Любимый пасынок советской власти
Дмитрий Шостакович пять раз получал Сталинскую премию и чуть было не выиграл конкурс на гимн СССР. «Хорошо бы мой гимн приняли. Была бы гарантия того, что не посадят»
2016 год прошёл под знаком Шостаковича (1906–1975). В прошлом январе исполнилось 80 лет печально знаменитой статье в газете «Правда» «Сумбур вместо музыки», ставшей образцом партийного вмешательства в культуру – так и неизвестно, кто тогда писал так грозно о композиторе, говорят, чуть ли не сам Сталин. А в декабре на книжной ярмарке Non/Fiction побывал знаменитый английский писатель Джулиан Барнс – в России издали его роман о Шостаковиче «Шум времени», он вызвал в обществе споры.
После «Москва – Петушки» Веничка Ерофеев стал писать роман «Дмитрий Шостакович». В тот момент, когда все ожидали публикации в самиздате, автор объявил, что рукопись утеряна – украдена в электричке вместе с авоськой, в которой лежали две бутылки вермута. После смерти Ерофеева в печати тем не менее появились главы романа, но они выглядят чистой воды мистификацией. Мистифицировал читателей, видимо, и сам Ерофеев, не написавший, скорее всего, о Дмитрии Дмитриевиче (Д. Д.) ни строчки. Но в жесте его масса смыслов.
Что такое Шостакович? Можно ли его понять, объять и описать? Запад в своё время впал в глубокую депрессию, не поверив, что возможен такой композитор в таком Советском Союзе. Его музыка столь многим помогала выжить физически, и в то же время его статус обязывал к таким поступкам, что голова просто отказывалась понимать происходящее. Поклонники готовы к радикальной защите: «Шостакович – жертва и глашатай непоправимой трагедии. Рука не должна ещё подниматься писать о нём, потому что до этого сгустка боли пока страшно дотрагиваться. Можно только преклонить колени перед честностью гения, сумевшего излить в нотах громадность и тяжесть испытаний, выпавших на долю его народа, – пишет филолог и мемуарист Валентина Чемберджи. – Как через Баха (не забудем, что «бах» – «ручей» по-немецки) Бог разговаривал с людьми обо всём на свете, так через Шостаковича Он говорил с ними о страшном, безумном, направленном на уничтожение человеческой души. Грех поминать его имя всуе и судить о нём, как сейчас это модно делать». Но и молчать о Шостаковиче невозможно.
Дмитрий Шостакович – выпускник консерватории по классу фортепиано, 1923
Фото: «риа новости»
Юный Тапёр
Как рождаются гении, непонятно. Набор случайностей и «сора» в их биографиях поражает воображение. Молоденький тапёр в синематографе «Светлая лента» (ныне «Баррикада»), один из десятка в петроградских кинотеатрах начала 1920-х, заболевает туберкулезом лимфатических желез. Ректор Ленинградской консерватории Александр Глазунов прилагает массу усилий, чтобы отправить тапёра после операции на лечение в Крым. Говорят, настойчивость Глазунова спасла жизнь 17-летнему Шостаковичу. Сам он впоследствии не раз сыграет столь же решительную роль в чужих судьбах. Но пока что на дворе 1920-е, и буйство молодой композиторской фантазии не знает границ.
Шостакович ещё на распутье: он выбирает между стезей пианиста и композитора. Его исполнительские успехи очевидны: лишь из-за стечения обстоятельств на Шопеновском конкурсе в Варшаве он получает в 1927 году не премию, а диплом. Но сочинительство берёт верх. К 28 годам Шостакович создаёт произведения, способные завершить иную биографию, – от оперы «Нос» и трёх симфоний до балетов «Золотой век» и «Болт». На выставке в Филармонии тех лет его бюст стоит в одном ряду с бюстами Моцарта и Бетховена, как классика его включают в разные жюри. Ироничное мышление Шостаковича, его насмешливость и даже ёрничество сполна проявлялись в музыке 1920-х – середины 1930-х, насыщенной цитатами и аллюзиями, которые может позволить себе абсолютно свободный человек.
