурей помышлений сумнительных» в 4-м икосе и «витиями многовещанными, яко рыбы безгласными», это длинное молитвословие просто пересказывает этапы биографии святого, и конечно его посмертные чудеса.
Но что такое акафист? Это молитва, в которой мы не просто прославляем святого, но постоянно повторяем ему: «Радуйся! Радуйся! Радуйся!». И неуместно человеку-святому в радости напоминать о его грехах. Бог знал его грехи и простил. А уж мы, не зная, тем более прощаем их святому, как прощают недостатки близкому нам по духу человеку.
Остап ДАВЫДОВ
Цитируется по публикации газеты
«Челябинские епархиальные ведомости»