«Я вас больше чем люблю». Письма Тимиревой и Колчака как дверь в иной мир

Какие открытия о русском языке можно сделать, читая переписку знаменитого адмирала и его любимой, — изучал корреспондент «Культуры».

Язык подобен машине времени. Человек был взрослым в 1917-м, а умер в 1967-м: к этому времени он иначе смотрел на мир, чувствовал, думал. В 1917-м он, к примеру, был подпоручиком, а в 1967-м генерал-майором Советской армии. В шестидесятые он вспоминал не подлинный 1917 год и не себя настоящего, а то, что он вычитал из советских книг и увидел в советском кино. И говорил он на другом языке: в 1917-м его речь определяла русская классика и литература Серебряного века или же написанные на его сниженном языке бульварные романы. А в 1967-м — передовицы «Правды» и поднявшаяся во время Гражданской, захлестнувшая всю страну и навсегда изменившая русский язык экспансия просторечья. Послушайте старые записи, то, как говорили актеры и дикторы двадцатых-тридцатых годов прошлого века, когда доживала свой век старая русская речь. Сейчас так не говорят: другими стали и произношение, и мелодика.

Но есть люди, подобные порталу в иной мир. Об одном из них рассказывают две книги. «Милая химера в адмиральской форме: Письма А.В. Тимиревой А.В. Колчаку» издания 2002 года и «Милая, обожаемая моя Анна Васильевна», выпущенная в 1996-м. В первой собрана переписка Колчака и его гражданской жены Анны Тимиревой. Во второй — рассказы о ней и ее собственные мемуары, рассказы и стихи. Анна Васильевна умерла в 1975 году, но так и осталась человеком Серебряного века. В стихах многолетней узницы ГУЛАГа «рассвет золотой зари» и «любви золотые страницы» соседствуют со словом «шмон».

В апреле 1972 года на Плющиху, в старый дом, построенный в 1913 году страховым обществом «Россия», пришел собкор «Известий» по Восточной Сибири, приехавший в московскую командировку. Он собирал материалы для книги (у нее уже было название — «Сибирь: откуда она пошла и куда идет») и встречался с интересными людьми. К ним относилась и хозяйка дома.

Маленькая седая женщина куталась в вязаный платок и рассказывала о Сибири двадцатых годов и собственном прошлом. Она показала ему письмо: к министру культуры обращались Шостакович, Свешников, Гнесина, Хачатурян и Ойстрах.

«Убедительно просим вас оказать помощь в получении персональной пенсии А.В. Книпер, урожденной Сафоновой, дочери выдающегося русского музыканта В.И. Сафонова. В настоящее время Анна Васильевна, незаслуженно находившаяся долгие годы в лагерях и административных ссылках, полностью реабилитирована и прописана в Москве. Но жить ей не на что...»

Гость рассказал о том, что недавно он работал с документами из Центрального архива КГБ, и ему удалось скопировать записку, перехваченную чекистами тридцать два года назад в омской тюрьме. Услышав об этом, Анна Васильевна Книпер встала и снова села, опять встала, пошла за очками, не нашла их и вновь опустилась на стул. Она попросила, чтобы гость сам прочел записку. У нее перехватывало голос, а глаза были такими, что сибиряку стало неловко.

«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы. Не беспокойся обо мне. Я только думаю о тебе и твоей участи единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь — ибо все известно заранее. За каждым моим шагом следят, и мне очень трудно писать. Пиши мне. Твои записки — единственная радость, какую я могу иметь.

Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани себя. До свидания, целую твои руки...»

Он дочитал до конца, и хозяйка сказала:

— Во все мои прожитые годы разбуди меня и спроси, чего хочу больше всего на свете, я бы ответила — видеть его.

...Тридцать два года назад написанное на папиросной бумаге, свернутое в тонкую трубочку письмо до нее не дошло. Но тогда, 6 февраля 1920 года, она знала: должно произойти что-то ужасное. За городом гремела канонада, в коридоре грохотали сапоги: Анна Васильевна приникла к глазку и в последний раз увидела его — человека в серой папахе уводили люди в черном. На следующий день ее перевели из одиночной в общую камеру, в ней она узнала, что адмирал Колчак был расстрелян.

В 1972 году так не говорили, и уж тем более так не говорят сейчас: наша речь перестала быть литературной. Но в навсегда ушедшей, ставшей преданием исторической России это не показалось бы странным. Тогда иначе говорили, а значит, иначе думали — и по-другому себя вели.