Здесь самое время начать описывать милые черты в характере Д. Д. Например, как крупнейший композитор эпохи выбегает к гостям в фартуке, поскольку варит детям кашу, или дарит любимой пальто, а затем приходит за ним утром: оно мне нужнее! Или рассказать о его житейской неприспособленности, доходившей в глазах некоторых до нелепого. Так, он вернул государству дачу, подаренную Сталиным, а на одолженные у Хачатуряна деньги купил дом у генеральской вдовы в Жуковке. (Арам Ильич был в шоке: мы что, все теперь должны возвращать даренное?) Ближе к старости один из богатейших, по логике вещей, композиторов мира захотел купить импортный автомобиль. Шостаковичу запретили потратить его же валюту: чем вам советские машины плохи?
Что-то мешает такому бытовому повороту сюжета. Когда в 1936-м газеты в Киеве встречают его статьёй «К нам приехал враг народа Шостакович», а многие месяцы он ставит у кровати на ночь чемоданчик с вещами, приходится говорить об ином. Для своего любимца судьбе было бы логичнее избрать другое государство. Судьба же предпочла СССР. Ножницы эпохи – то немногое, что не зависит от человека, на что он не способен повлиять при рождении и с чем вынужден считаться на протяжении всей жизни. Шостакович не любил людей, делавших вид, что ножниц нет вовсе, Пикассо он называл «сволочью». Без всякого принуждения, живя в свободной стране, тот флиртовал с коммунистами во времена, когда его коллег в СССР откровенно гнобили. Шостакович восхищался творчеством Стравинского, но презирал Стравинского-человека, равнодушного к страданиям других.
В искусстве 1930-х оставались области, где сталинская паранойя проявляла себя не столь кроваво, как в литературе или театре. По сравнению с другими творческими союзами Союз композиторов был затронут репрессиями в наименьшей степени.
Композитор со своим сыном Максимом
Фото: Виталий Гаспарянц/ «риа новости»
Но партия не забывала музыкантов. Мелодии стали символом новой эпохи: марши и песни, помогая строить и жить, оказывались эстетикой, скреплявшей страну крепче решений съездов. Звуковое кино – главная площадка музыкальной пропаганды, и Шостакович, разделивший успех «Трилогии о Максиме», «Волочаевских дней» и «Человека с ружьём», оказывается здесь далеко не последним автором. Впрочем, и это ни от чего не спасало.
Сталин посмотрел «Леди Макбет Мценского уезда» в январе 1936 года в Большом. Опера уже два года с успехом шла в Ленинграде, в Музыкальном театре в столице её режиссировал Немирович-Данченко, ставили её и в мире, в том числе в Америке. Нельзя сказать, что опера нравилась всем. Стравинский её сильно недолюбливал: «В «Леди Макбет» отвратительное либретто, музыкальный дух этого произведения направлен в прошлое, а музыка идёт от Мусоргского». И Рихтер позднее недоброжелательно отзывался о «Леди», тем не менее в Шостаковиче видели главную надежду советской оперы. Но анонимная статья «Сумбур вместо музыки» в «Правде» 28 января 1936 года (писал её вроде бы Давид Заславский, известный позднее гонениями на Зощенко и Ахматову) была плоской и агрессивной: «Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ждёт, чего ищет в музыке советская аудитория. Он словно нарочно зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка до потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов. Он прошёл мимо требований советской культуры изгнать грубость и дикость из всех углов советского быта». Больше Д. Д. опер не писал.
На фоне арестов друзей, исчезновения чиновников и военных (Шостакович дружил с Тухачевским) собственная его судьба выглядела ясной. Арест казался неминуемым. Не удивительна нервозность Д. Д., о которой вспоминают многие. От него словно исходила пульсирующая сила внутреннего отторжения, мешавшая приблизиться к нему даже физически. С годами прибавились и фобии: порой лужа казалась непреодолимым препятствием. «В жизненных обстоятельствах он даже не Гамлет (в традиционном смысле неуверенности, колебаний), а Подколесин. В музыке – с первых шагов! – никаких сомнений» (Григорий Козинцев).
