Дмитрий Быков. Вступительное слово к книге Марлена Хуциева «Пушкин» (2019)

Вступительное слово

Марлен Хуциев работал над кинороманом о Пушкине на протяжении всех семидесятых годов, дело доходило до подготовительного периода и проб — он успел пригласить на эту роль Харатьяна (Госкино забраковало — национального гения России не должен играть армянин), Колтакова (такой Пушкин показался ему недостаточно обаятельным), Евгения Миронова (с ним в результате сделал многосерийный радиоспектакль). Дело доходило даже до утверждения сметы, до поисков реквизита, в середине восьмидесятых он выбирал натуру — но всякий раз оказывалось, что возникают непреодолимые препятствия: при советской власти — идейные, после неё — финансовые.

И остался этот огромный сценарий, полная реализация которого, наверное, заняла бы часов шесть экранного времени — но это был бы фильм класса «Рублёва» или «Евангелия от Матфея». Хуциев не успел его снять, и теперь каждый из нас, читая эту кинопрозу, сможет представить собственную картину. В каком-то смысле это и есть идеальная судьба киносценария — предоставить его реализацию творческому воображению каждого читателя, без неизбежных компромиссов, на которые приходится идти режиссёру из-за цензуры, денег или погоды.

Главное достоинство этого сценария — перевод пушкинских текстов на язык кинообразов. Это не иллюстрации, не экранизация, — это именно вольный поток ассоциаций: так толкотня снежинок в воздухе превращается в толкотню народа на площади в первых сценах «Бориса Годунова». Хуциевские ассоциации произвольны и свободны, потому что и сам его кинематограф всегда держался на сложных, неочевидных отношениях между диалогом или внутренним монологом героя, видеорядом и музыкой. Все эти три стихии зачастую спорят, сталкиваются, именно их столкновение рождает то ощущение сложности и счастья, которое возникало от лучших хуциевских эпизодов. Хуциев не иллюстрирует биографию Пушкина — да и снимает, собственно, не биографию. Он стремится понять, как из этой реальности, этих обстоятельств, пейзажей и разговоров возникает вещество искусства, высекается его искра. Фильм Хуциева отчётливо полемичен по отношению, скажем, к лучшей картине Мотыля «Звезда пленительного счастья» — по-своему исключительно глубокой и сложной. Натуралистический эпизод казни декабристов заменён у него метафорой — Пушкин зажигает пять свечей, прикрепив их к краю рабочего стола в Михайловском; так же и в сцене предсмертных мук Пушкина камера должна была скользить по книжным полкам, по которым он карабкался в бреду. Хуциев избегал всяческого буквализма — он снимал свободный фильм о внутренней свободе, фильм, принципиально непохожий на всю кинематографическую пушкиниану, и если сценарий его иногда — монтаж документов и мемуаров, то видеоряд иногда вступает в конфликт с этим текстом или подсвечивает его с самой неожиданной стороны. Так же соотносятся в поэзии звук и смысл, замысел и его реализация, авторская мысль и читательская трактовка.

Причины обращения семидесятников к Пушкину довольно очевидны: одна из главных тем пушкинской биографии — соотношение вольнолюбивой юности и сдержанной, консервативной зрелости, в которой он примирился со многим и даже прославил многое из того, от чего отворачивался раньше. Был и третий этап — разочарования в этой лояльности и отказ от сотрудничества с властью, который закончился фактическим самоубийством, на которое так похожа последняя дуэль. Пушкин говорил молодому графу Соллогубу, что хочет уйти в оппозицию, — но оппозиции уже не существовало, для неё не было места. Драма Пушкина, чьё время, по слову Тынянова, переломилось, — была понятна шестидесятникам, которым в семидесятые пришлось приноравливаться и приспосабливаться к вязкому времени, к новым требованиям и обстоятельствам. Кто-то, как Геннадий Шпаликов, не выдержал этого давления и покончил с собой. Кто-то, как Тарковский, называл себя «рыбой глубоководной» и именно под этим давлением снял своё лучшее. Кто-то от разговоров о современности уходил в историю — как Станислав Рассадин, Юрий Давыдов, отчасти Юрий Трифонов; этот же путь выбрал Хуциев, всегда снимавший о современности, но отдавший десять лет жизни работе над несостоявшейся картиной о Пушкине. Пушкин был для семидесятников утешением и примером, он первым побывал там, где теперь оказались они; отсюда — «Медная бабушка» Леонида Зорина в постановке Олега Ефремова, декабристский фильм Мотыля, театральные и телевизионные композиции о лицее и декабристах работы Эйдельмана, Адоскина, Ефремова... Отсюда лицейский гимн Кима, пушкинский сценарий Окуджавы (тоже не поставленный), отсюда же и стихи Слуцкого в последний месяц перед неизлечимой депрессией: «Надеюсь, что последние слова, которые расслышу я едва, мне пушкинский нашепчет светлый гений». Пушкин был главной темой семидесятых — и вывод, к которому приходили стареющие шестидесятники, был подсказан им: «Зависеть от царя, зависеть от народа — не все ли нам равно? Бог с ними. Никому отчёта не давать, себе лишь самому».

Мы предлагаем вашему вниманию самую полную версию этого сценария — первую. Она самая литературная и при этом самая свободная: как часто бывает, советчики начали портить хуциевский замысел, требуя «драматургичности», «кинематографичности», динамики и т.д. Фильм в режиссёрской версии восьмидесятых годов уже почти не отличается от стандартных кинобиографий — может быть, и к лучшему, что Хуциев его в этом варианте не снял. Нам осталась авторская версия — идеальная, неосуществимая, счастливая и трагическая, единственная в своём роде. Все ключевые эпизоды пушкинской биографии выстроены тут в единый лейтмотив — Пушкин предстаёт здесь русским Христом, создателем не только русской литературы, но и русской нравственности. Сейчас самое время читать эту книгу.

Дмитрий Быков