«Недаром помнит вся Россия». «Неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами»

Мешетич пишет:


В это время перед Кутузовым появился полковник Вольцоген, присланный Барклаем с донесением,


Кутузов, которого Лев Толстой, в своей неизбывной тяге к опрощению всего и вся, заставляет в этот момент жевать жареную курицу, должен был, наверное, поперхнуться. Вообще говоря, Кутузов немцев не любил за их ложное самомнение, за то, что они, битые Наполеоном в хвост и гриву, мнили себя быть наставниками русских в войне на том лишь основании, что к ним благоволил русский государь, и теперь, когда перед ним появился этот немецкий хлыщ, рисующий в превратном виде картину сражения, которую он, главнокомандующий, не только знал и понимал лучше, но и сознавал результат этого небывалого по ожесточённости сражения как победительный, – теперь эта бесстыдная немецкая претенциозность вывела Кутузова из себя. Далее процитируем из Толстого, который передаёт эту сцену вернее, чем Богданович:


Щербинин по поводу этой сцены пишет в своих заметках на Историю войны 1812 года Богдановича:


В Записках Раевского мы также находим фрагмент, относящийся к данному эпизоду сражения:


И действительно, линия наших войск нигде не была поражена, она была лишь оттеснена до позиции, «которую занимали наши резервы перед началом сражения» (Беннигсен), но стояла на этой новой своей позиции столь же твёрдо, как и вначале, и как бы вызывала обескураженного неприятеля на новую битву.


— пишет участник сражения.

Здесь уместно будет заметить, что эта вот пораженческая для русской армии картина Бородинской битвы рисуется именно иностранцами, чуждыми общего с русскими национального переживания этой битвы, а потому и не способными постичь ни его настоящей значимости для русских, ни настоящей цены, которую русские платили за победу в этом сражении. По прошествии двухсот с лишним лет приходится констатировать, что мы не в состоянии достичь ни общего с иностранцами понимания Бородинского сражения, ни общей его оценки, ибо и видим, и переживаем его по-разному, и отзывается оно в наших сердцах тоже по-разному. Но сознание непобедимости русской армии в Бородинской битве мы храним свято, как запечатлённое в национальной памяти наследие.

Липранди пишет, что


И именно в 5-м часу пополудни Кутузов продиктовал своему адъютанту Михайловскому-Данилевскому следующее предписание для главнокомандующих 1-й и 2-й армиями, Барклая и Дохтурова:


Сообщить об этом начальникам войск поручено было поручику Граббе, который пишет:


Два часа спустя, около 7 часов вечера, «когда атаки неприятельские совсем прекратились и гудевшая канонада утихла», Кутузов продиктовал Михайловскому-Данилевскому ещё одно письмо для отправки Московскому генерал-губернатору графу Ростопчину:


Это была первая и самая непосредственная реакция Кутузова на результат Бородинского сражения, которая, можно сказать без преувеличения, отвечала чаяниям и убеждению всей русской армии, от солдата до генерала. Дохтуров пишет:


Липранди пишет:


Из рапорта Барклая Кутузову:


* * *
А в это же время во французском лагере происходило вот что. Префект дворца де Боссе пишет:


Объяснение не совсем верное. Здесь, как это обыкновенно у французов, галантные фразы призваны скрывать горькую истину.


— замечает Липранди. Что действительно заставляло Наполеона страдать, так это бесплодный результат сражения – того самого, которого он искал от самых границ России, в котором рассчитывал разбить, наконец, русскую армию, так долго от него ускользавшую, и которым надеялся решить судьбу «русской кампании»... Но нет, вот это сражение – и ничего в нём не решено. Ничего! Лишь огромные, чудовищные потери, возвещавшие о напрасной жертве! Нет, Наполеон никак не хотел принять такого итога сражения. В 9-м часу вечера, уже в темноте, он вновь попытался испытать левый фланг русских – не дрогнет ли он, не дрогнул ли уже? Но нет, он не дрогнул и был столь же непримирим. Из воспоминаний старого финляндца:


В этом вечернем действии на левом фланге приняли участие и войска Багговута, который пишет, что


Тогда же в палатке Наполеона произошла и другая сцена, о которой сообщает генерал-интендант Великой армии граф Дюма:


Эти слова о «большой битве, которую нам даст неприятель под Москвою» (и это после «битвы при Москве-реке»!) – есть плод позднейшей фантазии Дюма, приуроченный уже к последующим обстоятельствам, ибо тем вечером ни сам Дюма, ни тем более Наполеон, ни кто-либо во французской армии вообще даже помыслить не мог, чтобы русская армия отступила с Бородинской позиции, оставшись непобеждённой! Поражённая бесплодным результатом сражения, за который было заплачено ценой чудовищных потерь, французская армия пребывала в оцепенении, и это её нравственное потрясение зафиксировано многими свидетельствами.

Тьер:


Цельнер пишет, что


Генерал Фезензак:


Ложье:


Генерал Капфиг:


Генерал Колачковский:


В этих признаниях мы получаем первые несомненные свидетельства того, что именно при Бородине было положено начало разгрома французской армии.

* * *

— пишет Ахшарумов. Русские войска остались на занимаемых ими местах, французы же отступили на ту позицию, которую занимали до начала сражения. Об этом говорят все без исключения русские источники и даже некоторые французские. Из рапорта Барклая:


Редут у деревни Горки, о котором говорит здесь Барклай, действительно был устроен в течение ночи, и он нанесён на план рекогносцировки укреплений, сохранившихся на Бородинском поле от войны 1812 года, который (план) снят был военным топографом Ф. Богдановым летом 1902 года.

Вся русская армия была тогда в ожидании предстоящей на другой день битвы. Диспозиция к завтрашней атаке в главных основаниях была уже начертана и многим известна.


— пишет офицер лейб-гвардии Семеновского полка М. И. Муравьев-Апостол.

По всей линии войск шла перекличка, собиравшая войска под свои знамена.


— пишет Н. Н. Муравьев. Этот «неумолкаемый крик», свидетельствующий о возбуждении, царившем в русском лагере после сражения, контрастировал с тишиной французского лагеря. Его отмечает и Сегюр:


Можно заметить, что картина ночи после Бородинского сражения являет полную противоположность той, которую мы наблюдали в ночи накануне сражения, когда «шумная радость» французского лагеря контрастировала с тишиной, царившей на стороне русского лагеря.


Это сообщение пленного полковника, а также невозможность собрать в ночи точные сведения о состоянии и численности войск побудили Кутузова отказаться от намерения атаковать неприятеля и предпринять отступление. Он ничего не хотел оставлять на долю случая. Ещё до рассвета русская армия выступила в направлении Можайска, оставив на позиции сильный арьергард под командованием Платова.


— пишет Ермолов.

Перед тем как оставить Бородинскую позицию, Кутузов направил императору Александру рапорт следующего содержания:


Текст, выделенный здесь жирным, был вычеркнут императором Александром при публикации этого рапорта в «Санкт-Петербургских ведомостях», но в нём-то как раз и содержалась стратегическая мысль Кутузова (подчёркнута), которую император Александр, не согласный с отступлением Кутузова с Бородинской позиции и считавший это отступление «пагубным» и «непростительной ошибкой, повлёкшей за собой потерю Москвы», совсем не разделял, но которое, тем не менее, вполне оправдалось последующими обстоятельствами.

Что же до выражения «неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами», вызвавшего критику со стороны некоторых педантов, то никакого преувеличения здесь нет – русская армия действительно сохранила свою позицию по окончании Бородинского сражения, тогда как французская армия отступила на ту позицию, которую занимала до начала сражения. Так что Кутузов говорит здесь о реальном результате Бородинской битвы.