Шостакович не был сломлен, но был напуган на всю жизнь, протекавшую отныне в двух измерениях, сиюминутном и вечном. Мало у кого из современников искусство компромисса достигло такой высоты, когда интересы пошлой действительности берутся во внимание, но не приводят к измельчению таланта. Даже заказная музыка Д. Д. выглядит профессиональной. Но все эти «Песни о лесах», кантата к съезду партии, посвящения революции и даже «Марш советской милиции» не отменяли в музыке главного, того, из-за чего современники готовы были услышать в Шостаковиче свой голос и свою боль. Постоянно преследовавшая его тема смерти не приём, но главное содержание его музыки, та экзистенция, что так к ней притягивала. А если приходилось «откупаться» от власти заказными сочинениями, так он был готов.
До 1953 года Шостакович пять раз получал Сталинскую премию и чуть было не выиграл конкурс на гимн СССР. В декабре 1943 года в Большом театре слушали два вышедших в финал гимна (перед ними исполнили зарубежные гимны, а также «Боже, царя храни!»). Д. Д. не скрывал, что хотел победы: «Хорошо бы мой гимн приняли. Была бы гарантия того, что не посадят». После прослушивания на ужин в правительственную ложу к Сталину позвали руководителя Ансамбля песни и пляски Советской армии Александра Александрова и Шостаковича. Сталин похвалил Шостаковича, но назвал музыку Александрова более торжественной, что неудивительно: многие годы она звучала как гимн большевиков.
«Портрет продавшегося художника»
Летом 1953 года в СССР начали продавать «долгоиграющие» проигрыватели. Среди выпущенных к ним пластинок с симфонической музыкой оказались Третья симфония Рахманинова, Пятая – Глазунова и Первая – Шостаковича. Кажется, это говорит о признании таланта Шостаковича. Ему предстояло стать и первым среди музыкантов Героем Социалистического труда, народным артистом и председателем Союза композиторов РСФСР. Его некролог подписали Брежнев с Андроповым. Да и купленная в Жуковке дача оказывалась в иных глазах очередным доказательством падения таланта.
Хулители не любят вдаваться в подробности, входить в детали и обстоятельства, из которых и состоит жизнь увлечённых делом людей. Порой Шостакович изначально писал в стол – как едкий «Антиформалистический раёк» (1949). Премьера вокального цикла «Из еврейской народной поэзии» (1948) стала возможна лишь через семь лет, на спаде антисемитской кампании, а Четвертую симфонию в 1936 году ему просто не дали исполнить. Симфонию, которая могла бы стать поворотной в развитии композитора, сыграли только четверть века спустя. А ведь случись это раньше – и жизнь, и музыка были бы другой. Шостакович говорил об этом с грустью.
Он считал себя человеком религиозным и даже пытался в 1960 году на этом основании отказаться вступить в партию. В партию его все же втянули, причём против его воли. Он пытался избежать объявленного уже собрания, спрятался от всех у сестры в Ленинграде, но назначили ещё один день, и накануне с выкручиванием рук уже не церемонились. Дети вспоминали, что отец плакал всего дважды в жизни: когда умерла их мать и когда ему всучили партбилет. Д. Д. хорошо понимал двусмысленность своего положения. Затравленный и одновременно обласканный властью художник, депутат и лауреат, он не питал иллюзий относительно природы этой власти. Одному из близких он признавался: «Когда я писал «Нос», я все думал: надо написать «Портрет» – о трагедии продавшегося художника». Но он так и не оказался в открытой оппозиции режиму, не стал невозвращенцем, чего ждали многие поклонники за рубежом и, конечно же, преуспевавшие там музыканты. Как пишет философ Георгий Гачев, «совершенно советский он человек и композитор: недаром и членом партии был, и близко к сердцу и всерьёз принимал наши судьбы. Все позитивное и прекрасное, что есть в советской истории и человеке: порыв к идеалу, духовность высокая, бессребреничество, жертвенность, Разум восхищённый, готовность уж лучше уверовать в лишнее, обольститься высоким, нежели унылый и импотентный скептицизм, – все это в Шостаковиче».
