Попали в переплет: слабости и причуды любителей чтения
Кушетка в названии книги Гвидо Витиелло — это, разумеется, не просто удобная мебель, на которой можно погрузиться в чтение, уютно завернувшись в плед, а врачебный инвентарь. Автор имеет в виду кушетку психоаналитика, рассматривая библиофилию как специфическую разновидность невроза. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Гвидо Витиелло
«Читатель на кушетке»
Москва : Издательство АСТ, 2023. — пер. с итальянского М. А. Козловой. — 288 с.
В своем исследовании итальянский социолог опирается в основном на классический фрейдизм, но иногда привлекает и других «отцов-основателей психологии глубинного», как выражается Витиелло с помощью переводчика М. А. Козловой (традиционный перевод термина Tiefenpsychologie — «глубинная психология») —Карла Юнга и Альфреда Адлера.
У Адлера Витиелло заимствует понятие «управляющей фикции», то есть воображаемой идеальной формы своей личности, на которую ориентируются в своей жизни не только страдающие неврозом, но и относительно здоровые люди, формируя эту самую «фикцию» в том числе и с помощью книг. Правда, уравновешенные читатели-здоровяки, не получающие от чтения ничего, кроме удовольствия, успокоения и расширения кругозора, почти не встречаются у Витиелло. Он находит чрезвычайно забавным считать библиофилию если не тяжким душевным недугом, то как минимум вредной привычкой. В 2016 году Витиелло даже завел на сайте газеты «Интернационале» рубрику «Консультация книгопатолога», основанную на письмах читателей, чтобы распознать их «тайные аберрации», «привычки, причуды, страхи и ритуалы, связанные с чтением книг».
«Главный герой этой книги — читатель с неврозом», — признается в последней главе книгопатолог, пожалуй, несколько склонный проецировать собственные невротические симптомы на большинство библиофилов и злоупотребляющий местоимением «мы». Начинается же «Читатель на кушетке» со случаев довольно необычных, не столько невротического, сколько даже психотического характера, в частности, с известным российским придворным Эрнстом Иоганном Бироном, порой евшим бумагу.
Но примеры «помешательства» на книжной почве приводятся скорее для затравки, а потом Витиелло переключается на более скромные библиофильские странности. Скажем, читателю, имеющему привычку первым делом заглядывать в конец новой книги, итальянец напоминает, что «так делал Билли Кристал в фильме «Когда Гарри встретил Салли» и поясняет, что это самый простой способ снять тревогу, обезопасив себя от неожиданностей. Однако прибегать к такому способу противник спойлеров Витиелло не рекомендует: «...это то же самое, что выплеснуть ребенка вместе с водой, потому что тревожное ожидание и неопределенность — это то, ради чего мы пускаемся в авантюру с чтением». Правда, иногда писатель немного противоречит сам себе (это бывает с невротиками). Через несколько страниц после описания чтения как тревожной авантюры, где больше всего ценится адреналин и неведение относительно финала, можно встретить противоположный тезис: «...из всех мирских занятий чтение сильнее всего приближает нас к тому состоянию погруженности в себя, отрешенности от мира, невозмутимой и спокойной сосредоточенности, которое испанцы обозначают словом ensimismamiento».
В самой юмористической главе книги — «Все мы рождаемся в кожаном переплете» — можно почерпнуть шутливые практические советы. Например, как сделать по оставленным в книге пометкам выводы о личности читателя, и среди прочего о том, стоит ли связывать с ним (с нею) свою дальнейшую жизнь: «в отношении человека к книгам прослеживается то, как он относится к другим людям». Скажем, если подчеркивания сделаны с помощью линейки или транспортира, то логично предположить, что у такого субъекта «присутствует склонность к гиперконтролю или же его мышление не отличается гибкостью, а разум непроницаем для внешних раздражителей». А если читатель почему-то вообще не оставил в книге никаких следов, то он(а), скорее всего, просто бесчувственная скотина и «настолько не выносит никаких проявлений чувств и так разборчив в отношении своих вещей, что можно уже издалека разглядеть: в будущем вас ожидает болезненная нехватка эмоций».
Впрочем, автор книги не скрывает, что его «доморощенный метод» не стоит воспринимать чересчур серьезно, и иногда он нарочно перегибает палку ради красного словца. Например, рассуждая о читателе, который не просто подчеркивает ключевые слова, а использует «загадочный шифр, состоящий из закорючек, навязчивых восклицательных знаков, написанных заглавными буквами слов», Витиелло прогнозирует душевное расстройство, или в лучшем случае, «отравление»: «Вы, вероятно, скажете мне, что и в записных книжках Ницше можно найти подобные причуды. В этом и суть: через некоторое время после этих записей его отправили в Йенскую психиатрическую лечебницу. В случае тех, кто не сочиняет новую «Волю к власти», этот театральный пафос, как правило, означает, что жертва отравлена книгами — прямо как Эмма Бовари».
«Боваризму» как бегству от реальной жизни в мир книжных фантазий в «Читателе на кушетке» уделено довольно много внимания. Однако Витиелло всё-таки оппонирует Генри Миллеру, в 1952 году сообразившему, что с возрастом надо читать поменьше и лично сам он прочел слишком много книг («по крайней мере в сто раз больше, чем следовало, — для моего же собственного блага»). Потраченное на книги время, как сожалел Миллер, можно было использовать на более активное переживание «непосредственного жизненного опыта» как настоящего источника знаний и мудрости. «...Вне книг мы не найдем того самого «непосредственного жизненного опыта», как его называл Миллер», — возражает Витиелло, — поскольку ничего подобного просто-напросто не существует. Между нами и миром всегда будут возникать препятствия — как при взгляде через искажающие линзы разных форм, толщины и материалов. Как правило, эти линзы — рассказанные нам истории».
«Читатель на кушетке» продолжает древнюю традицию как очеловечивания книг, так и, наоборот, уподобления человека книге. «Я родился в кожаном переплете. Затем жизнь принялась мять меня, комкать, писать и выцарапывать что-то острыми зубьями — и вот он я сейчас», — пишет Витиелло, развивая ироничную метафору: «Все мы когда-то были совсем новенькими, а потом издательство «Мать» выпустило нас на рынок, а какая-то не особенно чуткая к книгам акушерка перерезала канцелярским ножом пуповину и навсегда испортила нам переплет». Антропоморфическое отношение к книгам иллюстрирует также эпитафия, написанная Бенджамином Франклином для себя самого, в которой автор эффектно сравнивает свое мертвое тело с обложкой старой книги, из которой вырваны страницы, но вёе-таки выражает надежду снова каким-то образом появиться «в новом, более совершенном издании, отредактированном и одобренном автором».
В не столь оптимистическом ключе выступает Джозеф Конрад, чью популярную крылатую фразу «Из всех неодушевленных предметов, созданных человеком, книги к нам ближе всего...» Витиелло дает возможность прочесть до печального философского конца: «...поскольку в них содержатся наши мысли, стремления, негодования, заблуждения, наша верность правде и неизменная склонность совершать ошибки; но больше всего они похожи на нас тем, что так же некрепко, как и мы, связаны с жизнью».