В семидесятые годы к Анне Васильевне нередко приходили люди, собиравшие материалы для статей и книг. Каждый обещал написать о Колчаке правду; когда книги выходили, ей становилось дурно. Он оказывался то алкоголиком, то морфинистом и всегда не вполне вменяемым человеком; ее саму советские писатели с завидным постоянством превращали в княжну. Она могла рассказать о нем другое, но на такого Колчака советские писатели набросились бы, как воронье. В 1916 году ее поразило то, что Александр Васильевич был глубоко религиозным человеком — но кроме православных отцов церкви читал и средневековых западных мистиков. А еще он увлекался дзен-буддизмом и восточными духовными практиками: в Японии Александр Васильевич научился приемам, вводившим его в медитативный транс.

Она помнит, как адмирал (тогда он уже был ее адмиралом) часами наблюдал за отсветами огня, играющими на обнаженном клинке японской катаны. Меч выковал знаменитый мастер, и Александр Васильевич им очень гордился — глядя на длинное узорчатое лезвие, он замирал, как каменный, впадал в полузабытье, и ей казалось, что Колчак спит с открытыми глазами. Странно было вспоминать такое в полуразбитом московском доме, где из унитаза то и дело начинает хлестать зловонная жижа.

На флоте Колчак был почти легендой. С величайшим уважением к нему относился и муж Анны Васильевны, капитан первого ранга Тимирев, в морском корпусе он был моложе одним выпуском. О том, что Колчак относится к Анне Васильевне Тимиревой не так, как к прочим флотским дамам, перед Февральской революцией знали решительно все. В ревельском Морском собрании проводили вечера офицеры со всего Балтфлота: флот видел, что молодой перспективный адмирал, командир Минной дивизии, ни на шаг не отходит от жены своего приятеля, — а ей это чрезвычайно нравится. Но Балтийский флот понимал, что присматриваться здесь, собственно говоря, не к чему. Колчак был влюбчив, пользовался успехом у дам, а госпожа Тимирева считалась живой и кокетливой, но абсолютно порядочной особой.

Жить между тем становилось все страшнее. Немецкая армия методично перемалывала откатывавшиеся на восток русские войска, в Петрограде все громче говорили о Распутине и о том, что государыня — немецкая шпионка. И однажды Анна Васильевна Тимирева взглянула на Колчака и подумала: «А вот с этим я ничего бы не боялась...»

И тут же одернула себя: «Какие глупости могут прийти в голову!»

Но через несколько дней, на вечере в Морском собрании, когда адмирал и его дама вышли из зала в аллеи парка Катриненталь, она совершенно неожиданно для себя сказала:

— Я люблю вас.

— Но я не говорил вам, что я вас люблю.

— Нет, это я говорю. Я всегда хочу вас видеть, всегда о вас думаю. Для меня такая радость видеть вас. Вот и выходит, что я люблю.

Адмирал ответил:

— Я вас больше чем люблю...

И они вернулись в Морское собрание к остальным гостям — больше между ними не произошло ничего.

Много позже, на склоне лет, в другой, советской жизни, она написала об этом. Давайте представим, что так разговаривают советский адмирал и жена советского же капитана первого ранга. Возможно ли это? Едва ли. Советские драматурги и сценаристы такие реплики своим современникам не дарили. И уж тем более в советской реальности любых годов было бы невероятно дальнейшее.

Вскоре контр-адмирал Колчак был произведен в вице-адмиралы и назначен командующим Черноморским флотом. Русское командование собиралось захватить Босфорский пролив — на Черном море был нужен агрессивный и решительный начальник, а Колчак подходил на эту роль лучше всех остальных. На прощание он попросил у нее перчатку.

Анна Васильевна подумала: «Ну, вот и все...» Но через два дня перед ней возник двухметровый матрос Черноморского флота (она сидела на крыльце своей дачи, а вокруг расположились муж, друзья мужа и их жены) и, к немалому смущению присутствующих, протянул ей письмо от Колчака.

Вскоре все повернулось так, что она жила от одного письма до другого, а все остальное — дом, муж, вечера в Морском собрании, выходы в концерты, поездки к родным — превратилось в дополнение к непрерывному диалогу с Александром Васильевичем Колчаком.

— «Глубокоуважаемая Анна Васильевна!

Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так еще жива передо мной картина нашей встречи, так же мучительно и больно, как будто это было вчера, на душе...»