Дело тут не только в страхе, но и в корнях. Среди его предков – сосланные в Сибирь польские революционеры, и бесконечные рассказы биографов о народовольческих идеалах семьи не пустой звук. В противоположность отрешённо-барственному Прокофьеву и ко всему, кроме себя самого, индифферентному Стравинскому, Шостакович был гражданином. Как депутат Верховных советов СССР и РСФСР он пытался помогать жертвам репрессий, выступал против введения в УК статьи 190 «О клевете на советскую власть», подписывал письма в защиту Бродского и Солженицына. Но подпись его видели и под письмами противоположного содержания, из тех, что публиковались в газетах, а не расходились по самиздату (правда, подпись он вроде бы ставил вверх ногами, будто подписывал сам не зная что, не читая написанного). Так появилось его имя и под антисахаровским текстом.
Охоту на него власти вели по-крупному, как того стоил официально признанный лучшим композитор страны. В итоге этот поклонник Козьмы Пруткова и Зощенко, на память цитировавший «Мертвые души», почти возненавидел слова. «Может быть, он и верноподданническое письмо в «Правде», опечалившее многих, напечатал потому, что слова ему были более или менее безразличны» (Александр Кушнер). Не отсюда ли готовность писать кантаты на стихи второсортных поэтов и способность зачитывать с трибуны по бумажке, в абсолютном бесчувствии, жуткие в своей мертвечине штампы? «Мне думается, он считал: все минет – музыка останется», – пишет одна из самых тонких наблюдателей жизни Шостаковича Флора Литвинова. Они сдружились в эвакуации в Куйбышеве, но после смерти Нины Васильевны, первой жены композитора, встречались редко.
Ученики Московского хорового училища поздравляют Шостаковича с 50-летием
Фото: Михаил Озерский/ «риа новости»
Любовь как она есть
Шостакович был женат трижды. Первая жена, Нина Васильевна, которую он так любил, была астрофизик, человек независимый и волевой. Она училась вместе с Львом Ландау у Иоффе, её научное будущее обе-
щало многое. Но Д. Д. имел своё представление о семье: в идеале жена и дети должны сидеть дома, когда он возвращается с работы. Играть на фортепиано Нина Васильевна, выйдя замуж, перестала: «Митя не любит дилетантства». Говорят, она мало интересовалась концертами и при громоподобных овациях на премьерах мужа не без удивления осматривала зал. Но характер её был таким, каким должен был быть характер жены Шостаковича. По замечанию Литвиновой, она «осуществляла желания Дмитрия Дмитриевича, сам он на это был не способен». Он не терпел пошлости, громких эмоций и любого давления и ради того, «чтоб отстали», готов был на многое. Иные видят в этом чеховское, но сам Шостакович скорее оценивал нелюбовь к конфликтам как очевидную слабость.
Брак сильных личностей похож на затяжной бой с переменным успехом. В случае Д. Д. он включал обоюдные увлечения на стороне, и супруги однажды даже официально развелись, а потом вновь поженились. После войны Нина Васильевна всё больше времени проводила в Ереване, где работала вместе с давно влюблённым в неё однокурсником. Там она и скончалась после операции – думали, заворот кишок, оказался рак в последней стадии.
При всём своём внутреннем одиночестве Дмитрий Дмитриевич не переносил одиночества внешнего, да и управляться с хозяйством и двумя детьми ему, даже с домработницей, было тяжеловато. Как в его жизни возникла вторая супруга, сотрудница ЦК ВЛКСМ, для друзей осталось загадкой. Считается, что «партийная и некрасивая» дама утаила от мужа какие-то важные обстоятельства прошлой жизни, и это стало причиной развода. Но и без них чуждость её дому и духу Д. Д. была ясна сразу. Непонимание музыки соединилось в ней с личной необаятельностью, да и надежды на её заботу о детях не оправдались. Расставаясь, Шостакович купил жене квартиру и с тех пор, кажется, больше никогда её не видел.
В этот момент в жизни Шостаковича вновь возникает женщина его судьбы. Галина Уствольская, впрочем, никогда не исчезала из его биографии: уже в конце 1930-х, когда она поступила к нему в консерваторию (хотя он скептически относился к женщинам-композиторам), Шостакович был ею пленён не на шутку. Многие считали Уствольскую ученицей Шостаковича, но он признавался: «Не ты находишься под моим влиянием, а я под твоим». Но при этом: «Ты – явление, а я – талант». Д. Д. интересовался её мнением о каждом своём произведении и сам не пропускал ни одного её опуса. Что-то было в этом влечении роковое, от мистики Настасьи Филипповны. Когда в 1960 году Уствольская потеряла близкого друга, Шостакович в одном из писем заметил: «Не тебя люблю, страдание твоё люблю». Вскоре Д. Д. посватался – и получил отказ. Отношения не прекратились, а музыку Уствольской Шостакович цитировал, в том числе в Пятом квартете и цикле на стихи Микеланджело.
