Павел Лунгин: нам кажется, что все нас обижают. Пора изживать этот комплекс
«Ангелы» смерти
Сергей Грачёв, «АиФ»: Павел Семёнович, вы почти 10 лет жили на две страны - в России и во Франции. Наверняка европейский мир чувствуете лучше, чем рядовой россиянин. Как считаете, все недавние теракты стали для мира такой же новой точкой отсчёта, как 11 сентября 2001 г. для Америки?
Павел Лунгин: Пока сложно понять, будут ли сделаны выводы. Ясно, что, для того чтобы защищаться, Европа должна принести в жертву свои ценности, в основе которых - терпимость, лояльность, законность. Европа - это мир, в котором долго и осмысленно люди понижали агрессивность друг к другу. Сейчас же кажется, что только тоталитарная, жёсткая и агрессивная система может побороть исламистское восстание. И всё человечество сейчас замерло в некотором недоумении. Мы видим, как день ото дня расширяется разлом между западной цивилизацией и остальным миром.
- А мы-то на каком краю этого разлома?
- Как ни крути, но мы ближе к Европе. У нас нет ни истовой веры, ни желания смерти, ни той агрессивности, которая есть в восстающем мире. Но мы такая странная, «подмороженная» Европа. И эта «подмороженность» может оказаться для нас спасительной. Когда происходит разложение чего-то, правильно положить это в холодное место. Я не о том, что у нас холодно. Я говорю о специфическом пути исторического развития, которого как бы и нет вовсе. Когда-то Иван Грозный силой своей безумной личности сломал ход истории. С тех пор мы как будто имеем дело с поцарапанной пластинкой. Доходим до определённого места, после чего следует щелчок - и всё начинается сначала. Мы отстаём от Европы, может быть, на века, но при этом, как ни странно, Россия сегодня является одним из самых безопасных мест на планете. Не уверен, что самым счастливым, но безопасным точно. Мы ещё решаем какие-то бытовые, материальные проблемы, переживая редкие всплески духовности.
- Кстати, о духовности... Ваш фильм «Остров», который вышел 9 лет назад, оказался удивительно востребованным. Он в русле разговоров о «духовных скрепах». Но прозвучал бы он при этом так же убедительно?
- Думаю, что не прозвучал бы. Я же делал фильм не о Боге, а о чувстве стыда и раскаяния. Тогда это чувство было в обществе, поэтому картина выстрелила. Сейчас чувство стыда общество изжило - стыда больше нет...
Бывают высокие и низкие моменты духовной жизни. И сейчас весь мир, по-моему, находится в каком-то спаде, за которым, хочется надеяться, последует подъём. Мы наблюдаем цивилизационные изменения. Мне неловко выступать с какими-то глобальными идеями, но очевидно, что в западной цивилизации идёт становление идеологии бессмертия. Люди больше не хотят Бога, они сами хотят быть как боги. Хотят жить очень долго (а достижения медицины, науки это позволяют), хотят бесконечно получать удовольствия от жизни. И восстание исламизма связано как раз с этим. «Ты хочешь быть бессмертным?! Я твой ангел смерти со взрывчаткой на животе!» Для этих истово религиозных восставших смысл существования прост и ясен.
Знаете, древние племена всегда управлялись двумя типами вождей. Был могучий нормативный лидер, который точно знал, как надо правильно поступать. И был шаман - часто психопат или невротик. И он тоже управлял. Он выполнял функцию термометра, реагировал на изменения общества и ситуации вокруг. Художники от них пошли, кстати. Я это всё к тому говорю, что сейчас только такой вот шаман может почувствовать, что действительно происходит. Почувствовать, сформулировать и среагировать.
Обожание власти
- Вы сказали, что некая «подмороженность» нас спасает. Но разве заторможенность, замедленные метаболические процессы не делают организм уязвимым?
- Я несколько другое имел в виду. Понимаете, сломать сложный часовой механизм легко. Стукни по нему молотком - и готово. А если перед тобой мощная пирамида, например, из земли - поломать её, как хрупкий хронометр, невозможно. Ты можешь изменить её форму, можешь разбить на пирамиды меньшего размера - её качество от этого не пострадает. Россия в этом смысле как раз представляет собой такую устойчивую земляную пирамиду. Одним ударом молотка нас не порушишь. В этом смысле мы являем собой стабильность, даём некую надежду людям.
Самое ужасное, что есть в России и что действительно огорчает, - это укоренившееся чувство сироты казанской. Нам всё время кажется, что все нас обижают, что весь мир против нас. Взять, например, этот международный скандал с допингом в лёгкой атлетике. Ну скажите честно: «Да, мы обгадились... Были неправы. Больше так не будем». Но нет, мы привыкли жить с ощущением, что кругом заговор против нас. Наша задача - изживать этот архаический комплекс, а мы его, наоборот, культивируем. Уверены, что нас не любят не за поступки какие-то, а просто за факт нашего существования. Что такого несёт в себе Россия, за что её все не любят, никто же не объясняет.
- Ну, как же! У нас огромная территория, природные богатства. Завидуют!
- Не стоит считать, что у нас так уж исключительно много полезных ископаемых. В Африке или в Австралии их не меньше. Дело не в территории, не в ресурсах и не в зависти мира - дело в нас. Мы как общество проходим этапы становления, похожие на те, что проходит ребёнок, подросток. Сначала идёт обожание отца, потом с ним начинаются конфликты, за этим следует обособление в «фанатские» группы с ленточками, с флагами - с чем угодно... Смена этих подростковых состояний в нашем обществе говорит о том, что пусть с огромным опозданием, но мы вступили на некоторый путь развития. Разорвали страшную многовековую парадигму истории. Надо ценить, что мы не застряли на уровне пятилетнего ребёнка, обожествляющего отца.
- Вы же видели рейтинги верховной власти. Что это, если не обожание?
- Нет-нет, это не обожание, это уже другая модель отношений. Закончилась эпоха обожествления власти, когда женщины падали в обморок от избытка восторженно-сексуальных переживаний при виде президента. Сейчас власть воспринимается как некая данность. Отец, какой бы он ни был, - это отец... Так что движение есть. И надежда на лучшее есть. Да, мы все немного очумели от желания бесконечно потреблять, от открытия денег, от капиталистической формы несправедливости, но это пройдёт.
- Вы недавно закончили съёмки новой картины «Дама пик» по повести Пушкина. Думаете, кино как художественное высказывание сегодня кому-то нужно?
- (Задумывается.) Сложный вопрос... Наверное, оно нужно прежде всего тем людям, которые его делают.
- Графоманство какое-то получается.
- Любое искусство - в принципе «графоманство». Но оно выполняет как минимум две очень важные функции. Оно решает противоречия, которые возникают у человека по ходу жизни в обществе. Нас заставляют быть таким или сяким, мы понимаем, что равенства нет и быть не может, что с любовью всё непросто и неочевидно. В каждом человеке крутятся неподогнанные шестерёнки обид, противоречий, непониманий. А искусство, вызывая эмоции, слёзы, эти шестерёнки смазывает и не позволяет сойти с ума. Из человека выходит дурная энергия несовершенства жизни. А ещё искусство - это эффективное лекарство от одиночества. Вот сидит где-нибудь в Иркутской области человек и читает, например, Мандельштама... И он понимает вдруг, что не такой уж он псих-одиночка. Оказывается, были и есть люди, которые думали, чувствовали так же, как он. Вот это дорогого стоит. Это даёт смысл и надежду, без которых самая благополучная и долгая жизнь превращается в унылое существование.