Игры богов и похвала глупости: Йоэль Регев — об «Империи» Бруно Дюмона
Стать нелепым, сбросить бога-наездника и исчезнуть в черной дыре — так трактует сюжет «Империи» Бруно Дюмона Йоэль Регев. А что означает эта загадочная последовательность действий?
«Мы — забытые следы чьей-то глубины», — писал Александр Блок. Понимание мира, на которое указывают эти слова, таит в себе глубочайшие соблазны. Высшей ценностью здесь становится одержимость: наша жизнь важна и значима лишь постольку, поскольку находится «во власти интересных сил» (как писал Павел Пепперштейн, возможно, самый главный наследник Блока во всей русской литературе).
Мы с нашими интересами, желаниями, стремлениями — лишь сосуды и инструменты для населяющих нас сущностей, для игр богов, которым мы сами нужны, как нужны лошади наездникам.
Жизнь с богами, жизнь как непрестанная череда ангелических и демонических аттракционов — жизнь, в которой единственным важным вопросом является вопрос о том, «сможет ли играющее мною выйти на следующий уровень» (Ник Ланд). Беспрестанный карнавал наваждений, которым можно так увлечься, что даже и не заметишь, что умер. Загнанных лошадей пристреливают: если та оболочка, которой служили наше тело и наша жизнь, износилась, не беда — можно оперативно подобрать новую.
«Империя» Бруно Дюмона — как будто именно про это. Рыбаки, торговцы, полицейские — простые жители нормандской деревни — оказываются носителями вселяющихся в них инопланетных сущностей. Их повседневная тусклая жизнь оказывается благодаря этому ареной галактического противостояния: нули против единиц, империя против церкви, зло против добра. Лазерные мечи джедаев срубают головы, и те катятся по унылым полям и пустошам. Космические корабли в виде грандиозных готических соборов и версальских дворцов приземляются среди неприметных дюн. Демонический младенец — средоточие зла — улыбается из своей коляски. Апокалипсис приближается.
Воплощение сущностей: ретроактивно «Империя» проясняет, что по большому счету ничего, кроме этого, Дюмона никогда и не интересовало.
Все его фильмы — это фильмы о блуждающих силах, как будто случайно пришвартовавшихся к подвернувшимся носителям.
Жизнь Иисуса разворачивается в безрадостном и унылом быте поселкового гопника, сила воскрешения оказывается уделом странного маргинала-аутиста, католическая монахиня становится джихадисткой, а страсти Жанны д’Арк превращаются в мюзикл, да еще и хеви-метал.
Однако важно, что во всех этих случаях речь идет не просто о воплощении, а о воплощении предельно несуразном. Силы и сущности находят для себя абсолютно неприспособленных носителей. Все они представляют собой нечто вроде «деревянных чурбанов» (так однажды Дюмон выразил свои представления о том, каким должен быть его идеальный актер). Носители не просто не подходят, отклоняются в сторону от траекторий, которые соответствовали бы запросам одушевляющих их сил, — они вообще изначально не с той стороны и не в ту сторону, поперек и наперекосяк.
Однако бывает ли другому? Несуразность этих воплощений, разрыв между всадником и оседланным им болваном лишь подчеркивают то, что мы обыкновенно пытаемся скрывать: соответствия вообще не может быть.
Мы никогда не подходим играющим нами богам — или они не подходят нам. Мы из разных миров, разных каст, разных весовых категорий. А потому их вторжение всегда идет вразрез с нашими планами, идеалами, с тем, что представляется должным, — но также и с тем, что представляется прекрасным.
Как прустовский Сван, мы обнаруживаем, что потратили годы на мучительную связь с «женщиной не в нашем вкусе»: с богами всё и всегда идет не так и не в ту сторону. Мы собирались прожить годы в построенном нами доме, выращивая свой сад, с тем или той, кто как будто предназначен нам от сотворения мира, — но у демонов и ангелов совсем другие планы, и они наделены блистательным безразличием по отношению к тому, что мы там хотели и думали. И вот уже мы на поле боя, на краю мрачной бездны или просто «ничего не чувствуем». Нам предлагается смириться — ради одержимости. Поскольку лишь она одна придает смысл нашей жизни, а тот, кто не решится идти за богами, останется скучным обывателем, обреченным вечно мыкаться по кривым, глухим, окольным тропам блеклого и скучного мира.
«Империя», как и все фильмы Дюмона, ставит под сомнение именно этот призыв к смирению. Это кино о восстании нелепого, несуразного, о том, что в тусклой и неприметной загнанной лошадке «человечности» есть нечто более существенное и важное, чем во всём блеске и сверкании оседлывающих ее богов. О том, что исток сосудов выше истока света. Неказистые «носители» отказываются следовать предначертанными им путями космического противостояния между единицами и нулями, между добром и злом и за спиной у своих галактических хозяев заводят интрижку. Этот ситуэйшеншип среди дюн и космических станций «Нотр-Дам» и «Версаль», надо сказать, выглядит довольно привлекательно — в противоположность подчеркнуто отталкивающим сексуальным сценам в ранних фильмах Дюмона.
Однако противостоят «наездникам» и «смыслам» не человеческая мораль или эстетика. Представления о должном и нужном по-прежнему оказываются отодвинуты в сторону. На первый план выходит не то, что выше них, а то, что «ниже», — во всей его глупости или даже придурковатости. Обоняние, странные жесты, тик. Или просто желание взять и проехаться в машине, поставленной на два колеса. И если в начале своего пути Дюмон как будто себя сдерживает и вся эта область «нелепого» представляется скорее омерзительной (как секс), то в последних фильмах он позволяет себе ездить на двух колесах сколько вздумается. Отсюда сопровождающее их чувство облегчения и освобождения.
Правда, «восстание нелепого» всё равно заканчивается всеобщей гибелью в воронке черной дыры.
Сексуальное притяжение оказывается не в состоянии победить грядущий апокалипсис. Машина, поставленная на два колеса, переворачивается. Правда, ничего страшного ни в этом переворачивании, ни в апокалипсисе в целом нет: жизнь продолжается. Однако обращение к несуразному, готовность так расположиться по отношению к нему, чтобы оно перестало быть отталкивающим, всё же остаются не доведенными до конца.
Возможно, дело тут в том, что основным приемом, позволяющим добиться «интеграции нелепого», становится юмор.
Несуразное больше не вызывает омерзения — оно становится смешным.
А одновременно с этим становятся смешными также и «силы и боги»: галактические инстанции добра и зла, как в кэрролловской «Алисе», оказываются всего лишь колодой карт. Но здесь также кроется и главная опасность: смешное слишком близко к тому, чтобы быть отодвинутым в сторону как «просто какое-то дурацкое». Отсюда и часто встречаемое отношение к «Империи» как к затянутой шутке, просто пародии.
Для того чтобы обещаемое восстанием несуразного избавление было реализовано, необходимо сделать следующий шаг. Несуразное и слишком человеческое не должно перестать быть смешным — однако, возможно, само это смешное надо перестать воспринимать как область «непознаваемого» и нерассчитываемого. Для этого, конечно, надо перестать считать в двоичной системе нулей и единиц (на которой построено противостояние богов в «Империи»). Возможность и необходимость такой «веселой науки» — главный вопрос, который ставит фильм Дюмона.