Нина Архипова. Такая интересная штука — жизнь...

Читая в «Караване историй» воспоминания Майи Менглет об отце, я плакала. Было так горько и обидно за Жорика, которого дочь представила человеком, способным променять семью на пятикомнатную квартиру «той женщины». «Той женщиной» она называет меня. Мы прожили с Георгием Павловичем сорок лет, пятнадцатый год, как его нет на этом свете, а Майя до сих пор меня не принимает.

Я нисколько ее не упрекаю (какое имею право?) и даже нахожу оправдание: Майя защищает свою маму. Вот только обвинения в расчетливости, которые она предъявляет покойному отцу, по-моему, несправедливы и жестоки. На свете не было и нет человека добрее и бескорыстнее, чем Жорик. Недаром мои дочери и сын от двух предыдущих браков сразу его приняли — детей не обманешь, они сердцем чувствуют, кто чего стоит... Жизнь с Жориком стала самым долгим и самым счастливым периодом моей жизни, но прежде чем о нем рассказать, наверное, нужно вспомнить о детстве, юности и о мужчинах, которые были рядом со мной до встречи с Менглетом.

Мой отец Николай Матвеевич Архипов в Гражданскую служил в конных дивизиях, в том числе — под началом Котовского. Однажды, приехав по делам в Петроград, в канцелярии одного из учреждений увидел симпатичную девушку по имени Маша и влюбился. Спустя несколько дней Мария уже скакала рядом с мужем на боевом коне. В обоз перебралась только за пару месяцев до родов, а вскоре после моего появления на свет снова была в седле. Моей нянькой стал папин денщик: пеленал, укачивал, носил маме на кормление. К звукам выстрелов я привыкла еще в утробе, поэтому когда конная дивизия вступала в бой, от происходившей неподалеку пальбы даже не просыпалась.

Мне было два года, когда папу демобилизовали и отправили в Москву на канцелярскую работу, выделив семье комнату в коммуналке в районе Таганки. Отца новый образ жизни очень тяготил: он скучал по своей дивизии, по боевым товарищам, по атакам-сражениям. А выросшая в Санкт-Петербурге и истосковавшаяся во время боевых походов по городскому комфорту мама чувствовала себя в нэпмановской Москве как рыба в воде. В ее гардеробе появились красивые платья, туфли, «шиншиля», а в жизни — другие мужчины. Я рано начала понимать, как мало для нее значу, но не обижалась и не ревновала. Просто принимала как данность и радовалась любому знаку внимания. Елкам, которые мама устраивала для детворы со всего двора (а значит, и для меня тоже!), куриному бульону, который велел сварить врач, когда среди лета я удосужилась подхватить бронхит. В моде тогда были маленькие — с вишенку — ротики, и мама шлепала меня по губам: «Что ты их распустила!» Или тыкала в живот кулаком: «Убери немедленно это безобразие! Втяни живот, а спину держи прямо!» Эти шлепки и тычки я тоже считала проявлением любви и заботы.