Склонная к отшельничеству Уствольская (1919–2006) жила в Петербурге, интервью давала редко и на людях почти не появлялась, хотя в 1990-е началась её всемирная слава. Она отрицала близость своей поэтики Шостаковичу, говоря, что всегда скучала на его премьерах. Шостакович считал несовместимыми философию и музыку, для Уствольской же они неразделимы. Многочисленные письма Д. Д. Уствольская выбросила в мусоропровод. Некоторых это ужаснуло: как же, письма гения! Но Уствольская относилась к нему иначе, чем остальные. В одном из интервью Галина Ивановна даже воскликнула: «Как такую музыку называли и, кажется, называют «гениальной»?
В том уничтожении не было позы. Шостакович тоже не заводил архивов и уничтожал буквально всё, что приходило ему почтой. Однажды, поняв, что секретарь достаёт из корзины чьи-то ценные автографы, он стал ещё и рвать письма на мелкие кусочки. Исчезли даже письма Мейерхольда (Д. Д. год заведовал у того в театре музыкальной частью). Так что жест Уствольской вполне в духе самого Шостаковича. Есть такой уровень полётов в стратосфере, который недоступен простым автолюбителям.
В 1962 году Шостакович знакомится с молодым редактором издательства «Советский композитор» Ириной Антоновной Супинской и вскоре делает ей предложение. Брак, по всеобщему признанию, удался: Ирина Антоновна заботится о нём до последних дней, сопровождая и в заграничных поездках, и в больницы (все больше времени композитор проводил в клинике доктора Илизарова в Кургане). Болезни не меняли главного в – отзывчивости и обязательности. Пунктуальность его граничила с манией, а чувство ответственности не знало границ. В 1960 году из Новороссийска в Союз композиторов пришла просьба подобрать музыку для Вечного огня. Не найдя нужного фрагмента на 100–120 секунд, в Союзе решили было ответить на просьбу отказом, но Шостакович сам сел писать мелодию, а потом много лет ещё проверял качество фонограммы.
Композиторы Сергей Прокофьев (слева), Дмитрий Шостакович и Арам Хачатурян. Сентябрь, 1945
Фото: «риа новости»
Cтиль «Шостакович»
Побег за границу в 1981 году Максима Шостаковича, дирижёра и сына композитора, вызвал массу комментариев даже в обычно скупой на подобные истории советской прессе. «Литературка» разразилась гневной статьёй, где не скрывала экономической подоплёки произошедшего: государство забирало слишком большой процент с зарубежных гонораров, причитающихся наследникам, и сын решил сам распоряжаться принадлежащей ему долей дохода. Судя по некоторым воспоминаниям, Д. Д. в своё время обсуждал с сыном перспективу его работы за границей. Тот отказался, но позже переменил решение. Как и ожидалось, карьера Максима в СССР оказалась более успешной, чем на Западе. Хотя он записывается с не худшими оркестрами, его известность в мире несоизмерима со славой на родине.
В 1979 году вышла книга «Свидетельство: мемуары Дмитрия Шостаковича в записи и под редакцией Соломона Волкова». «Свидетельство» появилось сразу на нескольких языках и произвело невообразимый эффект. Волков утверждал, что много раз доверительно разговаривал с композитором, тот не скрывал своих взглядов (из лучших побуждений его «притормаживала» жена). Советский художник, известный публике не только гениальной музыкой, но и верноподданническими статьями, оказался инакомыслящим, да ещё каким! Антисоветизм иных реплик Шостаковича был столь силен, что последовала жёсткая реакция властей. Вышел сборник «правильных цитат», многие пытались доказать поддельность мемуаров. Волков дал к этому немало поводов. Обещанный московскому издательству русский текст так и не был прислан, а рукопись автор передал какому-то университету, её никто не может найти.