— «Дорогой Александр Васильевич, уже очень поздно — три часа, — но мне хочется поговорить с вами...»

— «Милая, бесконечно дорогая, обожаемая моя Анна Васильевна!..»

— «Здравствуйте, Александр Васильевич, милый!..»

Колчак всегда был с ней рядом, и она в 1950 году писала сестре из очередной ссылки: «Видела во сне Александра Васильевича, который мне сказал: «Вот теперь Вы должны развестись». Я говорю ему: «Зачем это теперь, какой в этом смысл?» И он ответил: «Вы же понимаете, что иначе я не могу».

А было ей тогда 57 лет, жила она в Енисейске, ела мороженую картошку и не знала, как на нее заработать. В 1917 году такое невозможно было представить: была Российская империя, был флот, ее муж, капитан первого ранга Тимирев, записался на участок земли у Черного моря. Участок находился в той части Турции, что должна была отойти к России после победы. Будущее выглядело тревожным, но того, что через несколько недель ей придется жить в другой, чужой и враждебной стране, она, разумеется, не подозревала.

Немцы взяли Ригу, в Ревеле и Петербурге начались перебои с хлебом — его не давали даже в хорошем ресторане «Кюба». На Черном море, в отличие от Балтики, дела шли хорошо. Так хорошо, что после Февральской революции там не убили ни одного офицера. А на Балтике их убивали десятками, многих матросы арестовали и заставили подметать улицы... Страна, армия и флот развалились за несколько дней, и Анна Васильевна Тимирева писала в Севастополь:

«Остается одно — чудо. Если и этого не будет, у меня остается еще желание: не видеть нашего разгрома и поражения. Но пока еще не все потеряно, хочется надеяться на что-то хорошее, безумно, вопреки всему — как же жить иначе, Александр Васильевич, милый, скажите?»

Россия потерпела поражение и с позором вышла из войны, но собственная война Колчака продолжалась. Адмирал решил поступить в воюющую в Месопотамии английскую армию, но до нее не доехал.

В китайском Харбине, на принадлежавшей Российской империи Китайско-Восточной железной дороге еще сохранялась прежняя администрация. Мало-помалу на КВЖД организовалось небольшое войско. Адмирал Колчак был популярен, и ему предложили стать лидером. Белому делу не хватало идеи и вождя — знаменитый, разрекламированный на всю Россию экс-командующий Черноморским флотом подходил на эту роль лучше других.

А в 1918 году Тимиревы между тем едут на Дальний Восток, и в Анну Васильевну дружно влюбляются два восемнадцатилетних соседа по купе. Они задерживаются в Благовещенске — дома, пустыри, на пустырях нежатся свиньи, — и вдруг Анне Васильевне бросается в глаза знакомое лицо. Бедно одетый, неприметный штатский оказывается бывшим лейтенантом Балтфлота, красой и гордостью Минной дивизии:

— Что вы здесь делаете?

— Да как-то так сюда попал... Хочу перебраться в Харбин.

— Зачем?

— Там сейчас Колчак.

На харбинском вокзале они с адмиралом не узнали друг друга — она была в трауре по отцу, Александр Васильевич в непривычной форме защитного цвета. А потом все было так хорошо, что ей решительно не хотелось уезжать, и Колчак тоже не желал об этом слышать:

— Останьтесь со мной, я буду вашим рабом, буду чистить ваши ботинки. Вы увидите, какой это удобный институт...

Она расхохоталась, но Александр Васильевич не шутил. Тогда она подняла брови.

— Конечно, человека можно уговорить, но что из этого выйдет?

— Нет, уговаривать вас я не буду. Вы сами должны решить.

Но решить она не могла ничего — у нее был любимый сын, а мужу она обещала вернуться.

Генералы, собравшиеся в Харбине, никак не могли договориться, и Александр Васильевич приходил измученный, нервничал, совсем перестал спать. Однажды вечером они разговаривали, она протянула руку, коснулась его лица — и он тут же заснул.

Адмирал спал, она сидела, дотронувшись до его щеки, — рука затекла, Анна Васильевна боялась пошевелиться. Так она поняла, что никогда не оставит этого человека и что, кроме него, у нее никого нет.