Резкость оценок Д. Д. поразила тех, кого он не очень подпускал близко. (Впрочем, близко знавшие его давно слышали, например, о Ленинградской симфонии: «Фашизм – это не просто национал-социализм. Это музыка о терроре, рабстве, несвободе духа».) А он мало кого подпускал, даже с общительным Корнеем Чуковским не сдружился, хотя они породнились после свадьбы дочери Шостаковича и внука поэта. Дело не в расхожем одиночестве художника, но в конкретной судьбе, когда насмешник, чтобы выжить, прячет жало и сам же от этого больше всего страдает.
Шостакович оказался заложником советского мифа: искренние, не утруждавшие себя анализом коммунисты признавали его за своего, как и скептически настроенные интеллектуалы. И после смерти автора Седьмой симфонии его наследие оказалось слишком лакомым для обеих сторон.
«Недоверие спасает от разочарований и является основой грустного оптимизма». Фразу Давида Самойлова Шостакович мог бы избрать девизом, особенно когда собирал альбомы с газетными вырезками, где вчерашние друзья в унисон подпевали разнузданной партийной критике. Сарказм, часто прорывавшийся в узком кругу, проник и в «Предисловие к Полному собранию моих сочинений и краткое размышление по поводу этого предисловия для баса и фортепиано» (1966), его завершает бесконечный перечень званий и должностей композитора.
«Шостакович снаружи был человек мягкий, застенчивый, отказываться – стеснялся. Но внутри у него был могучий стержень, твёрже алмаза. Что решил делать – сделает, что нет – не заставишь» (Майя Плисецкая; отец Родиона Щедрина работал во время эвакуации секретарём Союза композиторов под руководством Шостаковича в Куйбышеве). Этот стержень чувствуется в письмах Д. Д. к петербургскому режиссёру Исааку Гликману. Вот где ирония подчас убийственна, а пародирование советского стиля оказывается излюбленным приёмом: «Приехал я в Одессу в день всенародного праздника 40-летия Советской Украины. Сегодня утром я вышел на улицу. Ты, конечно, сам понимаешь, что усидеть дома в такой день нельзя. Несмотря на пасмурную, туманную погоду вся Одесса вышла на улицу. Всюду портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также тт. А. И. Беляева, Л. И. Брежнева, Н. А. Булганина… (далее перечисляются все политбюро. – Авт.). Всюду флаги, призывы, транспаранты. Кругом радостные, сияющие русские, украинские, еврейские лица. То тут, то там слышатся приветственные возгласы в честь великого знамени Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также тт. А. И. Беляева, Л. И. Брежнева…» (далее снова те же фамилии. – Авт.) В этой переписке с другом, в жизни для себя, а не под дулом страха на трибуне, вырисовывается ещё один портрет художника, пытавшегося сохранить себя любой ценой.
В облике Шостаковича было что-то птичье, подростковое, а замкнутость, особенно в последние его годы, только усугублялась болезнью. Диагноз долго не могли поставить, начиная с 1950-х, когда у него стала отниматься правая рука. После бесчисленных консультаций и обследований по всему миру признали редкую форму детского полиомиелита, вызывавшего невыносимые боли. Под конец жизни Д. Д. не мог сам надеть пальто и даже шапку, с трудом поднимался по лестнице и предпочитал на премьерах кланяться на аплодисментах стоя у первого ряда партера, а не со сцены.
И тогда же, в самом конце его жизни, «возникло некоторое охлаждение, спад интереса к Шостаковичу», заметил Альфред Шнитке, участник последней прижизненной премьеры Д. Д. в Москве, «Стихотворений капитана Лебядкина». «Зал был неполным. Шостакович, первое исполнение, и неполный Малый зал Консерватории! Было какое-то общее впечатление усталости от Шостаковича. Он как бы холодно, объективно продолжал нас всех интересовать. Но горячего интереса в то время не было… Я помню, после того, как Евгений Нестеренко спел, Шостакович встал, но не поднялся на сцену, а снизу из зала кланялся, а потом повернулся и пошёл к выходу. И, хотя программа ещё не закончилась, ушёл с концерта. За ним шла Ирина Антоновна, оглядываясь и виновато улыбаясь».
Наступала пауза, в которой иногда нуждается любая музыка.