Их с Александром Васильевичем ждало то, о чем ее хотел расспросить известинский собкор: путешествие через всю Сибирь по забитым брошенными составами полустанкам. Насквозь промерзшие вагоны были наполнены трупами (разбитую колчаковскую армию выкашивал тиф). Прочно оседлавшие Транссибирскую магистраль чехи, бывшие царские военнопленные, восставшие против большевиков, теперь были готовы предать и белых — паровозов колчаковцам они не давали.

Пять железнодорожных составов с колчаковским правительством пробивались на Дальний Восток, впереди пыхтел ощетинившийся пушками бронепоезд. Но она ясно понимала: их не спасут ни его броня, ни конвой, ни думающие только о себе союзники. Адмирал проиграл войну, она собиралась разделить его участь.

Перед разгромом было два года успехов: сперва адмирал стал военным министром сибирского правительства, затем произошел переворот — правительство свергли, он стал главнокомандующим и диктатором. Позже его признали Верховным правителем России. Она развелась, Александр Васильевич тоже начал дело о разводе — его жена не возражала.

Колчаковские армии перешли в наступление, и красные покатились назад. А потом за спинами белых взорвался тыл (крестьяне воевать не хотели), стало неспокойно в городах. Красные теснили колчаковцев, крестьяне стреляли им в спины, чехи не давали им отступать по железной дороге. Вслед за этим эсеры подняли мятеж против Колчака: их поддержала часть войск, и колчаковский эшелон блокировали два батальона 53-го полка его собственной армии. Адмирала арестовал штабс-капитан Нестеров. Cобкор «Известий» отыскал и его: красные по-своему отблагодарили штабс-капитана, в лагерях и ссылках он провел больше сорока лет.

Нестеров не собирался ее арестовывать, но она пошла в тюрьму вместе с Александром Васильевичем. Он был болен, и они шли, поддерживая друг друга, в темноте, скользя и спотыкаясь. Сначала им разрешали видеться, и во время последнего свидания адмирал сказал:

— Я думаю — за что я плачу такой страшной ценой? Борьбу я знал, но не знал счастья победы. Я плачу за вас — я ничего не сделал, чтобы заслужить такое счастье...

В последней записке Александра Васильевича (ЧК удалось перехватить не все) было сказано: «Меня убьют, но если бы этого не случилось — только бы нам не расставаться».

Но это случилось, и лишь через много лет она прочла, что на пороге камеры Колчак попросил о последнем, предсмертном одолжении — свидании с Анной Васильевной Тимиревой. Те, кто вел его на расстрел, дружно расхохотались. Под дулами винтовок адмирал держался совершенно спокойно и попросил не завязывать ему глаз. Тело Колчака красные столкнули в прорубь.

А ее отправили в Москву. Помог случай, за Анну Васильевну вступилась первая жена Горького, Екатерина Павловна Пешкова, опекавшая политзаключенных. Впереди была долгая, бедная, беспросветно трудная жизнь.

Она вышла замуж во второй раз, и муж, инженер Книпер, терпеливо ждал ее из лагерей и ссылок (он умер во время войны, в 1942 году). Ее сын от первого брака был талантливым художником — его расстреляли в 1938-м, а она все пыталась отыскать своего Володю. Ей пришлось пройти тюрьмы Новониколаевска, Москвы, Ярославля, ссылку, забайкальские и карагандинские лагеря: нары, вповалку спящие блатные, столыпинские вагоны, работа в коровнике, зэковский деликатес — бульон из воробьев... В конце пятидесятых ее полностью реабилитировали. А под конец жизни даже дали персональную пенсию, о которой просили Шостакович и Ойстрах: в Министерстве культуры вспомнили, что отец Анны Васильевны был знаменитым музыкантом. Пенсия равнялась сорока шести рублям, и выживала она, изображая благородных старух в мосфильмовских массовках — по три рубля за съемочный день.

В 1975 году она попала в больницу и уже не вышла оттуда. С собой у нее была большая тетрадь, и в ней Анна Васильевна успела сделать одну-единственную запись:

«Оглядываясь на свою прошедшую жизнь, я не могу воскресить себя той, которой была.

Что общего у меня с молодой, горячей и на все готовой женщиной? Так, уголек от прежнего огня...»

У нее осталась речь русского Серебряного века, а значит, и тот склад ума и та внутренняя культура.

Те, кто хочет увидеть Анну Васильевну, могут пересмотреть «Войну и мир» Бондарчука. На первом балу Наташи Ростовой она сыграла крохотную эпизодическую роль старой дамы с лорнетом — и заработала три рубля.